Приказ Первого сёгуна, приравненного к божеству, не выполнен – это непростительное преступление.
– Камергер Томинэ, – говорит Сирояма, – вы знакомы с распоряжением касательно обороны в свете политики самоизоляции империи.
– Знать такие вещи – мой долг, ваше превосходительство.
– В случае, если в город без разрешения прибудут иностранцы, что должен делать чиновник наивысшего ранга?
– Отказываться от любых переговоров, ваше превосходительство, а иностранцев отправить восвояси. Если они попросят провианта, можно выдать минимальное количество, но не брать никакой платы, чтобы иностранцы не могли впоследствии ссылаться на это как на торговый прецедент.
– А если иностранцы совершат акт агрессии?
Веера в руках советников замирают.
– Градоправитель или даймё должен захватить иностранцев в плен, ваше превосходительство, и задержать до получения приказов из Эдо.
«Захватить военный корабль в полном вооружении, – думает Сирояма, – силами шестидесяти семи человек?»
В этом зале градоправителю доводилось выносить приговор контрабандистам, разбойникам, насильникам…
…убийцам, карманникам и тайным христианам с островов Гото.
А теперь Судьба гнусавым голосом камергера приговорила его самого.
«Сёгун посадит меня в тюрьму за вопиющее пренебрежение своими прямыми обязанностями».
Его семью в Эдо лишат имени и самурайского ранга.
«Кавасэми, бесценная моя Кавасэми, должна будет вернуться к работе в чайных домах…»
Его сын, его чудесный мальчик, будет зарабатывать на жизнь, прислуживая сводникам.
«Если только я не признаю свою вину и не спасу честь семьи…»
Он обводит взглядом советников, но никто из них не решается посмотреть в глаза осужденному.
«…распоров себе живот, прежде чем из Эдо придет приказ о моем аресте».
Сзади раздается негромкое покашливание.
– Позволено ли мне будет сказать, градоправитель?
– Хорошо бы кто-нибудь что-нибудь сказал, господин настоятель.
– Княжество Кёга – скорее духовная твердыня, нежели военная, но зато она совсем близко. Если я сейчас же отправлю гонца, смогу за три дня призвать в Нагасаки двести пятьдесят человек из Касимы и Исахаи.
«Этот удивительный человек, – думает Сирояма, – неразрывно связан с моей жизнью и моей смертью».
– Призовите их, господин настоятель, именем сёгуна.
Перед градоправителем забрезжил проблеск надежды. «Если я захвачу враждебный иностранный корабль, такой подвиг, может быть – может быть! – затмит менее значительный проступок».
Он оборачивается к приставу:
– Отправьте всадников к даймё Хидзэна, Тикуго и Хиго с приказом от имени сёгуна, чтобы срочно выслали по пятьсот вооруженных воинов. Никаких проволочек, никаких отговорок. Империя находится в состоянии войны.
XXXIV. Каюта капитана Пенхалигона на корабле Его Величества «Феб»На рассвете, 19 октября 1800 г.
Джону Пенхалигону снятся заплесневелые занавеси и лунные леса, а проснувшись, он видит возле кровати сына.
– Тристингл, милый мой мальчик! Такие ужасные сны мне снились… Приснилось, будто бы ты погиб на «Бленхейме» и… – Пенхалигон вздыхает. – И будто я даже забыл твое лицо. Волосы только помнил…
– Мои волосы не забудешь, па, – улыбается красивый мальчишка. – Эту неопалимую купину!
– Во сне мне иногда снилось, что ты все еще жив. Просыпаться было… так горько.
– Да ну! – Он смеется, совсем как смеялась Мередит. – Разве это рука призрака?
Джон Пенхалигон сжимает теплую руку сына и тут замечает капитанские эполеты.
– Отец, мой «Фаэтон» прислали на подмогу твоему «Фебу». Вместе мы расколем этот орешек!
– Линейные корабли загребают себе всю славу, – сказал бы наставник Пенхалигона, капитан Голдинг, – но трофеи достаются фрегатам!
– Никакой трофей не сравнится с гаванями и рынками Востока, – соглашается Тристрам.
– Кровяная колбаса, яичница и гренки – буду, мой мальчик, отлично!
«Почему я отвечаю на незаданный вопрос?» – удивляется Пенхалигон.
– Я скажу Джонсу. – Тристрам идет к двери. – Заодно принесу свежий номер лондонской «Таймс».
Пенхалигон слушает, как позвякивают вилки и тарелки…
…и долгие годы напрасного горя сползают с него, словно змеиная кожа.
«Как Тристрам собирается добыть свежий номер „Таймс“ в заливе Нагасаки?» – недоумевает он.
От изножья кровати на него злокозненно смотрит кошка; или, может, летучая мышь…
Зверь с глухим сипеньем разевает пасть, полную острых иголок.
«Хочет укусить», – думает Пенхалигон, и эта мысль – словно сигнал дьяволу выйти на сцену.
Правую ногу прошивает адская боль; крик «А-а-а-а-а-а-а!» вырывается, подобно струе пара.
Совершенно проснувшийся, в тесной темноте, отец убитого Тристрама стискивает зубы, обрывая крик.
Звяканье вилок и тарелок смолкает. К двери каюты приближаются быстрые встревоженные шаги.
Голос Чигвина спрашивает:
– У вас все в порядке, сэр?
– Все хорошо, – сквозь комок в горле отвечает капитан. – Кошмар приключился, только и всего.
– Со мной такое тоже бывает, сэр. Завтрак подадут к первой склянке.
– Очень хорошо, Чигвин. Погоди-ка! Туземные лодки все еще кружат возле нас?
– Только две сторожевые лодки, сэр, но за ними следили всю ночь, они ни разу не подошли ближе чем на двести ярдов, иначе я бы вас разбудил. А кроме них, ничего крупнее утки в заливе не видно. Мы всех распугали.
– Возвращайся к работе, Чигвин. Я скоро встану.
Однако стоит ему пошевелиться, распухшую ногу словно полосуют острые шипы.
– Чигвин, пригласи, пожалуйста, доктора Нэша ко мне зайти. Подагра немного беспокоит.
Доктор Нэш осматривает лодыжку – она раздулась почти вдвое.
– Похоже, капитан, стипль-чез и мазурка для вас остались в прошлом. Позволите рекомендовать вам трость? Легче будет ходить. Я скажу Рафферти, он принесет.
«Калека с тростью, – тоскливо думает Пенхалигон. – В сорок два года».
Над головой по палубе топочут молодые резвые ноги.
– Давайте. Лучше уж выставить напоказ свои немощи, чем грохнуться с трапа.
– Именно так, сэр. А теперь позвольте осмотреть этот узелок. Может быть немножко…
Ланцет погружается в тело там, где лопнула кожа, и у Пенхалигона под веками взрывается агония.
– …немножко больно, сэр. Но гной выходит хорошо, обильно.
Капитан рассматривает пузырящиеся выделения:
– Вот это – хорошо?
– С помощью гноя, – доктор Нэш откупоривает небольшой горшочек, – организм очищает себя от излишков синей желчи, а синяя желчь – корень подагры. Мы расширяем рану, присыпаем порошком из мышиных фекалий… – он пинцетом извлекает из горшочка мышиный катышек, – стимулируем вывод гноя, и через семь дней можно ожидать улучшения. Кроме того, я взял на себя смелость прихватить флакончик доверова снадобья, так что…
– Я его выпью, доктор. Следующие два дня будут иметь решающее…
Ланцет вонзается в рану; все тело капитана каменеет в беззвучном крике.
– Черт подери, Нэш! – наконец удается ему выговорить. – Хоть бы предупреждали!
Майор Катлип косится на кислую капусту в ложке Пенхалигона.
– Что, майор, – спрашивает капитан, – ваше сопротивление слабеет?
– Никогда дважды протухшая капуста не одолеет этого солдата, капитан!
Слоистый солнечный свет придает сцене завтрака сходство с картиной.
– Кислую капусту мне когда-то рекомендовал адмирал Джервис. – Капитан хрустит квашеным овощем. – Но я уже рассказывал эту историю.
– Не при мне, сэр, – говорит Рен.
Остальные подхватывают – Пенхалигон подозревает, что из учтивости, но анекдот вкратце пересказывает.
– Джервиса приохотил к квашеной капусте Уильям Блай, а Блая – сам капитан Кук. «Разницу между трагедией Лаперуза и славой Кука, – говаривал Блай, – составили тридцать бочонков кислой капусты». Но когда Кук отправился в свое первое путешествие, ни уговорами, ни угрозами нельзя было заставить команду «Индевора» ее есть. Тогда Кук объявил «дважды протухшую капусту» исключительно офицерским блюдом и запретил простым матросам к ней притрагиваться. И что же? Кислую капусту стали воровать из не слишком рьяно охраняемой кладовки, а после того, как за полгода на корабле не было ни одного случая цинги, уверовала вся команда.
– Низкая хитрость на службе гения, – замечает лейтенант Тальбот.
– Кук – мой герой, – признается Рен. – Вот истинный пример для подражания!
Выражение «мой герой» раздражает Пенхалигона, словно засевшее между зубами семечко.
Чигвин наливает суп в тарелку капитана; капля шлепается на любовно вышитые незабудки на скатерти. «Не время сейчас вспоминать Мередит».
– Итак, джентльмены, перейдем к делам насущным и к нашим голландским гостям.
– Ван Клеф, – сообщает Ховелл, – со вчерашнего дня не предпринимал попыток общения.
– Если не считать того, – хмыкает Катлип, – что поинтересовался, почему на ужин ему принесли вареный канат.
– Известие о кончине Голландской Ост-Индской компании не поумерило его упрямство? – спрашивает капитан.
Ховелл качает головой.
– Возможно, признание слабости – в самом деле слабость.
– Что до Фишера, – говорит Рен, – мозгляк всю ночь просидел в своей каюте, сколько мы ни звали его в кают-компанию.
– Какие отношения между Фишером и его бывшим начальником Сниткером?
– Держатся как незнакомые, – отвечает Ховелл. – Сниткер нынче с утра не в духе; требует, видите ли, чтобы ван Клефа отдали под трибунал за «оскорбление действием друга британской короны».
– Как мне надоел этот самодовольный наглец!
– Согласен с вами, капитан, – отзывается Рен. – Полезность Сниткера изжила себя.
– Нам нужен человек, способный убедить голландцев и перетянуть их на нашу сторону, – говорит Пенхалигон. – И…
Наверху бьют три склянки.
– …и достаточно солидный и обходительный, чтобы убедить японцев.
– Я отдаю свой голос за Фишера, – говорит майор Катлип. – Он сговорчивее.