Тоузер хрипло и фальшиво поет:
Глянь, плывут, плывут фрегаты,
Все надуты паруса.
Глянь, плывут, плывут фрегаты,
Все с добычей? Чудеса!
Ах, мой миленький матросик,
Голубок, красавчик мой!
Ах, любимый мой матросик
Возвращается домой.
– Там не «голубок», – возражает кто-то, – а «морячок».
– «Голубок», «морячок», какая, к бесам, разница? Закройся, главное – дальше:
Морячок сорит деньгами,
У солдата – медяки.
Прочь, солдат! Я с моряками!
Мне по нраву моряки.
Ах, мой миленький матросик,
Голубок, красавчик мой!
Развеселый мой матросик!
А солдата с глаз долой!
– Вот так поют шлюхи в Госпорте, я-то знаю! С одной такой угостился после Славного первого июня, и уж так воткнул свою вилку в ее пудинг…
– А утром, – парирует тот же голос, – она удрала и все его денежки стащила.
– Не в том дело! Суть в том, что скоро мы пощиплем голландского купца с начинкой из самой красной, самой золотой меди на всем чертовом шарике!
Капитан Пенхалигон, пригибаясь, входит в лазарет. Полдюжины болящих виновато выпрямляются на койках, а помощник судового врача, рябой лондонский житель по фамилии Рафферти, вскакивает, отложив поднос с инструментами, которые он смазывал: разнообразными крючками, костными скребками и щипцами для извлечения пуль.
– Добрый день, сэр! Вы с доктором поговорить хотели? Так он внизу, на нижней палубе. Позвать?
– Нет-нет, мистер Рафферти, я просто делаю обход. Вы как, мистер Тоузер, поправляетесь?
– Да не сказать, что сильно поправляюсь, в груди болит по-прежнему, сэр, да я и тому рад, что живой. Полетел с высоты, да без крыльев. А мистер Уолдрон обещал найти мне место при пушках, так что новую специальность заодно освою.
– Вот это правильно, Тоузер, так держать!
Пенхалигон обращается к соседу Тоузера, молодому матросу:
– Джек Флетчер, правильно?
– Джек Тэтчер, сэр, прошу прощения.
– Это я прошу прощения, Джек Тэтчер. И что же вас сюда привело?
Вместо покрасневшего парня отвечает Рафферти:
– А то, что рифмуется со словом «шкипер», капитан.
– Триппер? Наверное, сувенир из Пенанга. Сильно запущено?
Снова отвечает Рафферти:
– Одноглазый змей у него красный, как шапка римского епископа, и сопли пускает, а когда пописать приспичит, жжение такое, что сил нет терпеть, да, малой? Ртуть-то ему скормили, но по реям бегать он еще не скоро сможет…
А виновата, думает Пенхалигон, принятая во флоте система, при которой матросы должны сами оплачивать лечение венерических болезней, – из-за этого они тянут до последнего, пробуют всякие доморощенные средства, прежде чем обратиться к корабельному врачу. «Когда меня примут в палату лордов, – думает он, – я исправлю эту ханжескую глупость». Капитан тоже когда-то заразился французской болезнью в офицерских банях на Сент-Китсе и с перепугу да от стеснительности не решался подойти к судовому врачу на «Тринкомали», пока мочеиспускание не стало невыносимо болезненным. Будь он и сейчас младшим офицером, непременно поделился бы этой историей с Джеком Тэтчером, но капитану нельзя ронять свой авторитет.
– Будем надеяться, вы запомните, во что обходятся развлечения с какой-нибудь потаскушкой, а, Тэтчер?
– Да уж не забуду, сэр, слово даю!
«Но ты снова ляжешь с такой же, – прозорливо думает Пенхалигон, – и снова, и снова…» Он коротко разговаривает с другими пациентами. У лежащего в жару парня, насильно завербованного в Сент-Айвсе, палец раздавлен – возможно, придется отрезать; у более удачливого уроженца Бермуд взгляд остекленел от боли из-за нагноения в коренном зубе; весь заросший бородой выходец с Шетландских островов страдает от «барбадосской ноги» в тяжелой форме – яйца у него раздуло до размеров манго.
– Да я бодр, как квелый огурчик, – рапортует он. – Благослови вас Бог, что спросили, капитан.
Пенхалигон поднимается уходить.
– Прошу прощенья, сэр, – спрашивает Майкл Тоузер, – вы не поможете нам решить спор?
Ногу Пенхалигона прошивает боль.
– Если смогу, мистер Тоузер.
– Должны мы, пока находимся в лазарете, получать свою законную долю награды за трофеи, сэр?
– Согласно Морскому уставу, который я всецело поддерживаю, ответ – да.
Тоузер бросает на Рафферти взгляд, означающий: «А я что говорил!» Пенхалигон испытывает сильное искушение напомнить им пословицу о синицах в руке и журавлях в небе, но предпочитает не подрывать боевой дух едва приободрившейся команды.
– Пожалуй, все-таки надо бы мне обсудить кое-что с доктором Нэшем, – замечает капитан, обращаясь к помощнику врача. – Вы говорили, он, скорее всего, у себя в каюте?
Спуск по трапу проходит болезненно. На жилой палубе капитана встречает тяжелый, спертый воздух. Зимой здесь темно, холодно и сыро, летом – жарко и нечем дышать; «в тесноте, да не в обиде», по определению матросов. На кораблях, где обстановка в команде сложилась не лучшим образом, офицерам не рекомендуется забредать в отдаленные уголки, но Джона Пенхалигона подобные тревоги не беспокоят. Матросы второй вахты – примерно сто десять человек – чинят одежду или что-то строгают, пристраиваясь в круги падающего сверху тусклого света, или стонут, бреются, укладываются покемарить в закутке между рундуками, поскольку гамаки на день снимают. Капитанские башмаки с пряжками узнают раньше, чем показалось все остальное. Разносится крик: «Парни, капитан на палубе!» Ближайшие матросы вытягиваются в струнку, и капитан рад, что недовольства при его появлении по крайней мере не выставляют напоказ. Он тщательно скрывает боль в ноге.
– Я вниз, ребята. Вы продолжайте, чем занимались…
– Вам фонарь понадобится, сэр? Или проводить? – спрашивает кто-то.
– Не нужно. Я в утробе «Феба» дорогу найду и с завязанными глазами.
Он спускается на самую нижнюю палубу. Там воняет трюмной водой; спасибо, хоть не разлагающимися трупами, как было на захваченном французском корабле, который он однажды инспектировал. Вода плещется под ногами, у моря урчит в брюхе, помпы лязгают и чавкают. Пенхалигон ощупью пробирается по узкому коридорчику. Его пальцы опознают пороховой погреб, кладовку с сырами, чулан с грогом, запертый на тяжелый висячий замок, каюту мистера Вудса, изнуренного трудами наставника мичманов, канатную кладовую, аптеку судового врача и, наконец, каюту размером с ватерклозет. Из-под двери пробивается золотистая полоска света и слышно, как передвигают какие-то ящики.
– Мистер Нэш, это я, капитан!
– Капитан! – У корабельного врача сипловатый свистящий выговор, характерный для юго-западных графств. – Какой сюрприз!
Из темноты возникает освещенное лампой лицо, словно мордочка крота. По нему незаметно, чтобы врач был удивлен.
– Мистер Рафферти сказал, что я могу найти вас здесь, доктор.
– Да, я спустился взять сульфид свинца. – Он кладет на сундук сложенное одеяло вместо подушки. – Присядьте, дайте отдых ногам. Подагра кусается, да, сэр?
Рослый капитан заполняет собой крохотную каюту.
– Это так заметно?
– Профессиональная интуиция, сэр… Позволите взглянуть?
Капитан неловко снимает башмак и чулок, ставит ногу на чемодан. Доктор в заскорузлом от крови фартуке подносит фонарь поближе и, хмурясь, рассматривает багровые вздутия.
– Подагрические узелки на плюсневой кости… Выделений пока нет?
– Пока нет, но в прошлом году было чертовски похоже.
Нэш тычет пальцем во вздутие, и нога Пенхалигона дергается от боли.
– Доктор! Я не могу себе позволить выйти из строя, тогда вся операция в Нагасаки провалится.
Нэш протирает очки грязным обшлагом.
– Я вам пропишу доверов порошок. В Бенгалии он ускорил ваше выздоровление, а на этот раз, возможно, отсрочит приступ. Также я хочу пустить вам кровь, шесть унций, чтобы облегчить нагрузку на артерии.
– Тогда не будем тратить времени даром.
Пенхалигон снимает камзол и закатывает рукава рубашки. Нэш тем временем смешивает жидкости из трех разных пузырьков. Корабельного врача с «Феба» никто не причислил бы к тем джентльменам от медицины, какие встречаются иногда на флоте и украшают кают-компании блеском своей эрудиции, – но невозмутимый девонширец способен во время боя ампутировать по одной конечности в минуту, рвет зубы твердой рукой, дерет за свои услуги по-божески и никогда не разболтает матросам о болезнях офицеров.
– Мистер Нэш, напомните, пожалуйста, из чего состоит этот доверов порошок.
– Это разновидность рвотного порошка, сэр; в него входят опиум, рвотный корень, селитра, винный камень и лакрица. – Доктор отмеряет на лопаточку немного светлого порошка. – Будь вы рядовым, я бы добавил еще бобровую струю, чтобы вы сполна прочувствовали лечение. Но офицеров я щажу.
Качка по-прежнему сильная. Шпангоут скрипит, словно деревенский амбар под напором урагана.
– Мистер Нэш, а вы не думали купить аптеку и осесть на суше?
– Нет уж, сэр, это не по мне. – Нэш не улыбается в ответ на шутку.
– А я так и вижу ряд фарфоровых бутылочек с надписью «Патентованный эликсир Нэша».
– Люди, занимающиеся коммерцией, сэр… – Нэш отсчитывает капли лауданума в оловянный стаканчик. – По большей части у них совесть ампутирована еще при рождении. Лучше честно утонуть, чем медленно умирать от лицемерия, законников и долгов.
Он перемешивает получившийся состав и вручает стаканчик пациенту:
– Пейте залпом, капитан!
Пенхалигон глотает и морщится:
– Может, с бобровой струей было бы лучше?
– Я буду приносить вам очередную дозу каждый день, сэр. А теперь приступим к кровопусканию.
Он достает тазик, ланцет и берет капитана за руку пониже локтя.
– Острейшее лезвие; вы ничего и не…
Пенхалигон проглатывает громкое ОХ, проклятие и дрожь боли.
– …почувствуете. – Нэш вводит катетер, чтобы ранка не затянулась. – А теперь…