не может вернуть к жизни умерших, сентенциозно провозгласил Кобаяси. Управляющий ван Клеф передал Огаве-старшему соболезнования от лица Компании, но почтенный переводчик так и не вернулся на Дэдзиму, и никто не удивился, что он вскоре умер. Если де Зут еще сомневался в том, что Удзаэмона убил Эномото, последние сомнения рассеялись месяца полтора спустя, когда Гото Симпати сообщил, что случившийся ночью пожар на восточным склоне начался в библиотеке старого дома семьи Огава. В тот вечер при свете лампы Якоб вытащил из тайника под полом футляр кизилового дерева и начал самый тяжелый умственный труд в своей жизни. Свиток был не длинный – заглавие и двенадцать догматов, чуть больше трехсот иероглифов, – но добывать словарь и учебник грамматики пришлось в полной тайне. Ни один переводчик не рискнул бы учить иностранца японскому, хотя Гото Симпати иногда отвечал, если Якоб спрашивал между делом, что значит то или иное слово. Задача была бы непосильной, если бы не познания доктора Маринуса в области восточных языков, но показать доктору свиток Якоб не решился, боясь втягивать друга в опасную историю. Двести ночей ушло на то, чтобы расшифровать догматы ордена, и ночи эти становились все темнее по мере того, как Якоб приближался к пониманию. «И вот работа закончена, – думает он, – и как теперь иностранцу, за каждым шагом которого следят, добиться справедливости?» Нужно, чтобы его выслушал, и благожелательно выслушал, человек, облеченный властью, вроде градоначальника, только тогда можно будет хотя бы надеяться на то, что Орито освободят, а Эномото настигнет правосудие. «Что было бы с китайцем в Мидделбурге, – думает Якоб, – если бы он вздумал призвать к суду герцога Зеландского за преступления против нравственности и детоубийство?»
В соседней комнате мужчина рычит:
– O, o, Mijn God, Mijn God![24]
Мельхиор ван Клеф; Якоб краснеет и надеется, что его девушка не проснется.
«Ханжеское смущение наутро, – признается он мысленно, – это свойство лицемера».
Возле футона лежит на листке бумаги использованный презерватив из козьей кишки.
«Этот предмет отвратителен, – думает Якоб. – Да и я тоже»…
Якоб думает об Анне. Он обязан вернуть ей слово.
«Она добрая и честная, и заслуживает по-настоящему верного мужа», – самоотверженно думает Якоб.
Нетрудно себе представить, как обрадуется ее отец, получив такое известие.
«Быть может, она и сама давно уже вернула данное мне слово…»
В этом году корабль из Батавии не пришел – значит, нет и писем из дома, не будет и торгового сезона…
На улице продавец воды выкликает:
– О-мииидзу, о-мииидзу, о-мииидзу![25]
…а значит, фактории на Дэдзиме грозит банкротство.
Мельхиор ван Клеф достигает финала:
– ООООООоОоОоОоооо…
«Не просыпайся, – заклинает спящую Якоб. – Только не просыпайся…»
Ее зовут Цукинами – «Лунная волна». Якобу понравилась ее застенчивость.
«Хотя и застенчивость, – подозревает он, – можно нанести на себя, как пудру и румяна».
Когда они остались одни, Цукинами похвалила его знание японского.
Он надеется, что был не слишком ей противен. Она сказала, что его глаза «как украшение».
И попросила позволения отрезать прядь его медно-рыжих волос на память.
Ван Клеф, получив разрядку, хохочет, как пират, на глазах у которого соперника растерзали акулы.
«И это – жизнь Орито, если верить свитку?» – с содроганием думает Якоб.
Неумолимо ворочаются жернова его совести.
Колокол в храме Рюгадзи объявляет час Кролика. Якоб натягивает штаны и рубашку, пьет, набрав в ладонь воды из кувшина, умывается и открывает окно. Вид перед ним – хоть бы самому вице-королю впору: Нагасаки раскинулся уступами, переулками, изогнутыми кровлями, охряными и угольными оттенками. Далеко внизу виднеется похожая на ковчег городская управа, за ней – Дэдзима, и еще дальше – неопрятное море…
Подчиняясь внезапному хулиганскому порыву, Якоб выбирается на крышу.
Черепица под босыми ногами еще прохладная после ночи; на коньке крыши – резное изображение карпа, за него можно ухватиться.
Суббота, восемнадцатое октября тысяча восьмисотого года, безветренна и пронизана синевой.
В рассветном тумане носятся скворцы; Якоб мечтает улететь вслед за ними, словно дитя из сказки.
«Или пусть мои круглые глаза станут миндалевидными, как у кочевников…»
От запада к востоку небо разворачивает облачный атлас.
«…Розовая кожа сделается тускло-золотой, дурацкие волосы – сдержанно-черными…»
Грохот ассенизационной телеги в переулке грозит оторвать его от мечтаний.
«…А неуклюжее тело – стройным и гибким».
По одной из главных улиц движется процессия из восьми лошадей в цветах какого-то знатного рода. Гулко разносится стук копыт.
«Далеко ли я убегу по улицам города, если даже накину на голову капюшон?»
…Рисовые поля на склонах, над ними – складчатые горы.
«До княжества Кёга точно не добегу», – думает Якоб.
Внизу кто-то отодвигает ставни.
Якоб ждет приказа вернуться в дом от какого-нибудь обеспокоенного должностного лица.
– Ну как, доблестный рыцарь де Зут, – голый волосатый ван Клеф сверкает зубами в ухмылке, – нашли вчера золотое руно?
– Это не…
«Не делает мне чести», – думает Якоб.
– Что случилось, то и случилось, минеер.
– Да ладно! Послушайте только нашего отца Кальвина!
Ван Клеф надевает штаны и вылезает в окно к Якобу. В руке у него кувшин с пивом. Он не пьян, – по крайней мере, на это надеется Якоб, – но и не вполне трезв.
– Поймите вы, Отец наш небесный создал вас по своему образу и подобию – вас всего, включая и то, что ниже пояса. Скажете, я не прав?
– Господь и в самом деле нас создал, но в Священном Писании ясно говорится…
– Ах, законный-посконный брак, да-да, в Европе это прекрасно, а здесь… – Ван Клеф жестом дирижера обводит Нагасаки. – Приходится импровизировать! Целибат – это для вегетарианцев. Я вам говорю медицинский факт: если слишком долго оставлять свои помидоры без внимания, они ссохнутся и отвалятся, и какое тогда…
– Это не медицинский факт. – Якоб сдерживает улыбку.
– И какое тогда будущее ждет блудного сына на острове Валхерен?
Ван Клеф делает хороший глоток из кувшина и утирает бороду.
– Холостячество и смерть без наследника! Крючкотворы слетятся на ваше имение, как воронье к виселице! Этот славный дом, – он хлопает ладонью по черепице, – никакая не пучина греха, а целебный источник, питающий будущие урожаи. Вы же воспользовались доспехами, которые нам так настоятельно рекомендовал Маринус? Да что я, забыл, с кем говорю! Конечно воспользовались.
Из глубины комнаты на них смотрит девушка ван Клефа.
Якоб пытается представить себе глаза Орито.
– На вид – красивенькая бабочка…
Ван Клеф тяжело вздыхает, и Якоб начинает опасаться, что его начальник пьян сильнее, чем казалось. Если свалится с крыши, может и шею сломать.
– …а как развернешь обертку – опять разочарование. Девчонка не виновата, во всем виновата Глория, альбатрос у меня на шее… Но вам-то, юноша, зачем это слушать, ваше сердце еще не разбито…
Управляющий запрокидывает голову, глядя в небо. Легкий ветерок тормошит просыпающийся мир.
– Глория приходилась мне теткой. Сам-то я родился в Батавии, но меня отправили в Амстердам получить образование, какое полагается человеку благородному: научиться болтать на плохой латыни, танцевать, как павлин, и плутовать в карты. Веселье закончилось, когда мне исполнилось двадцать два года и я отправился в обратный путь на Яву вместе с дядей Тео. Дядя Тео приезжал в Голландию, чтобы передать ежегодный липовый отчет генерал-губернатора в правление Ост-Индской компании – в те дни ван Клефы имели хорошие связи, – а также подмазать кого нужно и заодно жениться в четвертый не то в пятый раз. Девиз моего дядюшки был: «Раса – это наше все». Он полдюжины детей наплодил от яванских девиц, но никого из них не признал и постоянно всем объяснял, что Господь не зря создал разные расы, так что нечего их смешивать в одном свинарнике.
Якоб вспоминает приснившегося сына. В гавани китайская джонка разворачивает парус.
– Законные наследники, говорил Тео, должны быть от «общепринятых» матерей – белокожих, розовощеких, нежных цветочков протестантской Европы, а у невест из Батавии, дескать, на ветвях генеалогического древа орангутанги резвятся. Увы, все предыдущие жены у него умирали за пару месяцев жизни на Яве. Болотный воздух нездоровый, видите ли. Но Тео был обаяшка, да еще и богатый, – глядь, и между моей и дядиной каютами на «Энкхёйзене» разместилась новейшая госпожа ван Клеф. «Тетя Глория» была на четыре года меня младше – и втрое моложе гордого новобрачного…
Внизу торговец рисом отпирает свою лавку.
– Что толку описывать первый расцвет красоты? Ни одна усатая охотница за набобами на борту «Энкхёйзена» ей и в подметки не годилась, и не успели мы обогнуть Бретань, все завидные холостяки – да и многие незавидные – окружили тетю Глорию вниманием, которое совсем не радовало мужа. Я слышал через тонкую переборку, как он ей внушал, чтобы не отвечала на взгляды Икса и не смеялась над избитыми остротами Игрека. Она кротко отвечала: «Да, минеер», – и позволяла ему исполнить супружеский долг. Мое воображение, де Зут, работало почище любой замочной скважины! Потом дядя Тео возвращался на свою койку, а Глория плакала, так тихо, что я один слышал. Ее, конечно, не спросили, когда выдавали замуж. Тео позволил ей взять с собой всего одну горничную – девчонку по имени Агье. В Батавии на невольничьем рынке можно купить пять служанок по цене одного билета второго класса. Не забывайте, Глория почти никогда не уезжала от дома дальше канала Сингел. Ява для нее – все равно что луна. Даже дальше, луну хоть видно из Амстердама. Утром я старался быть поласковей с тетушкой…
Женщины развешивают белье после стирки на деревце можжевельника в саду.