— Никто не знает, — бормочет она, отвечая самой себе, — и это проблема.
Она вспоминает то немногое, что знает о храме на горе Ширануи.
Это духовный дом владыки — настоятеля Эномото, даймё феода Киога.
Богиня храма покровительствует плодородию вод и рисовых полей Киоги.
Никто, кроме учителей и аколитов ордена, не может ни зайти туда, ни выйти.
Этих людей около шестидесяти, а сестер — монахинь — порядка дюжины. Сестры живут в своем Доме внутри храмовых стен под надзором настоятельницы. По словам слуги гостиницы Харубаяши, женщины с такими изъянами кожи и тела, в большинстве своем, закончили бы свои дни в борделях, развлекая клиентов, а настоятель Эномото славится тем, что дает этим несчастным шанс на лучшую жизнь…
— …но, конечно же, — волнуется Отане, — не для дочери самурая — доктора…
— С обожженным лицом выйти замуж сложнее, — бормочет она, — но не скажешь, что невозможно.
Фактов мало, а потому множатся слухи. Многие жители деревни слышали, что бывшие сестры Ширануи получали дома и пенсии в награду за служение богине, но ни одна вышедшая на пенсию монахиня не останавливалась в Курозане, и ни один селянин никогда не говорил с ними. Бунтаро, сын кузнеца, который служит в охране Ворот — на — полпути в ущелье Мекура, утверждает, что учитель Кинтен учит монахов искусству убивать, и по этой причине храм закрыт для всех. Игривая служанка в гостинице рассказывала об охотнике, который клялся, что видел крылатых женщин, одетых монахинями, летающих над Голым пиком, вершиной Ширануи. Тем же днем свекровь племянницы Отане в Курозане заметила, что семя монахов такое же живое, как и у обычных мужчин, и спросила, сколько бушелей травы ангелов заказывал храм. Отане отрицала — и говорила чистую правду, — что приносила траву для вызывания абортов учителю Сузаки, и тут же поняла, что свекровь именно это и интересовало.
Селяне обмениваются слухами, но отлично знают, что искать реальные ответы — себе дороже. Они гордятся соседством с таким закрытым монастырем, и им платят за поставку продовольствия. А задавать слишком много вопросов все равно, что кусать руку дающего.
«Монахи, скорее всего, монахи, — надеется Отане, — а сестры живут, как монахини…»
Она слышит умиротворяющую тишину падающего снега.
— Единственное, — говорит Отане своему коту, — что мы можем сделать для госпожи Аигабавы — попросить Богородицу защитить ее.
Размером с ящик, обшитая деревянными панелями ниша в стене из бамбука и глины похожа на обычные алтарные альковы селян. В ней хранятся посмертные таблички родителей Отане и треснутая ваза с несколькими зелеными веточками. Проверив дверную задвижку дважды, Отане вынимает вазу и сдвигает заднюю панель. В этом маленьком тайнике хранятся настоящие сокровища дома Отане и ее рода: с белой глазурью, с голубым орнаментом, с трещинками, запыленными от древности, статуэтка Марии — самы, матери Иису — сама и Владычицы Небесной, изготовленная давным-давно по подобию Каннон, богини милосердия. Она держит ребенка на руках. Дедушка дедушки Отане, как гласит история, получил ее от одного святого человека по имени Хавьер, приплывшего в Японию из Рая на волшебном летающем корабле, который тянули золотые лебеди.
Отане опускается на отзывающиеся болью колени с четками из желудей в руках.
— Святая Мария — сама, мать Адана и Ева, которые украли у Бога — доно священный плод хурмы, Мария сама, мать Паппы Марудзи, с его шестью сыновьями на шести каноэ, которые пережили великий потоп, очистивший все земли, Мария, мать Иису — сама, которого распяли на кресте за четыреста серебряных монет, Мария — сама, услышь мою…
«Треснул сучок… — Отане задерживает свое дыхание, — …под ногой человека?»
Большинство из десяти или двенадцати семейств в Курозане, обосновавшихся в деревне раньше других, были, как и семья Отане, тайными христианами, но соблюдать осторожность следовало всегда. Никто не пощадит ее седые волосы, если узнают о ее веровании; лишь отказ от своей веры и выдача всех ее последователей могут заменить смерть ссылкой, но тогда Сан — Петоро и Сан — Павро отвергнут ее у ворот рая, а когда морская вода станет маслом и мир загорится, она упадет в ад, называемый Бенбо.
Травница убеждена, что снаружи никого нет.
— Дева Мать, это Отане из Курозане. Снова эта старуха молит Богоматерь помочь госпоже Аибагаве в храме Ширануи и охранить ее от болезней, и прогнать злых духов и… и опасных мужчин. Пожалуйста, верните ей все, что у нее взяли.
«Не ходило даже слухов о том, — думает Отане, — что из монастыря когда‑либо отпускали молодую монахиню».
— Но если эта старуха просит слишком много у Марии — самы…
Боль в одеревеневших коленях Отане расползается к бедрам и лодыжкам.
— …пожалуйста, просто скажите госпоже Аибагаве, что ее подруга, Отане из Курозане, думает…
Что‑то стучит по входной двери. Отане ахает. Пес вскочил, рычит…
Отане опускает деревянную панель, когда в дверь стучат второй раз.
Пес лает. Она слышит мужской голос. Она приводит в порядок ящик. Она возвращает на место вазочку.
После третьего стука идет к двери и громко говорит:
— Здесь нечего украсть.
— Это, — отвечает слабый мужской голос, — дом травницы Отане?
— Могу я сначала спросить имя моего почтенного гостя в столь поздний час?
— Джирицу Акатокияму, — отвечает гость, — так меня звали…
Отане удивлена, услышав имя аколита учителя Сузаку.
«Может, Мария — сама, — задается она вопросом, — приложила к этому руку?»
— Мы видимся в Гостевом доме храма, — продолжает голос, — дважды в год.
Она открывает дверь занесенной снегом фигуре, завернутой в теплые одежды и с бамбуковой шляпой на голове. Он переступает порог, и снег влетает с ним.
— Садитесь к огню, аколит, — Отане захлопывает дверь. — Плохая ночь. — Она ведет его к деревянной табуретке.
С усилием он освобождается от шляпы, капюшона и горных сапог.
Он выдохся, лицо осунувшееся, глаза не от мира сего.
«Вопросы потом, — думает Отане. — Сначала он должен согреться».
Она наливает чаю и обжимает кружку его замерзшими пальцами.
Расстегивает застежки промокшего плаща монаха и укутывает его шерстяною шалью.
Мускулы его шеи трещат, когда он пьет чай.
«Возможно, он собирал растения, — размышляет Отане, — или медитировал в пещере».
Она ставит на огонь котелок с остатками супа. Они не говорят ни слова.
— Я сбежал с горы Ширануи, — внезапно возвещает Джирицу. — Нарушил клятву.
Отане потрясена, но сейчас он может умолкнуть от одного не вовремя сказанного слова.
— Моя рука, эта рука, моя кисточка: они узнали, раньше меня.
Она толчет корня ноги, ожидая слов хоть с каким-нибудь смыслом.
— Я принял путь… бессмертия, но настоящее имя ему — зло.
Огонь трещит, животные дышат, снег падает.
Джирицу кашляет, словно что‑то попало в горло.
— Она видит так далеко! Очень далеко, очень… Мой отец продавал с лотка табак, увлекался азартными играми в Сакаи. Нас считали чуть выше изгоев, и однажды вечером карты легли совсем плохо, и он продал меня кожевнику. Неприкасаемому. Я потерял свое имя и спал на чердаке скотобойни. Годы, годы я резал глотки лошадям, чтобы заработать на пропитание и крышу над головой. Резал… резал… резал. Что сыновья кожевника делали со мной! Я… я… я… мечтал, чтобы кто‑нибудь перерезал горло мне. Приходила зима, и я грелся, лишь когда варил кости на клей. Приходило лето, мухи лезли в глаза, в рот, и мы отскребали засохшую кровь и маслянистое говно, чтобы смешать все с морскими водорослями, превращая в удобрения. В аду пахнет лучше, чем в том месте…
Стропила потрескивают. Снега прибавляется и прибавляется.
— На Новый год я перелез через стену, огораживающую деревню ета и убежал в Осаку, но кожевник послал в погоню за мной двух человек. Они не ожидали, что я так хорошо владею ножом. Никто ничего не видел, а Она видела. Она притягивала меня… днями, перекрестками, слухами, снами, месяцами… тянула на запад, запад, запад… через проливы к феоду Хизен, к феоду Киога… и выше… — Джирицу смотрит на потолок, возможно, в сторону вершины горы.
— Аколит — сама, — спрашивает Отане, продолжая размалывать лекарство, — говорит о ком‑то в храме?
— Они все смотрят ее глазами, как пила — глазами плотника.
— Глупая старуха никак не поймет, кем может быть эта «Она».
Слезы льются из глаз Джирицу.
— Разве мы нечто большее, чем совокупность наших деяний?
Отане решается на более прямой вопрос.
— Аколит — сама, в храме горы Ширануи вы не видели госпожу Аибагаву?
Он моргает, взгляд становится более осмысленным: «Самая новая сестра. Да».
— Она… — Теперь Отане не знает, о чем спросить. — Она в порядке?
Он шумно и грустно вздыхает:
— Лошади знали, что я их убью.
— Как там относятся к госпоже Аибагаве? — Отане перестает толочь корень.
— Если Она услышит, — говорит Джирицу, опять уходя в себя, — то проткнет мое сердце пальцем… Завтра я… расскажу… о том месте… но ночью ее слух гораздо острее. Тогда меня отправят в Нагасаки. Я… я… я… я…
«Имбирь для его циркуляции крови, — Отане идет к шкафу, — девичья трава от бреда».
— Моя рука, моя кисточка: они знали раньше меня, — усталый голос Джирицу следует за ней. — Три ночи тому назад, а может и все девять, я был в библиотеке, работал над письмом для Дара. Письма — меньшее зло. «Акты милосердия», говорит Генму, но… но я выходил из себя, а когда вернулся, моя рука, моя кисточка написали… написали сами… — он шепчет, и его колотит, — …я написал сам Двенадцать догм. Черными чернилами на белом пергаменте! Даже произнести их вслух богохульство, за исключением учителя Генму и владыки — настоятеля, но чтобы записать их, и любой мирянин смог бы их прочесть… Она, должно быть, чем-то занималась, а не то убила бы меня там же. Учитель Иотен прошел мимо, совсем рядом, позади, в считаных дюймах… Не двигаясь, я прочитал Двенадцать догм и увидел, впервые… что скотобойни Сакаи в сравнении — сад наслаждений.