— Какое варварство и злость! — восклицает ван Клиф. — Ничего святого!
Ворстенбос отсылает Филандера и Be вниз за бутылками рейнского вина.
— Мои несчастные товарищи: швейцарец Фуржо, Дейонетт и мой самый близкий друг Том Исберг… им пришлось вынести Христовы муки. Их крики будут преследовать меня до самой смерти, как и смех черных. Они складывали вырезанные сердца в ночной горшок в нескольких дюймах от того места, где лежал я. Комната воняла, как скотобойня; воздух почернел от мух. Стемнело, когда пришла моя очередь. Я был следующим, но не последним. Они распластали меня на столе. Несмотря на мой страх и ужас, я притворился мертвым и молил Бога быстро забрать мою душу. Один из них сказал: «Сон де го слиби каба. Мекеве либи ден тара даго тай тамара». Это означало: солнце садится, и они оставят этих двух «псов» на следующий день. Уже гремели барабаны, все жрали и совокуплялись, и мясникам никак не хотелось такое пропускать. Тогда один мясник пригвоздил меня к столу штыком, как бабочку булавкой, и я остался на столе без сторожа.
Насекомые зловещим нимбом вьются вокруг канделябра.
Ящерица цвета ржавчины сидит на лезвии ножа для масла Якоба.
— Тут я начал молиться Богу, чтобы он дал мне силы. Наклонив голову, смог ухватиться за штык зубами и медленно вытащил его. Крови вылилось немерено, но я вытерпел и не потерял сознания. Обрел свободу. Под столом лежал Йоссе, мой последний выживший солдат из взвода. Родом из Зеландии, как и клерк де Зут…
«Ну надо же, — думает Якоб, — какое совпадение».
— …и Йоссе был трусом, хотя мне неприятно об этом говорить. От ужаса не мог сдвинуться с места, и мои доводы с трудом и не сразу победили засевший в нем страх. Под покровом ночи мы покинули плантацию «Добрые намерения». Семь дней голыми руками пробивали себе тропу сквозь этот зеленый ад. У нас не было еды, кроме опарышей в наших ранах. Много раз Йоссе молил меня бросить его умирать. Но честь приказывала мне защищать этого слабака — зеландца от прихода смерти. В конце концов, благословение Господу, мы достигли форта Соммельсдик, построенного на месте слияния Коммевейне и Коттики. Мы были скорее мертвы, чем живы. Мой командир позже признался мне, что поставил на мне крест: не сомневался, что я протяну лишь несколько часов. «Никогда нельзя недооценивать пруссаков», — сказал я ему. Губернатор Суринама наградил меня медалью, и через шесть недель я повел двести человек на плантацию. Славная месть пришла к этим паразитам, но я не тот человек, чтобы бахвалиться своими достижениями.
Be и Филандер возвращаются с бутылками рейнского.
— Весьма назидательная история, — говорит Лейси. — Я салютую вашему мужеству, господин Фишер.
— В ту часть, где ели опарышей, — замечает Маринус, — вы немного переложили брюле.
— Неверие доктора, — слова Фишера адресованы руководству, — вызвано теплыми чувствами к дикарям, прискорбно говорить об этом.
— Неверие доктора, — Маринус разглядывает ярлык на бутылке вина, — естественная реакция на хвастливую чушь.
— Ваши обвинения, — возражает Фишер, — не заслуживают даже ответа.
Якоб обнаруживает на руке островки комариных укусов.
— Рабство, возможно, для кого‑то несправедливо, — говорит ван Клиф, — но никто не опровергнет факта, что все империи строились на этом.
— Ну тогда пусть дьявол, — говорит Маринус, вкручивая в пробку штопор, — забирает все эти империи.
— Какая необычная фраза, — качает головой Лейси. — Странно слышать ее из уст колониального служащего!
— Экстраординарная, — соглашается Фишер, — и показательная, если не сказать, якобинская.
— Я не «колониальный служащий». Я врач, ученый и путешественник.
— Вы охотитесь за богатством, — говорит Лейси, — милостью Голландской империи.
— Мои сокровища ботанические. — Хлопает пробка. — Богатства я оставляю вам.
— Как это «просвещенно», экстравагантно и так по-французски! Эта нация, кстати, тоже познала опасности отмены рабства. На Карибах воцарилась анархия. Плантации разграбили, людей развесили по деревьям, а когда Париж вернул негров в цепи, Испаньолу они уже потеряли.
— А в Британской империи, — говорит Якоб, — рады отмене рабства.
Ворстенбос оценивающим взглядом смотрит на своего некогда любимчика.
— Британцы, — предупреждает Лейси, — всегда строят какие‑то козни, как время еще покажет.
— А те граждане ваших северных штатов, — добавляет Маринус, — которые понимают…
— Эти янки — пиявки, жиреющие на собираемых с нас налогах! — капитан Лейси взмахивает ножом.
— В мире животных, — вступает ван Клиф, — побежденных съедают те, кто оказался нужнее Природе. Рабство более милосердно, если сравнивать: низшие народы живут в обмен на их труд.
— Что за польза от съеденного раба? — спрашивает доктор, наливая себе вина.
Напольные часы в Парадном зале отбивают десять раз.
— Хотя я и недоволен произошедшим на складе ящиков, Фишер, — Ворстенбос объявляет принятое решение, — я соглашаюсь с тем, что ваши с Герритсзоном действия — самозащита.
— Я клянусь, — Фишер склоняет голову, — у нас не было другого выхода.
Маринус кривится, глядя на бокал вина.
— Отвратительное послевкусие.
Лейси разглаживает усы.
— А что вы скажете о своем рабе, доктор?
— Илатту такой же раб, как и ваш первый помощник. Я нашел его в Джафне пять лет тому назад, избитого и оставленного умирать бандой португальских китобоев. И пока он выздоравливал, острота ума юноши убедила меня предложить ему место моего ассистента. Я плачу ему деньги из собственного кармана. Он может бросить работу, когда захочет, получив и деньги, и письменные рекомендации. Может ли хоть один человек на «Шенандоа» похвастаться тем же?
— Индусы, надо признать, — Лейси идет к горшку для отправлений, — копируют цивилизованные манеры очень хорошо; я перевозил на «Шенандоа» и жителей тихоокеанских островов, и китайцев, так что знаю, о чем говорю. Но африканцы… — капитан расстегивает пуговицы бриджей и отливает в горшок. — Рабство для них наилучший вариант: как только отпустишь их, они через неделю умирают с голоду, если не идут убивать белые семьи ради содержимого их кладовых. Они живут только настоящим, не умеют планировать, не знают фермерства, не способны что‑нибудь изобрести или выдумать, — он стряхивает последнюю каплю и заправляет рубашку в бриджи. — Запретить рабство… — капитан Лейси чешет шею под воротником, — …все равно, что запретить Священное Писание. Черные произошли от Хама, развратного сына Ноя, который даже лег в постель со своей матерью; посему род Хама проклят. Это же написано в девятой книге Бытия, ясно как день. «И сказал: проклят Ханаан; раб рабов будет он у братьев своих»[53]. Белые же произошли от Иафета: «Да распространит Бог Иафета, Ханаан же будет рабом ему»[54]. Или я лгу, господин де Зут?
Все собравшиеся поворачиваются к племяннику пастора.
— Эти приведенные вами стихи спорны, — говорит Якоб.
— Значит, клерк называет слова Божьи, — язвит Петер Фишер, — «спорными»?
— Мир был бы счастливее без рабства, — отвечает Якоб, — и…
— Мир был бы счастливее, — хмыкает ван Клиф, — если б на деревьях росли золотые яблоки.
— Дорогой господин Ворстенбос, — заключает капитан Лейси, поднимая бокал, — ваше рейнское превосходно. Его послевкусие — чистейший нектар.
Глава 11. СКЛАД «ДУБ»
Накануне тайфуна 19 октября 1799 г.
Грохот бревен, стук молотков, блеяние коз и мычание коров доносится сквозь открытые ворота склада. Ханзабуро стоит в проеме и смотрит на темнеющее небо. За столом Огава Узаемон переводит японскую версию транспортной накладной 99–6 торгового сезона 1797 года, в которой идет речь об отправке кристаллов камфары. Якоб записывает огромную разницу в ценах и количествах между японской и голландской частями. Подпись на документе в графе «Честно и правдиво удостоверяю погрузку» — заместителя директора Мельхиора ван Клифа: двадцать седьмая по счету фальшивка, обнаруженная Якобом. Клерк рассказал Ворстенбосу о растущем списке, но реформаторский задор директора слабеет день ото дня. Ворстенбос более не стремится «вырезать раковую опухоль коррупции», теперь он исповедует другой тезис: «Лучше управлять тем, что у нас есть». И, возможно, самый явный индикатор, свидетельствующий об изменении доктрины директора — Ари Грот, который становится все активнее и веселее с каждым днем.
— Скоро станет слишком темно, — говорит Огава Узаемон, — чтобы различать текст.
— Сколько времени осталось, — спрашивает Якоб, — до окончания работы?
— Еще один час, даже с лампами. Потом я должен уйти.
Якоб пишет записку Оувеханду с просьбой дать Ханзабуро кувшинчик масла из запаса, хранящегося в бухгалтерии, а Огава инструктирует его на японском. Юноша уходит, его одежду раздувает ветер.
— Последние тайфуны сезона, — говорит Огава, — наносят самый большой урон. Мы думали, что в этом году Боги уберегут Нагасаки от сильного тайфуна, и тут, — Огава жестами имитирует удар тараном.
— Осенние шторма в Зеландии тоже печально известные.
— Простите… — Огава открывает свою тетрадь. — Что это — «печально известные»?
— Известные, как очень плохие.
— Господин де Зут говорит, — вспоминает Огава, — что его родной остров ниже уровня моря.
— Валхерен? Это так, это так. Мы, голландцы, живем под рыбами.
— Не дать морю затопить землю — это древняя война.
— «Война» слово правильное, и мы иногда проигрываем битвы, — Якоб замечает грязь под ногтем большого пальца, оставшуюся после его последнего часа работы в огороде доктора Маринуса этим утром. — Плотины иной раз рушатся. Хотя море для голландца — главный враг, но оно при этом его кормилец и закаляет его характер. Если бы природа наделила нас такой же жирной, плодородной землей, как у соседей, зачем бы мы стали изобретать Амстердамскую биржу, акционерную компанию и нашу империю среднего класса?