— Где?.. — Якоб видит свой ответ.
Мешок — это Сиако. Его симпатичное лицо — на полу, в луже крови, губа разбита, один глаз полностью заплыл, и он не подает признаков жизни. Вокруг деревянные щепки, осколки бутылки и разбитый стул. Герритсзон становится коленями на спину Сиако, связывая рабу запястья.
Позади Якоба и доктора помещение склада заполняется прибежавшими людьми.
— Матерь Божья, — восклицает Кон Туоми, — и Оливер херовый Кромвель, ты только глянь!
Японские свидетели по-своему выражают шок от увиденного на своем языке.
— Развяжи его, — Маринус приказывает Герритсзону, — и держись от меня подальше.
— О-о, ты мне не начальник, не — е, клянусь Богом…
— Развяжи его сейчас же, — рычит доктор, — или когда твой камень в мочевом пузыре станет таким большим, что ты будешь ссать кровью и орать, как маленький мальчик, требуя литотомии, у меня, клянусь моим Богом, рука случайно дрогнет, что приведет к трагичным, медленным и болезненным последствиям.
— Это наш долг, — заявляет Герритсзон, — выбить из него все дерьмо.
Он отходит в сторону.
— Ты выбил из него жизнь, — заявляет Иво Ост.
Маринус передает свою трость Якобу и становится на колени рядом с рабом.
— Нам что, смотреть надо было, — спрашивает Фишер, — как он нас убивает?
Маринус развязывает узел. С помощью Якоба переворачивает Сиако на спину.
— Ну, директора В. это не порадует, — хмыкает Ари Грот. — Да кто ж допустит, знач, такое обращение с собственностью Компании?
Вопль боли вырывается из груди Сиако и затихает.
Маринус кладет свой сложенный камзол под голову Сиако, что‑то бормоча избитому малайцу на его языке, и осматривает разбитую голову. Раб резко вздрагивает, и Маринус с перекошенным лицом спрашивает:
— Почему в ране разбитое стекло?
— Как я сказал, — отвечает Фишер, — если вы слушали, он пил украденный ром.
— И сам на себя набросился, — восклицает Маринус, — с бутылкой в руке?
— Я вырвал у него бутылку, — заявляет Герритсзон, — чтобы его же и огреть ею.
— Черный пес пытался нас убить! — кричит Фишер. — Молотком!
— Молотком? Ломом? Бутылкой? Вы бы получше продумали свою историю.
— Я не потерплю, — взвивается Фишер, — эти… эти инсинуации, доктор.
Илатту приносит носилки. Маринус говорит Якобу: «Помогите, Домбуржец».
Секита веером разгоняет в стороны домашних переводчиков и смотрит на все с нескрываемым отвращением.
— Это и есть Су-я-ко?
Первое блюдо ужина чиновников — сладкий суп из французского лука. Ворстенбос ест его в недовольном молчании. Он и ван Клиф вернулись на Дэдзиму в бодром расположении духа, но все улетучилось, когда они узнали об избиении Сиако. Маринус все еще в больнице, занимается многочисленными ранами малайца. Директор даже освободил Купидо и Филандера от их музыкальных обязанностей, сказав, что нет у него сегодня настроения для музыки. Так что заместителю директора и капитану Лейси приходится развлекать компанию впечатлениями от нагасакской резиденции владыки Сацумы и ее внутреннего убранства. Якоб подозревает, что его начальник не верит безоговорочно Фишеру и Герритс зону в их версии произошедшего на складе ящиков, но сказать об этом — равнозначно тому, чтобы поставить слово чернокожего раба выше слов белых чиновника и матроса. «Такой прецедент, — Якоб представляет ход мыслей Ворстенбоса, — может стать дурным примером для всех остальных слуг и рабов». Фишер из осторожности не участвует в беседе, чувствуя, что незыблемость его поста старшего клерка в опасности. Когда Ари Грот и кухонный служка подают пирог с олениной, капитан Лейси посылает своего слугу за полудюжиной бутылок ячменной браги, но Ворстенбос не обращает на это никакого внимания; он бормочет: «Что же Маринус так задерживается?» — и отправляет Купидо в больницу с наказом привести доктора. Купидо исчезает на долгое время. Лейси предается военным воспоминаниям — каждая фраза отшлифована и на месте, — рассказывает, как сражался плечом к плечу с Джорджем Вашингтоном в битве при Банкер — Хилле, и успевает съесть три порции абрикосового пудинга прежде, чем в столовую, хромая, входит Маринус.
— Мы потеряли всякую надежду, — говорит Ворстенбос, — что вы присоединитесь к нам, доктор.
— Треснутая ключица, — начинает Маринус, усаживаясь, — раздробленная локтевая кость; сломанная челюсть; расщепленное ребро; не хватает трех зубов; ужасные синяки по всему телу и, особенно, на лице и гениталиях; часть коленной чашки отделена от бедренной кости. Когда он вновь пойдет, будет хромать так же ловко, как и я, и прежнего лица у него уже не будет, как вы видели сами.
Фишер пьет брагу янки, как будто он ни при чем.
— Значит, жизни раба, — спрашивает ван Клиф, — ничего не угрожает?
— Сейчас — нет, но я не исключаю возможной инфекции и лихорадки.
— Сколько времени, — Ворстенбос ломает зубочистку, — он будет поправляться?
— Пока не выздоровеет. До этого я рекомендую облегчить его обязанности.
Лейси фыркает: «Здесь все обязанности рабов легкие: Дэдзима — что клеверное поле».
— Раб изложил вам, — спрашивает Ворстенбос, — версию о случившемся?
— Я надеюсь, — говорит Фишер, — что наши с Герритсзоном свидетельства более весомы, чем просто «версия случившегося».
— Урон, нанесенный собственности Компании, должен быть расследован, Фишер.
Капитан Лейси обмахивается шляпой:
— В Каролине мы бы обсуждали компенсацию хозяевам раба со стороны господина Фишера.
— После, как полагается, установления всех обстоятельств дела. Доктор Маринус, почему раб не пришел на перекличку? Он живет здесь столько лет и знает правила.
— Виноваты эти «столько лет», — Маринус накладывает себе пудинг. — Они сказались на нем и довели до нервного срыва.
— Доктор, вы… — Лейси смеется, кашляет, поперхнувшись. — Вы бесподобны! «Нервный срыв»? Что за этим последует? Депрессия у мула? Тоска у курицы?
— У Сиако жена и сын в Батавии, — говорит Маринус. — Когда Гейсберт Хеммей привез его на Дэдзиму семь лет тому назад, его семью разделили. Хеммей обещал Сиако свободу в обмен на верную службу по возвращении на Яву.
— Если бы я имел один доллар за каждого ниггера, — восклицает Лейси, — испорченного опрометчивым обещанием вольной, я бы купил всю Флориду!
— Со смертью директора Хеммея, — возражает ван Клиф, — умерло и его обещание.
— Этой весной Дэниель Сниткер сказал Сиако, что сдержит это обещание после торгового сезона, — Maринус набивает свою трубку табаком. — Сиако поверил, что поплывет в Батавию свободным человеком через несколько недель, и настроился на получение свободы по прибытии «Шенандоа».
— Слово Сниткера, — говорит Лейси, — не стоит и бумаги, на которой он так ничего не написал.
— А вчера, — продолжает Маринус, задержавшись с ответом, потому что раскуривал трубку, — Сиако узнал, что обещания больше нет, и надежда на обретение свободы разлетелась вдребезги.
— Раб остается здесь, — говорит директор, — на мой срок службы. На Дэдзиме мало рабочих рук.
— А чего тогда делать удивленный вид, — доктор выдыхает клуб дыма, — слыша о его душевном состоянии? Семь плюс пять равняется двенадцати, насколько мне известно: двенадцать лет. Сиако привезли сюда семнадцатилетним: он уедет отсюда двадцатидевятилетним. Его сына продадут задолго до его возвращения, а жена будет жить с другим.
— Как я могу «отказываться» от обещания, которое никогда не давал? — возражает Ворстенбос.
— Точно и логично, — подает голос Петер Фишер.
— Мою жену и дочерей, — заявляет ван Клиф, — я не видел восемь лет!
— Вы заместитель директора. — Маринус находит на рукаве пятнышко засохшей крови. — Вы здесь, чтобы заработать деньги. А Сиако — раб, и он здесь, чтобы его хозяевам жилось легче.
— Раб — это раб, — декламирует Петер Фишер, — потому он и делает рабскую работу!
— А может быть, нам, — говорит Лейси, прочищая ухо ручкой вилки, — устроить театр, чтоб поднять ему настроение? Мы бы могли поставить «Отелло», например?
— Разве мы не уходим, — спрашивает ван Клиф, — от сути дела? Сегодня раб попытался убить двух наших коллег?
— До чего точно сказано, — говорит Фишер, — если мне будет позволительно добавить.
Маринус сводит большие пальцы.
— Сиако отрицает, что атаковал напавших на него.
Фишер откидывается на спинку стула и заявляет канделябру: «Ха!»
— Сиако говорит, что никоим образом не провоцировал двух белых господ.
— Этот почти—убийца, — утверждает Фишер, — самый черный — пречерный лжец.
— Черные точно лгут, — Лейси открывает табакерку. — Как гуси срут слизью.
Маринус ставит свою трубку на подставку.
— Зачем Сиако атаковать вас?
— Дикарям не нужны причины! — Фишер сплевывает в плевательницу. — Такие, как вы, доктор, сидят на ваших там собраниях, согласно кивая, когда какой‑то «просвещенный негр» в парике и жилетке рассказывает вам об «истинной стоимости сахара в нашем чае». Я вырос не в шведских садиках, а в суринамских джунглях, где видишь негров в естественных для них условиях. Получите сначала один такой, — Петер Фишер расстегивает рубашку, чтобы показать трехдюймовый шрам над ключицей, — и тогда рассказывайте мне, что у дикаря есть душа только потому, что он может выучить Божьи молитвы, как любой попугай.
Шрам производит впечатление на Лейси.
— Как вы получили этот сувенир?
— Когда восстанавливал силы в «Добром Согласии», — отвечает Фишер, глядя на доктора, — плантации, что в двух днях похода вверх по течению Коммевейне от Парамарибо. Мой взвод отправили туда, чтобы очистить этот район от беглых рабов, нападавших мелкими бандами. Поселенцы называли их «бунтарями», а я — «паразитами». Мы сожгли много их гнезд и бататовых полей, но сухой сезон вынудил нас уйти: в аду ничуть не хуже, чем в той дыре. Все мои солдаты заболели бери-бери и лишаем. Черные рабы, работавшие на плантации, решили воспользоваться нашей слабостью и на рассвете третьего дня подкрались к дому и атаковали нас. Сотни предателей вылезли из своих засохших нор и скатились с деревьев. С мушкетом, штыком и голыми руками мои люди и я храбро защищались, но, когда мне по голове врезали дубиной, я потерял сознание. Должно быть, прошло много часов. Очнулся я со связанными руками и ногами. И челюстью… как это сказать… не на месте. Я лежал в ряду раненых в кабинете дома. Кто‑то молил о пощаде, но ни один негр не понимал самого смысла этого слова. Появился вожак рабов и приказывал своим мясникам вырезать сердца людей для пира в честь их победы. Они делали это… — Фишер взбалтывает содержимое стакана, — …медленно, предварительно не умертвив жертву.