– Кого задело, мистер Уолдрон?
– Майкла Тоузера. Тали лопнули, сэр, и его…
На заднем плане слышны сдавленные рыдания и хриплые крики.
– Думаете, придется отнять ногу?
– Ее уже оторвало, сэр. Беднягу Тоузера понесли к мистеру Нэшу.
– Сэр…
Пенхалигон знает – Ховелл хочет пойти с Тоузером.
– Ступайте, лейтенант. Пожалуй, все-таки одолжите мне плащ?
– Есть, капитан!
Роберт Ховелл отдает Пенхалигону свой плащ и спускается вниз по трапу.
Случившийся поблизости мичман помогает накинуть плащ на плечи; ткань еще хранит запах Ховелла.
Капитан, пьяный от ненависти, оборачивается к Дозорной башне.
Башня все еще стоит, как и двое голландцев на ней. И все так же развевается голландский флаг.
– Покажите им наши каронады. Четыре расчета, мистер Уолдрон.
Мичманы переглядываются. Майор Катлип шипит от удовольствия.
Малуф тихонько спрашивает Тальбота:
– Разве каронады не слабоваты будут, сэр?
Пенхалигон отвечает:
– Действительно, они приспособлены для стрельбы на более близкие расстояния, но…
Он видит, что де Зут навел на него подзорную трубу.
Капитан объявляет:
– Я хочу, чтобы проклятый голландский флаг разорвало в клочья!
В сыром воздухе над одним из домов на горном склоне поднимается жирный дым.
Капитан думает: «Я хочу, чтобы проклятых голландцев разорвало в клочья».
На палубу поднимаются артиллеристы. Их лица мрачны после несчастного случая с Тоузером. Они снимают щиты с фальшборта и выкатывают на позиции каронады с короткими стволами.
Пенхалигон приказывает:
– Мистер Уолдрон, заряжайте картечью!
– Если мы целимся во флаг, сэр, то…
Уолдрон показывает на Дозорную башню, лишь на пять ярдов ниже верхушки флагштока.
– Четыре заряда из крутящихся, свистящих обломков цепей! – Майор Катлип загорается нездоровым возбуждением. – Железные рваные звенья сотрут улыбку с их нидерландских рож…
– …А рожу с головы, – добавляет Рен. – А голову оторвут от туловища.
Из люка выскакивают ученики-артиллеристы с кульками пороха.
Капитан узнает Моффа – мальчишку из Пензанса. Мофф бледный, с лихорадочными пятнами на щеках.
Порох засыпают в короткие тупорылые стволы каронад и сверху забивают тряпье.
С лязганьем сыплют обломки цепей.
– Расчеты, цельтесь во флаг! – командует Пенхалигон. – Чуть пониже, Хал Йовил.
Правую ногу словно протыкает насквозь раскаленный стержень.
«Подагра побеждает, – думает Пенхалигон. – Через час я уже не смогу держаться на ногах».
Доктор Маринус о чем-то спорит со своим соотечественником.
«Зато де Зут через минуту будет мертв», – утешает себя капитан.
– Тали вяжите покрепче! – приказывает Уолдрон. – Видели, что бывает?
«А что, если Ховелл прав? – Капитана одолевают сомнения. – Неужели все эти три дня за меня думала боль?»
– Каронады к стрельбе готовы, сэр, – докладывает Уолдрон. – По вашему слову!
Капитан набирает воздуху в легкие, готовясь объявить смертный приговор двоим голландцам.
«Они знают».
Маринус вцепился в поручень и смотрит в сторону. Он крупно вздрагивает, но не двигается с места.
Де Зут снимает шляпу; у него буйная, растрепанная медно-рыжая шевелюра…
…И Пенхалигон видит перед собой Тристрама. Его единственный сын, чудесный рыжий мальчик, ждет неминуемой смерти…
XXXVIII. Дозорная башня на ДэдзимеПолдень, 20 октября 1800 г.
Уильям Питт фыркает, заслышав шаги на лестнице. Якоб де Зут не отрывается от подзорной трубы, направленной на «Феб». Фрегат искусно лавирует против влажного северо-западного ветра, двигаясь вдоль берега мимо китайской фактории – ее обитатели высыпали на крыши, поглазеть на корабль, который все приближается к Дэдзиме.
– Значит, Ари Гроте наконец-таки отдал вам свою шляпу, якобы из кожи боа-констриктора?
– Доктор, я приказал, чтобы все укрылись в городской управе. Даже вы.
– Если вы остаетесь здесь, Домбуржец, вам точно понадобится врач.
На фрегате открывают люки орудийных портов: щелк, щелк, щелк, словно молотком гвозди забивают.
– А не врач, так могильщик. – Маринус шумно сморкается. – Дождь зарядил на весь день… Смотрите. – Он чем-то шуршит. – Кобаяси прислал вам дождевик.
Якоб опускает подзорную трубу.
– Предыдущий владелец умер от сифилиса?
– Просто небольшая любезность к покойному врагу. Чтобы ваш дух не стал ему являться.
Якоб накидывает на плечи соломенный плащ.
– А где Элатту?
– Там же, где все, кто еще не повредился умом, – в городской управе.
– Ваш клавесин перенесли благополучно?
– И клавесин, и аптеку. Идите, присоединитесь к ним.
Нити дождя задевают Якоба по лицу.
– Мое место – на Дэдзиме.
– Если вы полагаете, будто англичане не станут стрелять только потому, что какой-то зарвавшийся писарь…
– Я ничего такого не предполагаю, доктор, просто… – Он замечает, что по вантам карабкаются десятка два или больше морских пехотинцев в ярко-алых мундирах. – Это, наверное, чтобы отразить атаку, если их попробуют взять на абордаж. Чтобы вести огонь из ружей, им пришлось бы подойти на расстояние… ста двадцати ярдов. Слишком большой риск посадить фрегат на мель во враждебных англичанам водах.
– По мне, так лучше рой мушкетных пуль, чем пушечный залп.
«Боже, дай мне силы!» – молится Якоб.
– Моя жизнь в руках Господа.
– Ох-хо-хо, – вздыхает Маринус. – Сколько бед могут принести эти прекрасные благочестивые слова.
– Так отправляйтесь в управу, и вам не придется их слушать.
Маринус облокачивается на поручень.
– Молодой Ост был уверен, что у вас имеется тайная защита в рукаве – какое-то средство обернуть дело в нашу пользу.
– Моя защита – моя вера. – Якоб вынимает из нагрудного кармана Псалтирь.
Маринус, прикрываясь полой пальто, рассматривает потрепанный томик и трогает пальцем засевшую в обложке пулю.
– В чье сердце она собиралась воткнуться?
– Моего прадедушки, а сама книга хранится в нашей семье со времен Кальвина.
Маринус бросает взгляд на титульный лист.
– Псалмы? Домбуржец, да вы и впрямь шкафчик с секретом! Как вы ухитрились протащить на берег это сборище неравноценных по качеству переводов с арамейского?
– Огава Удзаэмон посмотрел в сторону в самый критический момент.
– «Ибо Ты даруешь спасение царям, – читает Маринус, – избавляешь Давида, раба своего, от меча лютого».
Ветер доносит от «Феба» обрывки приказов.
На площади Эдо офицер что-то кричит своим людям; ему отвечают несколько голосов.
Над головой хлопает на ветру голландский флаг.
– Домбуржец, эта трехцветная скатерть не стала бы умирать за вас.
«Феб» подходит еще ближе – стройный, прекрасный и зловещий.
– Никто не умирает за флаг; только за то, что этот флаг символизирует.
– Горю желанием узнать, за что вы собираетесь рисковать жизнью. – Маринус засовывает руки в карманы своего чуднóго пальто. – Неужто лишь потому, что английский капитан обозвал вас лавочником?
– Почем мы знаем, – возможно, это последний голландский флаг в мире.
– Очень может быть, и все-таки он бы не стал умирать за вас.
– Тот человек… – Якоб замечает, что английский капитан смотрит на них в трубу, – считает голландцев трусами. Между тем начиная с Испании все великие державы в нашем буйном окружении старались уничтожить наш народ. И никому это не удалось. Даже Северное море не смогло вытеснить нас с нашей болотистой окраины континента, а почему?
– Да потому, что вам больше деваться некуда, Домбуржец!
– Потому что мы упрямые стервецы, доктор.
– Да разве ваш дядюшка хотел бы, чтобы вы в доказательство голландского мужества погибли тут, заваленный битой черепицей и обломками кирпичей?
– Дядюшка процитировал бы Лютера: «Друзья показывают нам, что мы можем сделать, а враги – что мы должны сделать».
Чтобы отвлечься, Якоб наводит подзорную трубу и рассматривает носовую фигуру фрегата – до него уже всего шестьсот ярдов. Резчик одарил Феба выражением дьявольской решимости.
– Доктор, вам надо уходить.
– На кого же вы Дэдзиму оставите, де Зут? Нам придется назначить управляющим Ауэханда, а его помощником – Гроте. Одолжите подзорную трубу!
– Гроте – наш лучший купец. Он способен овчару продать овечий навоз.
Уильям Питт фыркает на фрегат прямо-таки с человеческим вызовом.
Якоб снимает соломенный плащ Кобаяси и укутывает обезьяну.
– Доктор, я прошу вас! – Дождь мочит деревянные доски настила. – Не отягощайте еще больше мою совесть.
Чайки разлетаются с конька крыши над заколоченной Гильдией переводчиков.
– Не угрызайтесь, я неистребим, как Вечный жид, разделенный на бесчисленное количество выпусков. Завтра или через несколько месяцев я проснусь и начну все сызнова. Смотрите, там на палубе Даниэль Сниткер. Его всегда узнаешь по походке, характерной для человекообразных обезьян…
Якоб трогает свой искривленный нос. «Неужели всего год прошел?»
Штурман «Феба» выкрикивает команды. Матросы на реях отдают топселя…
…и корабль замирает на месте в трехстах футах от берега.
Страх Якоба растет, словно какой-то новый внутренний орган между сердцем и печенкой.
Марсовые, приставив ладони ко рту, кричат ему:
– Слабак, голландец! Сопляк, слабак! – и машут растопыренными средним и указательным пальцами.
– Почему… – спрашивает Якоб высоким напряженным голосом. – Почему они так делают?
– Кажется, этот жест происходит от лучников в битве при Азенкуре.
Из люка ближе к корме выкатывают пушку, затем другую; затем все двенадцать.
Пара чибисов низко летит над каменно-серой водой, задевая ее кончиками крыльев.
– Сейчас будут… – Голос Якоба совсем не узнать. – Маринус! Уходите!
– А знаете, Пит Барт мне рассказывал, что однажды зимой – близь Палермо, кажется, дело было – Гроте в самом деле продал овчарам овечий навоз.