С лодок охранников доносятся крики: гребцы тут же отшатываются от иноземца.
Сампан покачивается под весом Ворстенбоса: мужчина он сухощавый, но сегодня его шелковый сюртук бугрится от рогов «единорога» или нарвала, высоко ценимых в Японии: истолченный в порошок, рог считается лекарством от всех болезней.
— Всю эту клоунаду, — директор стучит костяшками кулаков по буграм сюртука, — я искореню. «Почему, — спросил я у этого хитрого змея Кобаяши, — нельзя положить товар в ящик, законно перевезти на берег и продать на частном аукционе, тоже законно?» Его ответ? «Не было прецедента». Я надавил на него: «Тогда почему не создать такой прецедент?» Он уставился на меня, как будто я объявил себя отцом его детей.
— Господин директор? — кричит первый помощник. — На берегу вам понадобятся ваши рабы?
— Пришлите их с коровой. А пока мне послужит черный Сниткера.
— Очень хорошо. И переводчик Секита молит о разрешении перевезти его на берег.
— Пусть этот идиот спускается сюда, господин Вискерк.
Внушительный зад Секиты показывается над фальшбортом. Ножны меча цепляются за трап: за такую заминку его слуга тут же получает хлесткую оплеуху. Как только переводчик и его слуга благополучно усаживаются, Ворстенбос приветственно приподнимает свою изящную треугольную шляпу: «Божественное утро, господин Секита, не так ли?»
— Ага, — кивает Секита, не понимая, о чем речь. — Мы, японцы, островные люди…
— Действительно, море — куда ни посмотри, повсюду глубокая синева.
Секита декламирует очередную вызубренную фразу: «У высоких сосен глубокие корни».
— Зачем мы должны тратить наши скудные деньги на ваше непомерно высокое жалованье?
Секита поджимает губы, словно в раздумье: «Как поживаете?»
«Если он будет проверять мои книги, — думает Якоб, — все мои волнения напрасны».
Ворстенбос приказывает гребцам: «Вперед!» — и указывает на Дэдзиму.
Без надобности и непрошеный, Секита переводит команду.
Сампан плавно набирает ход, гребцы опускают весла в воду, имитируя движения плывущей водяной змеи, успевая напевать матросскую песню.
— Может, они поют, — гадает Ворстенбос, — «Отдай Нам Твое Золото, О, Вонючий Голландец»?
— Лучше не озвучивать свои мысли вслух, в присутствии переводчика.
— Очень лестная характеристика этого человека. И все же лучше он, чем Кобаяши: возможно, это наш последний шанс для разговора наедине на какое‑то время. По прибытии я, прежде всего, займусь тем, чтобы в торговый сезон выжать максимальную прибыль из наших дешевых товаров. Вам, де Зут, поручается следующее: разберитесь со счетами, и Компании, и частных лиц с девяносто четвертого года. Не зная, что покупалось, продалось и экспортировалось чиновниками и на какие суммы, нам не понять уровня коррупции, с которой нам предстоит иметь дело.
— Сделаю все, что в моих силах, господин директор.
— Заключение Сниткера под стражу — мое заявление о намерениях, но, если поступать так с каждым контрабандистом на Дэдзиме, тогда, боюсь, скоро мы на острове останемся вдвоем. Скорее, мы должны показать, что честный труд вознаграждается продвижением по службе, а воровство наказывается позором и тюрьмой. Так, и только так, мы очистим эти авгиевы конюшни. Ага, вот и ван Клиф, пришел приветствовать нас.
Заместитель директора спускается по трапу от Морских ворот.
«Каждое прибытие, — цитирует Ворстенбос, — это маленькая смерть».
Заместитель директора Мельхиор ван Клиф, сорока лет от роду, уроженец Утрехта, снимает шляпу. Пиратское смуглое лицо, борода. Друг назвал бы его сощуренные глаза «наблюдательными», враг «мефистофельскими».
— Доброе утро, господин Ворстенбос, и добро пожаловать на Дэдзиму, господин де Зут. — Его рукопожатие может сокрушать камни. — Пожелание «приятного времяпрепровождения», пожалуй, прозвучит чрезмерно оптимистично… — Он замечает свежие следы драки на носу Якоба.
— Весьма признателен, господин ван Клиф. — Твердая почва плывет под привыкшими к морской качке ногами Якоба. Кули уже выгружают его матросский сундук и тащат к Морским воротам. — Я бы предпочел, чтобы мой багаж оставался у меня на виду…
— Так и должно быть. До недавнего времени мы поправляли ошибки портовых грузчиков кулаками, но магистрат решил, что избитый кули — оскорбление всей Японии, и запретил рукоприкладство. Так что сейчас их воровство не знает границ.
Переводчик Секита нерасчетливо спрыгивает с носа сампана и одной ногой по колено погружается в воду. Выбравшись на трап, он бьет своего слугу веером по носу и спешит обогнать трех идущих голландцев, понукая:
— Идти! Идти! Идти!
Ван Клиф объясняет: «Он хочет сказать «пойдемте».
Морские ворота остаются позади, и их ведут в таможенную комнату. Здесь Секита спрашивает имена иностранцев и выкрикивает их пожилому писцу — регистратору, который повторяет имена молодому помощнику, а тот, в свою очередь, записывает их в книгу. «Ворстенбос» превращается в Борусу Тенбошу, «ван Клиф» становится Банкурейфу, а «де Зут» — Дазуто. Сырные круги и бочки с маслом, привезенные с «Шенандоа», протыкаются пиками команды инспекторов.
— Эти чертовы негодяи, — жалуется ван Клиф, — готовы разбить все яйца, лишь бы не прокралась курица.
К ним приближается дюжий охранник.
— Вот и досмотрщик, — добавляет ван Клиф. — Директор освобожден от этого, но, увы, не клерки.
Подходят и несколько молодых мужчин: с такими же выбритыми впереди головы волосами и узлом волос на макушке, как у инспекторов и переводчиков, побывавших на «Шенандоа» на этой неделе, но в более простой одежде. «Рядовые переводчики, — объясняет ван Клиф. — Они надеются попасть в любимчики к Секите, делая за него всю работу».
Досмотрщик говорит Якобу, а те переводят хором:
— Руки поднять! Открыть карманы!
Секита взмахом руки затыкает им рты и приказывает Якобу: «Руки поднять. Открыть карманы».
Якоб подчиняется, и досмотрщик прохлопывает его под мышками и обследует карманы.
Находит альбом с рисунками Якоба, быстро пролистывает и отдает очередной приказ.
— Показать обувь охране! — командует самый проворный из переводчиков.
Секита хмыкает: «Показать обувь сейчас».
Якоб замечает, что даже грузчики перестали работать, наблюдая за ним.
Некоторые показывают пальцами на клерка, безо всякого смущения разглядывая его: «Комо, комо».
— Они говорят о ваших волосах, — объясняет ван Клиф. — Комо-так здесь часто называют европейцев: ко значит красный, а мо — волосы. Однако редко у кого из нас волосы такого цвета, так что настоящий «рыжий варвар» стоит того, чтобы поглазеть на него.
— Вы изучаете японский, господин ван Клиф?
— Это запрещено законом, но я учусь кое-чему от моих жен.
— Не могли бы вы научить меня тому, что вы знаете? Я буду вам крайне признателен.
— Учитель из меня никакой, — признается ван Клиф. — Доктор Маринус разговаривает с малайцами, словно сам родился желтокожим, но японский язык, по его словам, дается с большим трудом. Переводчика, пойманного за тем, что он учит нас, могут запросто обвинить в измене.
Досмотрщик возвращает обувь Якобу с новым приказом.
— Снять одежду! — говорят переводчики. — Снять одежду!
— Одежда остается! — возражает ван Клиф. — Клерки не раздеваются, господин де Зут. Эти говнюки хотят от нас еще одной уступки. Подчинитесь ему сегодня, и каждому клерку, приезжающему в Японию, придется волей-неволей проделывать то же самое до Судного дня.
Досмотрщик протестует, хор голосит: «Снять одежду!»
Переводчик Секита чувствует, что назревает скандал, и скрывается из виду.
Ворстенбос стучит тростью по полу, пока не воцаряется тишина.
— Нет!
Недовольный досмотрщик решает уступить.
Таможенный охранник постукивает пикой по сундуку Якоба и что‑то говорит.
— Откройте, пожалуйста, — вторит ему рядовой переводчик. — Откройте этот большой ящик!
«Это ящик, — терзает Якоба внутренний шепот, — в котором лежит Псалтырь».
— Пока мы тут все не состарились, де Зут, — говорит Ворстенбос.
С подкатывающей к горлу тошнотой Якоб открывает замки сундука, как и приказано.
Один из охранников говорит, а хор переводит: «Назад! Отойдите на шаг!»
Больше двадцати любопытных шей вытягиваются, когда досмотрщик поднимает крышку и разворачивает пять полотняных рубашек Якоба, достает шерстяное одеяло, чулки, вязаный мешочек с пуговицами и пряжками, дешевый парик, перья для письма, пожелтевшие подштанники, детский компас, полкуска виндзорского мыла, несколько писем от Анны, перевязанных ее лентой от волос, бритву, дельфтскую курительную трубку; треснутый стакан; папку нот; поеденный молью, бутылочного цвета бархатный жилет; оловянную тарелку, нож и ложку; и, на самом дне — лежат около пятидесяти штук разных книг. Досмотрщик что‑то говорит своему подчиненному, и тот выбегает из таможенной комнаты.
— Он приведет дежурного переводчика, — поясняет молодой рядовой переводчик. — Чтобы посмотреть книги.
— Разве не… — у Якоба перехватывает дыхание, — не господин Секита проводит диссекцию?
Коричневозубая ухмылка пробивается сквозь бороду ван Клифа: «Диссекцию?»
— Инспекцию, я хотел сказать, инспекцию моих книг.
— Отец Секиты просто купил сыну место переводчика в Гильдии, а борьба с… — ван Клиф беззвучно, одними губами произносит «с христианством», — …слишком важна для мерзавцев. Книги проверяет более сведущий человек: Ивасе Банри, скорее всего, или один из Огав.
— Кто эти… — Якоб захлебнулся своей слюной, — Огавы?
— Огава Мимасаку — один из четырех переводчиков первого ранга. Его сын, Огава Узаемон — третьего ранга, и… — Входит молодой человек. — Ах, помяни дьявола, так он уже здесь! Доброе утро, господин Огава.
У Огавы Узаемона, лет двадцати пяти от роду, открытое умное лицо. Все переводчики без ранга склоняются перед ним как можно ниже. Он кланяется Ворстенбосу, ван Клифу и, наконец, — новоприбывшему.
— Добро пожаловать, господин де Зут.