Напольные часы перебивают шум капель дождя и шипение лампы.
— А… — Якоб прилагает все силы, чтобы голос звучал ровно и уверенно, — …какие у вас планы относительно меня, господин директор?
— Вы — мои глаза и уши в Нагасаки до следующего торгового сезона.
«Без его защиты, — понимает Якоб, — меня сожрут живьем через неделю…»
— Поэтому я назначаю Петера Фишера новым старшим клерком.
Грохот последствий заглушает звук напольных часов.
«Без статуса, — думает Якоб, — я болонка, брошенная в медвежью клетку».
— Единственный кандидат на пост директора, — продолжает Ворстенбос, — это господин ван Клиф…
«Дэдзима так далеко-далеко, — боится Якоб, — от Батавии».
— …но как, по-вашему, звучит заместитель директора Якоб де Зут?
Глава 13. ФЛАГОВАЯ ПЛОЩАДЬ НА ДЭДЗИМЕ
Утренняя поверка в последний день октября, 1799 г.
— Похоже, маленькое чудо, — Пиет Баерт смотрит на небо. — Дождь вытек…
— А я думал, хватит на сорок дней да сорок ночей, — говорит И во Ост.
— Тела сплыли по реке, — замечает Вибо Герритсзон. — Видал, как их собирали крюками с лодок.
— Господин Кобаяши? — Мельхиор ван Клиф повышает голос. — Господин Кобаяши?
Кобаяши поворачивается и смотрит на ван Клифа.
— У нас много дел до того, «Шенандоа» снимется с якоря: почему задержка?
— Наводнение снесло мосты в городе. Много опозданий сегодня.
— Тогда почему, — спрашивает Петер Фишер, — они не вышли из тюрьмы пораньше?
Но переводчик Кобаяши поворачивается к ним спиной и смотрит на Флаговую площадь. Сегодня она — место казни, и столько людей, собранных в одном месте, Якоб в Японии еще не видел. Голландцы стоят полукругом, спиной к флагштоку. Овал вычерчен на земле там, где будут обезглавлены воры, укравшие чайник. На противоположной от голландцев стороне, под навесом, возведена ступенчатая трибуна. На самом высоком, третьем уровне сидит мажордом Томине и дюжина высших чиновников из магистратуры. Средний заполнен другими почетными гостями из Нагасаки. На нижнем — все шестнадцать переводчиков разных рангов, исключая Кобаяши, он при исполнении служебных обязанностей, стоит рядом с Ворстенбосом. Огава Узаемон, с ним Якоб не виделся после встречи в бане, выглядит усталым. Три синтоистских священника в белых одеяниях и разукрашенных головных уборах проводят ритуал очищения, распевая молитвы и разбрасывая соль. Слева и справа стоят слуги, восемьдесят — девяносто переводчиков без ранга, грузчики — кули и дневные работники, довольные тем, что за счет времени, оплачиваемого Компанией, им покажут захватывающее зрелище, плюс охранники, досмотрщики, гребцы и плотники. Четыре человека в лохмотьях застыли в ожидании у тележки. Палач — самурай с ястребиными глазами, его помощник держит барабан. Доктор Маринус стоит в стороне с четырьмя семинаристами — мужчинами.
«Орито была лихорадкой, — Якоб напоминает себе. — Теперь лихорадка ушла».
— В Антверпене повешение — куда больший праздник, чем этот, — ворчит Баерт.
Капитан Лейси смотрит на флаг, размышляя о ветре и отливах.
Ворстенбос спрашивает: «Понадобятся ли нам буксиры, капитан?»
Лейси качает головой.
— Обойдемся парусами, если ветер не сменится.
Ван Клиф предупреждает:
— Капитаны буксиров все равно попытаются закинуть канаты, так что берегитесь.
— Этим пиратам придется менять много-много порезанных канатов, особенно, если…
У Сухопутных ворот толпа приходит в движение, гудит сильнее, расступается.
Преступников несут в больших веревочных сетках на шестах: четыре человека на каждого. Их приносят и вываливают в вычерченный овал, где освобождают из сеток. Младшему из этих двоих только шестнадцать или семнадцать лет; похоже, до ареста он был красавчиком. Его старший сообщник выглядит сломленным, его трясет. Из одежды на них только набедренные повязки, все остальное — короста засохшей крови, ссадин и шрамов. Несколько пальцев на руках и ногах размозжены, распухли и покрыты струпьями. Полицейский Косуги, суровый начальник сегодняшней кровавой церемонии, разворачивает свиток. Толпа затихает. Косуги зачитывает японский текст.
— Это обвинение, — сообщает Кобаяши голландцам, — и признание.
Закончив, полицейский Косуги уходит под навес, где кланяется мажордому Томине, который что‑то ему говорит. Полицейский Косуги идет к Унико Ворстенбосу, чтобы передать послание мажордома. Кобаяши быстро и коротко переводит: «Голландский директор дарует прощение?»
Четыре или пять сотен глаз смотрят на Унико Ворстенбоса.
«Проявите милосердие, — молит де Зут в этот критический момент. — Милосердие».
— Спросите воров, — Ворстенбос инструктирует Кобаяши, — они знали, как карается их преступление?
Кобаяши адресует вопрос стоящей на коленях паре.
Старший вор не может говорить. Младший отвечает с вызовом: «Хай».
— Зачем я тогда буду мешать японскому правосудию? Ответ — нет.
Кобаяши передает вердикт полицейскому Косуги, который марширует назад к мажордому Томине. Когда оглашается ответ, толпа недовольно шумит. Молодой вор говорит что‑то Ворстенбосу, и Кобаяши спрашивает:
— Хотите, чтобы я вам перевел?
— Скажите, что он говорит, — отвечает директор.
— Преступник говорит: «Пусть тебе вспоминается мое лицо всякий раз, когда ты будешь пить чай».
Ворстенбос складывает руки на груди.
— Скажите ему, что через двадцать минут я забуду его лицо навсегда. Через двадцать дней лишь несколько друзей будут помнить его. Через двадцать месяцев даже его мать с трудом вспомнит, как выглядел ее сын.
Кобаяши переводит, сурово смакуя каждое слово.
Ближние зрители слышат это и смотрят на голландцев с нарастающей злобой.
— Я перевожу, — Кобаяши убеждает Ворстенбоса, — очень правильно.
Полицейский Косуги и палач готовятся к исполнению приговора, пока Ворстенбос обращается к голландцам:
— Здесь есть люди, господа, которые надеются увидеть, что мы не переварим это блюдо справедливого возмездия. Я заклинаю вас лишить их этого удовольствия.
— Извините, — говорит Баерт, — не врубаюсь, о чем вы.
— Не блевани и не голоси, — объясняет Ари Грот, — перед Желтым Хозяином.
— Именно, Грот, — подтверждает Ворстенбос. — Мы — послы нашей цивилизации.
Старшему вору суждено умереть первым. На его голову надевается мешок. Он по-прежнему на коленях. Младшего отводят в сторону.
Барабанщик выбивает тревожную дробь: палач вынимает из ножен свой меч.
Под трясущейся жертвой земля темнеет от мочи.
Иво Ост, рядом с Якобом, рисует в пыли крест носком сапога.
Несколько собак на площади Эдо заливаются яростным лаем.
Герритсзон бормочет: «Вот и он, красавчик».
Меч палача поднят — яркий от полировки и темный от масла.
Якоб слышит гармонию, всегда присутствующую, но редко слышимую.
Барабанщик в четвертый или пятый раз выдает дробь.
Звук лезвия, со скрежетом вонзающегося в землю…
…и голова вора шлепается на песок, по-прежнему в мешке.
Кровь выплескивается из шеи с тонким, свистящим звуком.
Безголовое тело валится вперед и замирает, стоя на коленях, выблевывая кровь.
Герритсзон бормочет: «Браво, красавчик ты мой».
«Я пролился, как вода… — вспоминает Якоб, закрыв глаза, — …язык мой прильнул к гортани моей, и Ты свел меня к персти смертной»[58].
— Семинаристы, — наставляет Маринус, — смотрите на аорту, яремную вену и позвоночник. И какой у венозной крови насыщенный сливовый цвет, в то же время артериальная кровь алая, как распустившийся гибискус. Они довольно заметно отличаются и по вкусу: у артериальной крови присутствует металлический резкий привкус, а у венозной — более фруктовый аромат.
— Ради Христа, доктор, — жалуется ван Клиф. — Это обязательно?
— Лучше такая польза, чем никакая — от подобного бесполезного варварского акта.
Якоб наблюдает за надменным Унико Ворстенбосом.
Петер Фишер презрительно фыркает:
— Охрана собственности Компании — «бесполезный варварский акт»? А если бы украли ваш драгоценный клавесин, доктор?
— Просто попрощался бы с ним. — Обезглавленное тело укладывают на тележку. — Кровь залила бы механизм, и прежнее звучание восстановить бы не удалось.
Понк Оувеханд спрашивает:
— Что будет с телами, доктор?
— Желчь соберут аптекари, а останки продадут желающим. Поскольку местные ученые испытывают трудности в изучении операций и анатомии…
Молодой вор, похоже, не желает надевать на голову мешок.
Его приводят к темному пятну, где обезглавили его сообщника.
Раздается первая дробь…
— Это редкое искусство, — Герритсзон объясняет непонятно кому, — рубить голову. Палач должен учитывать и вес приговоренного, и сезон, потому что летом жира на шее больше, чем в конце зимы, и влажная ли от дождя кожа, и нет ли…
Вторая барабанная дробь…
— Одному парижскому философу, — рассказывает доктор своим студентам, — вынесли смертный приговор во времена недавнего Террора…
Третья барабанная дробь…
— …и он решился на захватывающий эксперимент: договорился со своим помощником, что начнет моргать, когда почувствует сталь ножа гильотины…
Четвертая барабанная дробь…
— …и продолжит моргать, как долго сможет. Наблюдая за морганием, помощник смог бы измерить короткую жизнь отрубленной головы.
Купидо бормочет что‑то на малайском языке, возможно, старается уберечься от дурного глаза.
Герритсзон оборачивается к нему и говорит: «Завязывай со своей чертовщиной, парень».
Якоб де Зут не может заставить себя увидеть такое еще раз.
Он изучает свою обувь и находит каплю засохшей крови на мыске.
Ветер дует с Флаговой площади: мягкий, словно подол кимоно.
— На этом, — говорит Ворстенбос, — мы, можно сказать, заканчиваем…
Часы «Альмело» в кабинете отбывающего директора только что отбили одиннадцать.