ну понесем в паланкине до Касимы. Там разойдемся в разные стороны и пересечем границу княжества раньше, чем за нами пошлют всадников. Вопросы есть?
В зимнем лесу все время что-то потрескивает, похрустывает. Сплетаются узловатые ветви. На земле грудами лежат сухие листья. Птичьи трели иголочками сшивают многослойную чащу. Сюдзаи и Удзаэмон молча карабкаются вверх по склону. Шум реки доносится сюда, словно рев какого-то зверя. Гранитное небо придавило долину могильной плитой.
Через пару часов ноги Удзаэмона стерты, икры сводит судорогой.
Сюдзаи дает ему масло, растереть ноющие лодыжки, и приговаривает:
– Ноги – главное оружие мечника.
На круглом камне неподвижная цапля поджидает рыбу.
– Кажется, люди, которых ты нанял, – осторожно говорит Удзаэмон, – безоговорочно тебе доверяют.
– С некоторыми из них мы вместе учились у одного и того же учителя в Имабари; почти все мы служили у одного не особо знатного господина в княжестве Иё – он вечно устраивал стычки с соседом. В бою мы доверяли друг другу жизнь, и нет связи теснее.
Всплеск нарушает нефритовую гладкость пруда: цапля улетела.
Удзаэмон вспоминает, как дядюшка его учил пускать плоские камешки по воде – давным-давно. Потом вспоминает старуху, которую видел на рассвете.
– Иногда мне кажется, что у разума есть отдельный самостоятельный разум. Он подсовывает нам картинки. Картинки того, что было, и того, что еще только может случиться. У него и собственная воля есть, и собственный голос.
Удзаэмон смотрит на друга, а тот внимательно следит за полетом хищной птицы высоко в небе.
– Я говорю, как пьяный монах.
– Нет-нет, – рассеянно отзывается Сюдзаи. – Ничего подобного.
Еще выше в ущелье стеной стоят известняковые утесы. В изъеденном непогодой камне Удзаэмону видятся чьи-то лица. Выступ скалы – словно лоб, горбатый уступ – нос, трещины и осыпи – морщинки и обвисшая кожа. «Даже горы, – думает Удзаэмон, – были когда-то молодыми, потом постарели и умрут, когда придет время». Черная расселина под мохнатыми кустами – будто прищуренный глаз. Удзаэмон представляет себе десять тысяч летучих мышей, прицепившихся к сводам расселины…
«…И все они ждут, пока однажды весенним вечером их крошечные сердечки запылают…»
Чем выше в горы, тем глубже все живое прячется от зимы. Древесные соки уходят к корням; спят медведи в берлогах; будущая змея таится в яйце.
«Моя жизнь в Нагасаки, – думает Удзаэмон, – осталась позади, так же как и детство на Сикоку».
Удзаэмон представляет, как его жена и приемные родители продолжают заниматься своими делами, интригами и сварами, не догадываясь, что навсегда потеряли мужа и приемного сына. Много месяцев пройдет, пока они наконец поймут.
Он прижимает руку чуть выше пояса – там, где спрятаны письма Орито.
«Скоро, любимая, скоро, – думает он. – Еще всего несколько часов…»
Старается не вспоминать догматы ордена и уже лишь поэтому вспоминает.
Замечает, что стискивает рукоять меча до побелевших костяшек.
Думает – не беременна ли уже Орито.
«Я позабочусь о ней, – мысленно клянется Удзаэмон, – и воспитаю ребенка как своего».
Серебристые березы дрожат на ветру. «Все, чего она пожелает, остальное не важно».
– Расскажи, – никогда раньше он не спрашивал об этом Сюдзаи, – как ты в первый раз убил человека?
Корни смоковницы впились в край обрыва. Сюдзаи делает еще двадцать, тридцать шагов. Тропинка выводит к довольно большому озерцу. Волны тихо плещут у берега. Сюдзаи осматривает крутые склоны вокруг, словно проверяя, нет ли засады…
…И склоняет голову к плечу, прислушиваясь, как пес. Удзаэмон ничего не слышит.
Полуулыбка мечника говорит: «Один из наших».
– Сам понимаешь, зависит от того, как убил, при каких обстоятельствах. Было это хладнокровное, заранее обдуманное убийство или смерть в горячке боя; что тобой двигало: честь или какие-нибудь низкие побуждения. Однако, сколько раз ни убивай, важен только первый. Когда впервые прольешь кровь, это отделяет тебя от обычного мира.
Сюдзаи опускается на колени у края воды и пьет из горсти. Рыба шевелит бахромчатыми плавниками; рядом проплывает блестящая ягода.
– Тот беспутный господин из Иё, о котором я тебе рассказывал… – Сюдзаи взбирается на скалу. – Мне было шестнадцать, и я принес присягу этому жадному недоумку. Историю его вражды с соседями сейчас рассказывать недосуг, а я из-за своего в ней участия брел однажды по лесу на склоне горы Исидзути, жаркой ночью Шестого месяца, совсем один, вдали от своих товарищей. Хор лягушек заглушал все прочие звуки, темень была непроглядная. Вдруг земля ушла у меня из-под ног – я провалился во вражескую засидку. Для их разведчика это была такая же неожиданность, как и для меня. В яме нам двоим было так тесно, что ни один не мог вытащить меч из ножен. Мы боролись, не издавая ни звука. Он дотянулся до моего горла и вцепился мертвой хваткой. У меня в глазах все стало красным, в голове как будто кричало, горло сминалось под вражескими руками, и я решил: ну, все… Но судьба решила иначе. Судьба еще в далекой древности выбрала для вражеского герба полумесяц. Этот знак был прикреплен к шлему моего душителя, но непрочно – он отломился и остался у меня в руке. Я ткнул острым железным концом сквозь прорезь в его шлеме, сквозь мягкость за ней и повел из стороны в сторону, как ножом режут клубень ямса. Его хватка на моем горле ослабла, а потом и совсем исчезла.
Удзаэмон споласкивает руки и тоже зачерпывает воды из озера.
– Потом, – говорит Сюдзаи, – где бы я ни оказывался – в городах, деревнях, на перекрестке или на рыночной площади…
От ледяной воды в челюстях звон, как от голландского камертона.
– …я думал: «Я уже не принадлежу к этому миру».
По ветке лежащего поперек дороги вяза крадется дикий кот.
– Эта отверженность на нас – как метка… – Сюдзаи хмурится. – Видна по глазам.
Дикий кот зевает, глядя на людей без страха.
Спрыгивает на камень, лакает из озера и исчезает.
– Иногда я просыпаюсь ночью, – говорит Сюдзаи, – и чувствую его пальцы у себя на шее.
Удзаэмон прячется в глубоком, выдолбленном дождями и талой водой кратере, похожем на вмятину в коренном зубе. Карабкаться сюда надо, цепляясь за корни, вверх от основной тропы. Вместе с переводчиком – двое наемников; те, что называют себя Кэнка и Мугути. Кэнка – гибкий, подвижный, а Мугути – немногословный увалень. Из кратера видно часть заставы, на расстоянии полета стрелы от их укрытия. Из отверстия в крыше вьется дымок. Выше по склону, с наветренной стороны, Сюдзаи и четверо наемников ждут смены часовых. На том берегу реки кто-то ломится через лес.
– Дикий кабан, – шепчет Кэнка. – Здоровенный, судя по звуку.
Вдали слышен призрачный колокол – должно быть, в монастыре на горе Сирануи.
Невероятный, как театральная декорация, Лысый пик возносится в небо, а над ним нависают и клубятся тучи.
– Дождь был бы кстати, – замечает Кэнка, – лишь бы только подождал, пока мы тут закончим. Он бы смыл следы, реки стали бы трудней для переправы, а дороги – для лошадей…
– Голоса? – Мугути поднимает ладонь, требуя тишины. – Прислушайтесь – трое…
Удзаэмон вначале ничего не слышит, и вдруг совсем рядом на дороге чей-то голос произносит с горечью:
– Пока не поженились, она: «Только после свадьбы, вот тогда я твоя», а как свадьбу сыграли: «Убери лапы, я не в настроении». Я ее просто поучил немножко, чтоб ума вложить, как всякий муж на моем месте, а в нее с тех пор как будто бес из кузнецовой жены перепрыгнул, даже смотреть на меня не хочет. И ведь не разведешься с гадюкой, а то ее дядюшка возьмет и заберет назад лодку, и как я тогда?
– На мель сядешь, вот как, – отвечает второй путник.
Троица подходит к воротам.
– Открывай, Бунтаро! – кричит один. – Это мы!
– «Мы», говоришь? – глухо доносится ответ. – И кто такие «мы»?
– Итиро, Убэи и Тосуи, – сообщают ему. – И еще жалобы Итиро насчет жены.
– Первых троих пустим, а последний пусть снаружи остается!
Десять минут спустя из ворот появляются трое сменившихся стражников.
Когда они подходят ближе, слышно, как один говорит:
– Ну что, Бунтаро, поделись лакомыми подробностями!
– Это только между мной, женой Итиро и его футоном, а тот не болтливый.
– Ну что ты жмешься, как черепаха? Жалко рассказать, что ли…
Голоса затихают вдали.
Удзаэмон, Кэнка и Мугути наблюдают за воротами, ждут и прислушиваются.
Минута за минутой тянется время…
Заката нет, просто свет постепенно меркнет.
«Что-то пошло не так», – шипит страх в душе Удзаэмона.
– Готово! – объявляет Мугути.
На заставе распахиваются ворота, кто-то выглядывает и машет рукой. Пока Удзаэмон спускается по крутизне к дороге, остальные уже на полпути к заставе. Кэнка остается у ворот подождать, пока переводчик их догонит, и шепчет ему:
– Не разговаривать!
За воротами Удзаэмон видит крытую веранду и длинную комнату на сваях, прямо над рекой. В комнате – стойка для пик и топоров, перевернутый котелок, в очаге едва тлеет огонь, а к потолочной балке подвешены три больших мешка. Один, а за ним и второй мешок слабо дрыгаются, из них тут и там выпирают бугры – локоть или колено. Третий, однако, висит неподвижно, будто набит камнями.
Бара вытирает окровавленной тряпкой метательный нож…
Река внизу журчит, словно человеческая речь.
«Не твой меч убил его, – думает Удзаэмон, – и все же он умер из-за тебя».
Сюдзаи ведет Удзаэмона дальше, через другие ворота.
– Мы им объяснили, что не хотим никому зла. Сказали, это самураям нельзя сдаваться, а крестьянам и рыбакам – можно. Они согласились, чтобы мы их связали и заткнули рты, но один вздумал нас перехитрить. Кинулся к люку в углу, над рекой. Чуть было не сбежал, для нас это было бы очень плохо. Метательный нож Бары перерезал ему глотку, а Цуру еле успел подхватить труп, иначе течение принесло бы его в Куродзанэ.