«Не такое уж письмо сложное и длинное, — думает Якоб. — Он просто тянет время».
Неспешное чтение переводчик сопровождает задумчивыми кивками.
В других помещениях резиденции директора слуги заняты своими делами.
Ворстенбос не позволяет Кобаяши и дальше наслаждаться чтением, резко высказывая свое нетерпение.
Кобаяши энергично откашливается, открывает рот…
— Я прочитаю еще раз, чтобы избежать ошибок.
«Если бы взгляд мог убивать, — думает Якоб, наблюдая за Ворстенбосом, — Кобаяши уже орал бы, корчась в муках».
Проходит минута. Ворстенбос поворачивается к Филандеру, своему рабу:
— Принеси мне воды.
Со своей стороны стола Якоб продолжает изучать свиток сегуна.
Проходит две минуты. Филандер приносит кувшин.
— Как, — Кобаяши обращается к Ивасе, — перевести «роджу» на голландский?
Подумав, Ивасе отвечает: «Первый министр».
— Теперь, — объявляет Кобаяши, — я готов перевести послание.
Якоб окунает только что заостренное перо в чернильницу.
— Послание гласит: «Первый министр сегуна шлет сердечное приветствие генерал-губернатору ван Оверстратену и главе голландцев на Дэдзиме Ворстенбосу. Первый министр заказывает… — переводчик пристально вглядывается в свиток, — …одну тысячу вееров из самых лучших павлиньих перьев. Голландский корабль должен отвезти этот заказ в Батавию, чтобы веера из павлиньих перьев прибыли в следующий торговый сезон».
Перо Якоба дописывает последние слова.
Капитан Лейси шумно рыгает. «Устрицы на завтрак… несвежие…»
Кобаяши смотрит на Ворстенбоса, словно ожидая ответа.
Ворстенбос выпивает стакан воды.
— Что там о меди?
С наглостью невиновного Кобаяши моргает и отвечает:
— В послании ничего нет о меди, господин директор.
— Не говорите мне, — вена пульсирует на виске Ворстенбоса, — господин Кобаяши, что это все послание.
— Нет, — Кобаяши смотрит в левый угол свитка. — Первый министр также надеется, что осень в Нагасаки будет спокойная, а зима — мягкая. Но я подумал, что это не относится к главному.
— Одна тысяча павлиньих вееров, — ван Клиф протяжно свистит.
— Лучших павлиньих вееров, — поправляет его Кобаяши без тени смущения.
— Дома, в Чарлстоне, — говорит капитан Лейси, — мы называем такое письмо прошением.
— Здесь, в Нагасаки, — отвечает Ивасе, — мы называем его приказом сегуна.
— Эти сукины дети в Эдо, — спрашивает Ворстенбос, — играют со мной?
— Хорошие новости в том, — заявляет Кобаяши, — что Совет старейшин продолжает обсуждение вопроса о меди. Несказанное «нет» — уже наполовину «да».
— «Шенандоа» отплывает через семь-восемь недель.
— Медная квота, — Кобаяши поджимает губы, — сложный вопрос.
— Напротив, очень простой. Если двадцать тысяч пикулей меди не приедут на Дэдзиму к середине октября, единственное окошко этой варварской страны заложат кирпичом. Там, в Эдо, решили, что генерал-губернатор шутит? Они думают, это я написал ультиматум?
«Ну, — говорит пожатие плеч Кобаяши, — я тут ничего не могу поделать…»
Якоб откладывает в сторону перо и изучает ответ первого министра.
— Как отвечать Эдо про павлиньи веера? — спрашивает Ивасе. — «Да» может помочь…
— Почему мои петиции должны ждать, — вопрошает Ворстенбос, — решения императорской власти, и в то же время свита чего‑то хочет, а мы обязаны что‑то делать? — Он щелкает пальцами. — Этот министр полагает, что павлины — голуби? Может, еще несколько ветряных мельниц порадуют его просветленный взгляд?
— Павлиний веер, — говорит Кобаяши, — очень хороший подарок первому министру.
— Мне надоели, — Ворстенбос обращается с жалобой к небесам, — надоели эти проклятые… — он стучит свитком по столу, и японцы ахают от такого неуважения к посланию из Эдо, — …«знаки внимания». По понедельникам чистильщик помета сокола магистрата просит рулон бангалорского ситца, по средам дрессировщику старейшей обезьяны в городе нужна коробка перчаток, по пятницам его светлость Такой-Сякой из Такого-Всякого восхищается столовым набором с ручками из китовой кости. Он влиятельный друг иностранцев, так что, тру — ру — ру — ру, мне остается оловянная ложка. А когда нам нужна помощь, где все эти «влиятельные друзья иностранцев»?
Кобаяши наслаждается победой, упрятав ее под грустную маску сочувствия.
Якоб решается рискнуть:
— Господин Кобаяши?
Главный переводчик смотрит на клерка с неопределенным статусом.
— Господин Кобаяши, ранее, при продаже черного перца, произошел некий инцидент.
— Черт побери, — восклицает Ворстенбос, — каким боком этот черный перец связан с нашей медью?
— Je vous prie de m’excuser, monsieur, — уверяет Якоб своего начальника, — mais je crois savoir ce que je fais[37].
— Je prie Dieu que vous savez, — предупреждает его директор. — Le jour a déjà bien mal commencé sans pour cela y ajouter votre aide[38].
— Видите ли, — Якоб обращается к Кобаяши, — господин Оувеханд и я поспорили с одним торговцем о китайских иероглифах — кондзи, так, мне кажется, их называют?
— Кандзи, — говорит Кобаяши.
— Извините, кандзи — для цифры десять. В Батавии от китайского купца я выучил несколько цифр, и, скорее всего, он неразумно использовал мои ограниченные познания вместо того, чтобы обратиться в Гильдию, где бы нам дали переводчика. Страсти разгорелись, и, боюсь, обвинения в нечестности могут быть предъявлены одному из ваших соотечественников.
— Какая… — Кобаяши предчувствует приближение еще одного унижения голландцев, — …кандзи вызвала сомнения?
— Но я сказал Оувеханду: нет, настоящая кандзи для «десяти» рисуется так:
— Видите ли, господин Оувеханд сказал, что кандзи для обозначения «десяти»… — с напускной неловкостью Якоб рисует иероглиф в своем блокноте, — … рисуется так…
— Но я сказал Оувеханду: нет, настоящая кандзи для «десяти» рисуется так:
Якоб рисует неровно, преувеличивая свое неумение.
— Торговец клялся, что мы оба не правы. Он нарисовал… — Якоб вздыхает и хмурится, — …крест, мне кажется, такой:
— Я не сомневался, что торговец нас дурит, и сказал ему об этом. Не сочтет переводчик Кобаяши за труд объяснить мне, кто из нас прав, а кто нет?
— Число господина Оувеханда, — Кобаяши указывает на верхний знак, — это «тысяча», не «десять». Число господина де Зута тоже неправильное: оно означает «сто». Это, — он указывает на крест, — от плохой памяти. Торговец нарисовал вот что… — Кобаяши поворачивается к одному из писцов за кисточкой. — Это «десять». Две линии, да, но одна вертикальная, а другая — поперек…
Якоб виновато стонет и пишет цифры 10, 100 и 1000 рядом с рисунками. — Значит, они и есть правильные иероглифы для этих чисел?
Осторожный Кобаяши еще раз изучает числа и согласно кивает.
— Я чрезвычайно вам благодарен за помощь, — говорит Якоб и кланяется главному переводчику.
Кобаяши обмахивается веером.
— Больше нет вопросов?
— Только один, — продолжает Якоб. — Почему вы сказали, что первый министр сегуна запросил одну тысячу павлиньих вееров, когда в соответствии с номерами, которым вы меня только что научили, в письме указана более скромная сотня? — взгляды всех присутствующих следуют за пальцем Якоба, остановившимся на кандзи «сто» на свитке.
Над столом повисает могильная тишина. Якоб благодарит Бога.
— Тили — бом, тили — бом, — произносит капитан Лейси, — загорелся кошкин дом.
Кобаяши тянется к свитку.
— Письмо сегуна не для глаз клерка.
— Конечно нет! — взрывается Ворстенбос. — Это письмо для моих глаз, моих! Господин Ивасе, теперь вы переведите это письмо, чтобы мы могли проверить, сколько нужно вееров — одна тысяча или одна сотня Совету старейшин и девять сотен господину Кобаяши и его сообщникам? Но прежде, чем вы начнете, господин Ивасе, напомните мне: какое наказание полагается за умышленно неверный перевод приказа сегуна?!
За четыре минуты до четырех часов Якоб прикладывает промокательную бумагу к исписанному листу гроссбуха, лежащего на его столе на складе «Дуб». Выпивает очередную чашку воды, которая до последней капли выйдет потом. Затем клерк поднимает промокательную бумагу и читает заголовок: «Приложение 16. Истинное количество японской лакированной посуды, экспортированной из Дэдзимы на Батавию, не задекларированной в транспортных накладных, датированных 1793–1799 годами». Он закрывает черную книгу, закрепляет скобы и кладет ее в папку.
— Пока остановимся, Ханзабуро. Директор Ворстенбос вызвал меня на прием к четырем часам. Пожалуйста, отнесите эти бумаги господину Оувеханду в офис.
Ханзабуро вздыхает, берет бумаги и в тоске покидает склад.
Якоб выходит вслед за ним, закрыв ворота на замок. Облепляющий воздух полон летящей пыльцы.
Обожженный солнцем голландец думает о Зеландии, о первых зимних снежинках.
«Иди по Короткой улице, — говорит он себе. — Возможно, увидишь ее издалека».
Голландский флаг на Флаговой площади еле колышется, почти обездвижен.
«Если хочешь изменить Анне, — думает Якоб, — зачем преследовать недостижимое?»
У Сухопутных ворот досмотрщик в поисках контрабанды просеивает корм для животных, привезенный в ручной тачке.
«Маринус прав. Нанять куртизанку. У тебя сейчас есть деньги…»
Якоб подходит по Короткой улице к Перекрестку, где шурует метлой Игнатиус.
Раб говорит клерку, что студенты доктора уже ушли.
«Один взгляд, — Якоб в этом уверен, — скажет мне: обиделась она за веер или наоборот?»
Он стоит там, где, может быть, прошла она. Два соглядатая наблюдают за ним.
Когда он доходит до директорской резиденции, на него набрасывается невесть куда бредущий Петер Фишер. «Ну-ну, а вы прям тот пес, который залез сегодня на сучку?» — От пруссака разит ромом.
Якоб догадывается, что Фишер намекает на утреннюю историю с веерами.