– Я знаю, сидеть неподвижно.
Капли крови в тазике медленно собираются лужицей. Чтобы отвлечься, Пенхалигон думает об обеде.
– Платные осведомители, – утверждает лейтенант Ховелл после того, как пьяненького Даниэля Сниткера препровождают в каюту, отсыпаться после обильного обеда, – скармливают своим покровителям именно то блюдо, которого тем хочется.
Корабль содрогается, и подвесные фонари, раскачиваясь, описывают круги под потолком.
– Когда мой отец был послом в Гааге, он ценил донесение одного добровольного осведомителя, работающего не за страх, а за совесть, выше показаний десятка шпионов, работающих ради выгоды. Я не хочу сказать, что Сниткер ipso facto[23] нас обманывает, но не следует принимать на веру все его «разведывательные данные», а особенно – радужные предсказания, будто бы японцы и не пикнут, наблюдая, как мы захватываем имущество их давних союзников.
По кивку Пенхалигона Чигвин и Джонс начинают убирать со стола.
– Войны европейцев, – майор Катлип, лишь на полтона уступающий цветом лица своему алому мундиру, тщательно обгладывает куриную ножку, – не должны касаться чертовых азиатов!
– Быть может, майор, – отвечает Ховелл, – чертовы азиаты не разделяют такую точку зрения.
– Так надо их проучить, – фыркает Катлип, – чтобы разделяли!
– Предположим, у королевства Сиам имеется фактория, скажем в Бристоле…
Катлип с торжествующей улыбкой косится на второго лейтенанта Рена.
– …в Бристоле, – продолжает Ховелл, – и они себе торгуют в течение полутора столетий, и вдруг в один прекрасный день появляется китайская военная джонка – не говоря худого слова, захватывает имущество наших союзников и объявляет Лондону, что отныне они займут место сиамцев. Согласился бы мистер Питт на такие условия?
– Когда в следующий раз недоброжелатели мистера Ховелла, – говорит Рен, – будут сочинять пасквили, обвиняя его в отсутствии чувства юмора…
Пенхалигон нечаянно опрокидывает солонку и сейчас же бросает щепотку соли через плечо.
– …я мигом их опровергну, напомнив о его выдуманной сиамской фактории в Бристоле!
– Сравнение вполне уместно, – возражает Ховелл. – Тут речь идет о суверенитете.
Катлип размахивает куриной ножкой:
– Если восемь лет в Новом Южном Уэльсе чему-нибудь меня научили, так это тому, что привычные нам понятия, такие как «суверенитет», «право», «собственность», «закон» и «дипломатия», для белых значат одно, а для отсталых народов – совсем другое. Бедняга Филлип в Сиднейской бухте из кожи вон лез, старался «вести переговоры» с местным черномазым сбродом. Разве его прекраснодушные идеалы помешали этим ленивым мерзавцам воровать наши припасы, как будто так и надо? – Катлип сплевывает в плевательницу. – Законы в колониях устанавливают англичане с красной кровью в жилах и с мушкетами в руках, а не какая-то там трусливая «дипломатия». И в Нагасаки тоже победу вырвут двадцать четыре пушки и сорок хорошо обученных морских пехотинцев. Остается надеяться, – он подмигивает Рену, – что очаровательная китаяночка, что делила с первым лейтенантом постель в Бенгалии, не добавила к его безупречной белизне желтоватого оттенка, э?
«Да что этому Корпусу морской пехоты все неймется?» – мысленно стонет Пенхалигон.
Бутылка соскальзывает со стола прямо в проворные руки третьего лейтенанта Тальбота.
– Ваше замечание, – убийственно спокойным тоном произносит Ховелл, – ставит под сомнение мое мужество офицера военно-морского флота или мою верность королю?
– Ну-ну, Роберт, Катлип вас хорошо знает. – «Бывают моменты, – думает Пенхалигон, – когда я не столько капитан, сколько гувернантка». – Он не подразумевал ни того ни другого, а просто… просто…
– По-дружески подначивал, – подсказывает лейтенант Рен.
– Шутка, не более того! – восклицает Катлип, лучась обаянием. – Дружеская подначка…
– Остроумно, однако без малейшей злобы, – уверяет Рен.
– …И я, безусловно, извиняюсь, – прибавляет Катлип, – если нечаянно вас задел.
«Когда извиняются так легко, – думает Пенхалигон, – грош цена таким извинениям».
– Майору Катлипу следовало бы повнимательней обращаться со своим остроумием, – замечает Ховелл. – Как бы не порезаться.
– Мистер Тальбот, – спрашивает Пенхалигон, – вы намерены тайно умыкнуть эту бутылку?
В первое мгновение Тальбот принимает упрек всерьез, но потом с облегчением улыбается и разливает вино по бокалам. Пенхалигон приказывает Чигвину принести еще пару бутылок шамболь-мюзиньи. Стюард несколько удивлен такой запоздалой щедростью, но исправно выполняет приказание.
– Будь наша единственная задача в Нагасаки – отнять добро у голландской компании, – Пенхалигон чувствует, что необходимо поставить точку в споре, – мы могли бы действовать прямолинейно, как советует майор. Однако имеется еще и приказ добиться заключения договора с японцами. Тут нужно быть не только воинами, но и дипломатами.
Катлип ковыряет в волосатом носу.
– Пушки – вот лучшие дипломаты, капитан.
Ховелл похлопывает себя по губам.
– Этих туземцев воинственностью не удивишь.
– Разве мы мягкостью покорили индейцев? – Рен откидывается на спинку стула. – Разве голландцы подчинили себе яванцев, принеся им в дар эдамский сыр?
– Такая аналогия безосновательна, – возражает Ховелл. – Япония находится в Азии, но они не похожи на других азиатов.
– Очередное гностическое высказывание, лейтенант? – осведомляется Рен.
– Говорить обобщенно «индейцы» или «яванцы» – признак характерного для европейцев самомнения. На самом деле перед нами пестрое разнообразие народов, раздробленных и враждующих между собой. Напротив, Япония объединилась четыреста лет назад. Они изгнали испанцев и португальцев даже в период расцвета иберийской мощи…
– Если выставить нашу артиллерию и стрелков с винтовками против их забавных средневековых вояк… – Майор губами и руками изображает взрыв.
– Вы еще даже не видели этих забавных средневековых вояк, – отвечает Ховелл.
«Лучше древоточцы в корпусе корабля, – думает Пенхалигон, – чем свара между офицерами».
– И вы их не видели, мистер Ховелл, – парирует Рен. – Между тем Сниткер…
– Сниткер жаждет вернуть себе свое маленькое королевство и посрамить тех, кто его отнял.
Под ними, в кают-компании, мистер Уолдрон на скрипке наигрывает джигу.
«Ну хоть кому-то весело нынче вечером», – думает Пенхалигон.
Лейтенант Тальбот открывает рот и снова его закрывает, так и не произнеся ни слова.
Пенхалигон спрашивает:
– Вы что-то хотели сказать, мистер Тальбот?
Молоденький третий лейтенант смущен оттого, что на него обратились все взгляды.
– Ничего существенного, сэр.
Джонс с грохотом роняет поднос с ножами и вилками.
– Кстати! – Катлип вытирает соплю о скатерть. – Капитан, я тут случайно услышал, как двое ваших корнуолльцев подшучивали на тему родного графства мистера Ховелла. Я повторяю их шутку, не боясь никого обидеть, ведь мы уже убедились, что он способен по-мужски отнестись к дружеской подначке. «Скажите, что такое йоркширец?»
Роберт Ховелл вертит на пальце обручальное кольцо.
– Шотландец, у которого отобрали его щедрость!
Капитан жалеет, что велел принести бутылки девяносто первого года.
«Почему все на свете так бессмысленно ходит по кругу?» – спрашивает он про себя.
XXIX. Неведомо гдеНеведомо когда
Якоб де Зут идет вслед за мальчишкой с факелом по берегу затхлого канала и попадает в неф Домбуржской церкви. Гертье ставит на алтарь блюдо с жареным гусем. Мальчик с факелом – у него узкие азиатские глаза и медного цвета волосы – цитирует: «Приклоню к притче ухо мое, папа, открою в Псалтири прорицание мое». Якоб приходит в ужас. «Незаконный сын?» Он оборачивается, но вместо Гертье видит вечно недовольную квартирную хозяйку, у которой снимал жилье в Батавии. «Ты даже матери его не знаешь верно?» Унико Ворстенбос находит все происходящее бесконечно забавным, отщипывая кусочки мяса от наполовину съеденного гуся. Гусь поднимает поджаристую голову и цитирует: «Исчезнут они, как вода мимотекущая. Напрягать будет Он лук Свой, доколе не изнемогут они». Гусь летит сквозь бамбуковую рощу, сквозь череду косых полос более светлой и более темной тени, и Якоб тоже летит, и вот они на поляне, где на блюде дельфтского фарфора мрачно сверкает глазами голова Иоанна Крестителя. «Восемнадцать лет на Востоке, и ничегошеньки не нажил, кроме бастарда-полукровки!»
«Восемнадцать лет? – Якоб отмечает для себя это число. – Восемнадцать…»
Меньше года прошло с отплытия «Шенандоа»…
Связь с потусторонним миром обрывается. Якоб просыпается. Рядом с ним Орито.
«Хвала милосердному Господу на небесах!» Он проснулся в Высоком доме…
…И все здесь в точности то, чем кажется.
Прическа Орито растрепалась – они всю ночь предавались любви.
Пыль золотится в лучах рассвета; сверчок затачивает свои скальпели.
– Я твой, любимая, – шепчет Якоб и целует ее ожог…
Тонкие руки Орито, ее прекрасные руки, пробуждаясь, накрывают его соски…
«Столько страданий, – думает Якоб, – но сейчас ты со мной, я исцелю тебя».
…Накрывают его соски, кружат возле пупка, мнут в паху и…
– Да исчезнут, как распускающаяся улитка. – Орито раскрывает багровые глаза.
Якоб старается проснуться, но проволока, затянутая на шее, держит крепко.
– Да не видят солнца… – продолжает цитату труп.
Голландец весь покрыт улитками. Кровать, вся комната, вся Дэдзима сплошь в улитках…
– …Да не видят солнца, как выкидыш женщины.
Якоб садится, наконец-то проснувшись, с бешено колотящимся сердцем. «Я в Доме глициний, прошлой ночью я переспал с проституткой». Она тоже здесь, тихонько похрапывает у него под боком. Воздух жаркий и душный, не продохнуть от запахов секса, табака, несвежих простыней и переваренной капусты – ею несет от ночного горшка. Сквозь затянутое бумагой окно проникает чистый свет Творения. Из соседней комнаты слышится любовная возня и приглушенные смешки. Якоб с неизбывным чувством вины думает об Орито и Удзаэмоне и закрывает глаза, но от этого только видит их еще яснее. Орито держат под замком, используют, собирают с нее урожай, а Удзаэмон убит, и Якоб думает: «Из-за тебя» – и вновь открывает глаза. Но у мыслей нет век, нет и ушей, которые можно было бы заткнуть, и Якоб вспоминает, как переводчик Кобаяси объявил, что Огаву Удзаэмона убили разбойники во время паломничества в город Касиму. Господин настоятель Эномото поймал одиннадцать бандитов, виновных в этом преступлении, и все они умерли под пытками, но даже мщение