Исполнитель умеет угодить публике: слушатели разражаются бранью и всячески поносят изображенного на рисунке персонажа.
– А вот великий сёгун изгоняет чужеземных демонов! С тех пор и доныне каждый год проводится церемония э-фуми, чтобы искоренить гнусных еретиков, кормящихся от наших сосцов!
Изглоданная болезнью девушка кормит грудью младенца, такого уродливого, что Удзаэмон поначалу принимает его за обритого щенка.
– Сжальтесь, господин, подайте монетку…
Он отодвигает решетчатый ставень, и в это мгновение паланкин рывком продвигается на десяток шагов. Удзаэмон так и остается с мелкой монетой в протянутой руке, а в толпе вокруг хохочут, курят, обмениваются шутками. Их веселье нестерпимо. «Я словно дух усопшего на празднике О-бон, – думает Удзаэмон, – вынужден смотреть, как беспечные живые объедаются Жизнью». Паланкин кренится, и Удзаэмон хватается за лакированную ручку, чтобы не съехать назад. Ближе к вершине лестницы, ведущей к храму, группа девочек-подростков гоняют кубарь, подстегивая его кнутиком. «Узнать секреты горы Сирануи, – думает Удзаэмон, – значит быть изгнанным из этого мира».
Девушек заслоняет медлительный бык.
«Догматы ордена Эномото погружают все сущее во тьму».
Бык наконец проходит дальше, но девушек уже нет.
Паланкины ставят на землю во дворе Нефритового пиона – здесь отведено место для семей самураев. Удзаэмон выбирается из короба и заправляет меч за пояс. Его жена стоит позади матушки, а отец набрасывается на Кьёсити, словно кусачая черепаха – да он в последние пару месяцев и стал похож на черепаху.
– Как ты мог позволить, чтобы нас похоронили заживо в этой… – он тычет палкой в сторону толпы на ступенях, – в этой человеческой грязи?
– Я виноват, хозяин. – Кьёсити низко склоняет голову. – Непростительное упущение.
– Но ты все равно рассчитываешь, – рычит Огава-старший, – что этот старый дурень тебя простит?
Удзаэмон делает попытку вмешаться:
– Отец, при всем уважении, мне кажется…
– «При всем уважении» – так говорят мерзавцы, когда на самом деле имеют в виду совсем противоположное!
– При всем моем искреннем уважении, отец, Кьёсити не мог сделать так, чтобы толпа исчезла.
– Стало быть, нынче сыновья берут сторону слуг против отцов?
«Милосердная Каннон, – молится Удзаэмон, – дай мне терпения!»
– Ты, конечно, считаешь, что этот глупый старый дурак безнадежно отстал от жизни…
«Я не твой сын». Внезапная мысль поражает Удзаэмона.
– Люди начнут задумываться, – произносит матушка, рассматривая свои напудренные руки, – уж нет ли в семье Огава колебаний по поводу э-фуми.
Удзаэмон оборачивается к Огаве Мимасаку:
– Что же, идем… Да?
– Разве ты не хочешь сперва посоветоваться со слугами?
Огава Мимасаку идет к внутренним воротам. Он всего несколько дней как начал вставать и еще не вполне здоров, но пропустить церемонию э-фуми – все равно что объявить о собственной смерти. Старик отталкивает предложенную Саидзи руку:
– Моя трость вернее служит!
Семья Огава проходит мимо очереди из новобрачных, желающих вдохнуть дым от благовоний из пасти бронзового дракона Рюгадзи. Согласно местной легенде, это обеспечит им рождение здорового сына. Удзаэмон чувствует, что его жена хотела бы тоже встать в очередь, но стыдится своих двух выкидышей. Огромные двери храма украшены белыми бумажными завитушками в честь наступающего года Овцы. Слуги помогают хозяевам снять обувь и расставляют ее на именной полочке. Послушник, взволнованно кланяясь, готовится вести их на галерею Павлонии – пройти церемонию э-фуми подальше от любопытствующих простолюдинов.
– Семью Огава всегда провожает старший монах, – замечает отец Удзаэмона.
– Старший монах, – извиняется послушник, – очень за- за-за…
Огава Мимасаку вздыхает, глядя куда-то в сторону.
– Занят храмовыми обязанностями! – От унижения послушник даже перестает заикаться.
– Человек всегда бывает занят тем, что для него важнее.
Послушник ведет их к очереди человек в тридцать-сорок.
– Ждать, – он набирает в грудь побольше воздуха, – н-н-н-н-н-недолго.
– Всеблагой Будда, – вздыхает отец Удзаэмона, – и как вы только сутры читаете?
Послушник вспыхивает, кривится и с поклонами удаляется.
На лице Огавы Мимасаку мелькает улыбка – впервые за много дней.
Матушка тем временем приветствует семью, стоящую перед ними в очереди:
– Набэсима-сан!
Дородная дама оборачивается:
– Огава-сан!
– Вот и еще один год прошел, – воркует матушка Удзаэмона. – Глазом моргнуть не успели!
Огава-старший по-мужски сдержанно обменивается поклонами с главой семейства Набэсима, сборщиком рисовых податей; Удзаэмон здоровается с тремя сыновьями, примерно одних с ним лет, – все они служат в конторе своего отца.
– Как же, глазом моргнуть, – вздыхает почтенная матрона, – когда тут двое новых внуков…
Удзаэмон бросает быстрый взгляд на жену, едва живую от стыда.
– Пожалуйста, примите наши самые сердечные поздравления, – откликается матушка.
– Я говорю невесткам: «Куда так спешите, ведь не на бегах!» – фыркает госпожа Набэсима. – Да нынешняя молодежь никого не слушает, верно? Теперь еще и средняя подозревает, что опять на сносях. Между нами, – она склоняется поближе к матушке Удзаэмона, – я им слишком потакала, когда они только пришли в дом, а теперь с ними сладу нет. Эй, вы! Разве можно так себя вести?
Она выталкивает вперед своих невесток – на них кимоно подходящей к времени года расцветки и со вкусом подобранные пояса.
– Если бы я так измучила свою свекровь, как эти три злодейки, меня бы с позором вернули в родительский дом!
Три молодые жены скромно смотрят в пол, а взгляд Удзаэмона притягивают младенцы на руках кормилиц, чуть в стороне. В который уже раз его посещают страшные картины, как Орито «Одаряют», а девять месяцев спустя старшие монахи «поглощают» Дары Богини. В голове вновь начинают свой бесконечный бег вопросы: «Как именно они убивают новорожденных? Как умудряются хранить тайну от матерей, от всего света? Как могут верить, что подобная гнусность позволит им обмануть смерть? Неужели им ампутировали совесть?»
– Я вижу, ваша-то жена – Окину-сан, правильно? – куда лучше воспитана. – Госпожа Набэсима смотрит на Удзаэмона с улыбкой святой и глазами ящерицы. – Мы пока еще, – она похлопывает себя по животу, – без такого благословения, верно?
Белила скрывают румянец Окину, только щеки ее чуть-чуть подрагивают.
– Сын делает все, что нужно, – заявляет матушка. – Но она так небрежна.
– А как мы прижились в Нагасаки? – спрашивает госпожа Набэсима.
– Все еще тоскует по Симоносэки, – отвечает матушка Удзаэмона. – Такая плакса!
– Возможно, тоска по родным краям, – почтенная госпожа снова поглаживает себя по животу, – и есть та причина…
Удзаэмон и хотел бы заступиться за жену, да разве можно остановить набеленный оползень?
– А скажите, – госпожа Набэсима обращается к матушке Удзаэмона, – ваш супруг мог бы на сегодня уступить нам вас и Окину-сан? Мы устраиваем дома небольшой праздник, а вашей невестке могли бы пригодиться советы ровесниц, у кого уже есть дети. Но… Ах! – Она смотрит на Огаву-старшего, огорченно сдвинув брови. – Вы, наверное, думаете: какая навязчивость, и без предварительной договоренности, когда здоровье вашего мужа…
– Здоровье у ее мужа превосходное, – перебивает старик. Он презрительно усмехается, глядя на жену и невестку. – Делайте что хотите! Я велю прочитать сутры за упокой души Хисанобу.
– Такой благочестивый отец! – Госпожа Набэсима качает головой. – Вот с кого молодежи брать пример! Значит, решено, госпожа Огава? После э-фуми приходите к нам…
Она отвлекается, чтобы прикрикнуть на кормилицу:
– Уйми этого писклявого поросенка! Забыла, где мы находимся? Как не стыдно!
Кормилица отворачивается и, обнажив грудь, начинает кормить младенца.
Удзаэмон смотрит на очередь и мысленно пытается высчитать, быстро ли она движется.
Буддийское божество Фудо Мёо гневно взирает с озаренного свечами алтаря. Гнев его, так учили Удзаэмона, устрашает нечестивых, меч разит их невежество, аркан связывает демонов; его третий глаз прозревает людские сердца, а скала, на которой стоит Фудо Мёо, символизирует незыблемость. Перед ним сидят шесть чиновников Управления Духовной Чистоты в церемониальных одеждах.
Первый чиновник обращается к отцу Удзаэмона:
– Назовите, пожалуйста, ваше имя и должность.
– Огава Мимасаку, переводчик первого ранга из Гильдии переводчиков Дэдзимы, глава семьи Огава из округа Хигасидзака.
Первый чиновник говорит второму:
– Огава Мимасаку явился.
Второй сверяется с книгой:
– Имя Огавы Мимасаку значится в списке.
Третий записывает имя:
– Огава Мимасаку отмечен как присутствующий.
Четвертый торжественно объявляет:
– Сейчас Огава Мимасаку исполнит церемонию э-фуми.
Огава Мимасаку наступает на потертую бронзовую пластину с изображением Иисуса Христа и еще пяткой притопывает для верности.
Пятый чиновник возглашает:
– Огава Мимасаку исполнил церемонию э-фуми.
Переводчик первого ранга сходит с идолопоклоннической пластины. Кьёсити помогает ему усесться на низкую скамью. Удзаэмон подозревает, что отца мучает сильная боль, только он не подает вида.
Шестой чиновник делает отметку в книге:
– Огава Мимасаку отмечен как исполнивший церемонию э-фуми.
Удзаэмон вспоминает Давидовы псалмы чужестранца де Зута и как сам он едва спасся, когда комнату голландца ограбили по приказу Кобаяси. Надо было прошлым летом расспросить де Зута о его таинственной религии.
Из соседнего зала доносится шум веселья – там церемонию проходит простонародье.
Первый чиновник уже обращается к Удзаэмону:
– Назовите, пожалуйста, ваше имя и должность…
Когда с формальностями покончено, Удзаэмон ступает на