Под окном по улице Морской Стены проходят стражники коменданта Косуги.
– Оказалось, Сиднейская бухта – совсем не Виргиния. Пара десятков огородиков, где если какой росток и пробьется, тут же зачахнет. Засуха, кусачая мошкара и огненные муравьи, и тысячи изголодавшихся арестантов в драных палатках. У морских пехотинцев были ружья – а значит, у них была сила, еда, кенгурятина и женщины. Как я был плотник, меня поставили строить домики для солдат, мебель делать, двери и всякое такое. Так прошло четыре года. К нам начали наведываться торговцы-янки. Легкой жизни, конечно, не было, но люди хоть больше не мерли как мухи. Я отбыл половину срока и начал уже мечтать о том, чтобы когда-нибудь вернуться в Ирландию. Тут в девяносто пятом прибыл новый отряд морской пехоты. Новый майор захотел построить новую шикарную казарму и большой дом в Парраматте. Отправил на эту работу меня и еще человек шесть-семь. Он целый год пробыл в гарнизоне в Кинсейле и воображал себя великим специалистом по ирландцам. «Гэльскую лень лучше всего излечивает доктор Кнут», – говаривал он и не скупился на свое лекарство. Видели рубцы у меня на спине?
Якоб кивает:
– Даже на Герритсзона произвели впечатление.
– Посмотришь ему в глаза – отстегает за дерзость. Отводишь глаза – отхлещет за скрытность. Не выдержишь, закричишь – отстегает за притворство. Вытерпишь, не крикнешь – отстегает за упрямство, потешит душеньку. Нас там было человек шесть из Корка, мы друг другу помогали, и один был такой Брофи, колесник. Однажды майор довел-таки Брофи до того, что тот его ударил в ответ. Брофи тут же заковали в кандалы, и майор велел его повесить. Майор мне сказал: «Давно пора завести в Парраматте свою виселицу. Мантервари, ты ее и построишь». Ну а я отказался. Брофи повесили на дереве, а мне присудили неделю в Стойле и еще сотню ударов кнутом. Стойло – это была камера, четыре на четыре на четыре фута. Ни встать, ни лечь, а вонь, и мух, и червей можете себе представить. В последнюю ночь в Стойле ко мне заглянул майор и сказал, что бить будет сам. Посулил, что к пятидесятому удару я встречусь с Брофи в аду.
Якоб спрашивает:
– А нельзя было обратиться к вышестоящим властям?
Туми горько смеется в ответ.
– После полуночи я услышал шум. Спрашиваю: «Кто там?» – а мне под дверь подсунули зубило, пару буханок хлеба, завернутые в тряпку, и бурдюк с водой. И топот слышно, как убежали. Я зубилом быстро отодрал пару досок – и ходу. Луна светила ярко, как солнце. Понимаете, в нашем поселении не было ограды, потому что пустота – сама по себе ограда. Арестанты все время убегали. Многие потом приползали обратно, просили воды. Кого-то притаскивали черные, им за это платили грогом. Остальные умирали, я теперь так думаю… Но арестанты в основном были необразованные, и когда прошел слух, что если перейти красную пустыню на северо-северо-запад, попадешь в Китай… Ага, Китай! Хотелось верить в лучшее, и вот я отправился в Китай. Не прошел и шестисот ярдов, слышу, как щелкнул курок. Это был он. Майор. Он, видите ли, сам и просунул мне хлеб и зубило. «Теперь, – говорит, – ты беглый, можно тебя пристрелить, и никаких вопросов, вонючая ирландская погань». Подошел ко мне вплотную, вот как мы с вами сейчас стоим. Глаза горят, и я думаю: ну, все. Он нажал на спуск, и ничего не случилось. Мы смотрим друг на друга, так это удивленно. Он меня ткнул штыком в глаз. Я увернулся, но чуть-чуть не успел. – Плотник показывает разорванную мочку уха. – А потом время будто замедлилось, глупо так, и мы тянем ружье каждый на себя, как мальчишки, когда не поделят игрушку… Потом он споткнулся, ружье дернулось, и его треснуло прикладом по черепу. Этот гад упал и больше не встал.
Якоб видит, что у Туми трясутся руки.
– Самозащита – не убийство, пред Богом и законом.
– Я был заключенный, а у моих ног лежал мертвый охранник. Я рванул на север, вдоль берега, и миль через двенадцать-тринадцать, на рассвете, набрел на болотистый ручеек. Напился и спал до вечера, потом съел одну буханку и пошел дальше. Так я шел еще пять дней. Прошел миль семьдесят – может, восемьдесят. Солнце сожгло мне спину дочерна, и земля там высасывает силы, и от каких-то ягод у меня заболел живот, и скоро я уже начал думать: лучше бы ружье майора выстрелило, хоть бы умер сразу. В тот вечер на закате океан поменял цвет, и я стал молиться святому Иуде-апостолу, чтобы избавил меня от мучений, а как – на то его воля. Вы, кальвинисты, вроде отрицаете святых, но ведь вы же согласитесь, что всякая молитва бывает услышана…
Якоб кивает.
– Когда я проснулся на рассвете, на этом всеми забытом берегу длиной в сотню миль, я услышал плеск весел. В заливе стоял потрепанный такой китобоец под звездно-полосатым флагом. Они отправили на берег шлюпку за водой. А тут я – здрасте-пожалуйста. Капитан спрашивает: «Беглый?» А я: «Так точно, сэр». Он мне: «Назови хоть одну вескую причину, почему я должен плюнуть в морду лучшему своему клиенту в Тихом океане, британскому губернатору Нового Южного Уэльса, помогая удрать его подопечному?» Я ему: «Я плотник, готов год работать у вас на корабле за жалованье сухопутчика». Он говорит: «Мы, американцы, считаем за очевидную истину, что все люди созданы равными, что Создатель каждому дал неотъемлемые права, в том числе право на жизнь, свободу и стремление к счастью, и что ты проработаешь у нас не один год, а три, и в оплату получишь не доллары, а жизнь и свободу».
Трубка плотника погасла. Он снова раскуривает ее и делает глубокую затяжку.
– Так я к чему вам все это рассказываю. Там, в Парадном кабинете, Фишер упомянул майора, который служит на британском фрегате.
– Майор Катлип? Не самое благозвучное имя на нашем языке, конечно.
– В памяти беглого арестанта оно не потому застряло.
Туми смотрит на «Феб» и ждет.
Якоб опускает руку с трубкой.
– Морской пехотинец? Ваш мучитель? Катлип?!
– Считается, таких совпадений не бывает, разве что в театре…
Якоб буквально слышит грохот возможных последствий.
– …но иногда жизнь устраивает вот такие паскудные шуточки. Это он! Джордж Катлип из морской пехоты, и его занесло в Бенгалию, а они с тамошним губернатором приятели, часто охотились вместе. Фишер за обедом обронил его первое имя, так что сомневаться не приходится. – Туми отрывисто смеется – выходит больше похоже на лай. – Вам и так нелегко решать насчет капитанского предложения и так далее, но если вы с ним договоритесь, Якоб… Если вы договоритесь, майор Катлип увидит меня и наверняка узнает, и черт подери, он сравняет счет. Если только я не убью его первым, отправлюсь кормить рыб или червей.
Осеннее солнце распускается в небе пылающим цветком.
– Я бы потребовал защиты для вас, гарантий от Британской короны.
– Мы, ирландцы, знаем, какая от Британской короны защита.
Оставшись один, Якоб по-прежнему смотрит на злополучного «Феба», занятый расчетами нравственной бухгалтерии. Плата за сотрудничество с англичанами – оставить друга беззащитным перед местью Катлипа, а впоследствии, возможно, быть обвиненным в коллаборационизме, если голландское правительство когда-нибудь вернется к власти. Плата за отказ от сотрудничества – годы нищеты на краю света, пока не закончится война и кто-нибудь не явится за ними. Что, если их в буквальном смысле слова забудут, и они так и состарятся здесь, и умрут один за другим?
– Тук-тук? – Это Ари Гроте в заляпанном поварском фартуке.
– Входите, господин Гроте. Я просто… Я тут…
– Задумались, ага? На Дэдзиме сегодня все задумчивые, управляющий де З.
«Этот прирожденный торгаш, – подозревает Якоб, – пришел уговаривать, чтобы я согласился на сотрудничество».
– Я что сказать хотел… – Гроте оглядывается через плечо. – Фишер врет.
Солнечные блики, отражаясь от волн, мерцают на оклеенном бумагой потолке.
– Господин Гроте, я вас слушаю со всем возможным вниманием.
– Конкретно, он соврал, будто бы ван Клеф готов на сделку. Видите ли, я бы не хотел раскрывать все секреты, так сказать, нашей карточной игры, но есть такой метод – называется «чтение по губам». Принято думать, что лжеца по глазам узнают – а на самом деле не так. Человека выдают губы. У разных врунов по-разному, но вот Фишер, когда, допустим, блефует, он делает так… – Гроте чуть-чуть втягивает губы. – И что самое замечательное, он сам об этом не подозревает. Когда он говорил про ван Клефа, тоже так сделал. Он врет, это ж ясно. Именно что на лице написано. А если Фишер врет в одном, он может врать и во всем прочем, ага?
Ветерок заставляет звенеть потускневшую люстру.
– Если управляющий ван Клеф не сотрудничает с англичанами…
– Значит, его держат под замком. Потому и на берег отправили не его, а Фишера.
Якоб смотрит на «Феба».
– Предположим, я – британский капитан и надеюсь добиться славы, захватив единственную в Японии европейскую факторию… Но известно, что японцы настороженно относятся к иностранцам…
– Известно, что они вообще не ведут никаких дел с иностранцами.
– Очевидно, мы нужны английскому капитану, чтобы наладить с ними связи, но…
– Но пройдет один годик, управляющий де З., два торговых сезона…
– Хорошая прибыль, посольство в Эдо, британский флаг над Дэдзимой…
– Переводчики подучат английский… И внезапно все голландские служащие… «Погодите-ка, эти голландские увальни – военнопленные!» С чего они вдруг будут нам платить хотя бы шиллинг? Я бы не стал, на месте этого Пенхалигона. А вот бесплатный проезд голландским увальням я бы обеспечил, это точно…
– Офицерам – в тюрьму в Пенанге, а вас, простых работников, завербуют.
– «Завербуют» – это по-английски значит загребут в рабство во флот Его Величества.
Якоб мысленно пробует на прочность всю логическую цепь и не находит ни одного слабого звена. «Ван Клеф не дал письменного приказа, – теперь уже совершенно ясно, – это и есть его приказ».
– Вы говорили об этом с другими работниками, господин Гроте?
Повар наклоняет лысую умную голову: