— Охранные ворота находятся там.
— Но Курозане в трех днях пути, молодой человек, на моих старых ногах, и…
— Чем раньше вы отправитесь в обратный путь, тем, конечно, будет лучше, не правда ли?
Узаемон минует ворота дома Огавы и проходит по каменному саду, где на хилых цветах жирует один лишь лишайник. Саидзи, сухопарый, с лицом, похожим на птицу, личный слуга отца, изнутри отодвигает дверь в главный дом, на мгновение опередив попытку Иохеи отодвинуть дверь снаружи. «Добро пожаловать домой, господин, — слуги соперничают между собой за будущее, когда их хозяином будет не Огава Мимасаку, а Огава Узаемон. — Старший господин спит в своей комнате, господин, а госпожа страдает головной болью. Мать господина ухаживает за ней».
«Значит, моя жена хочет побыть одна, — думает Узаемон, — а мать не позволяет ей этого».
Новая служанка появляется со шлепанцами, теплой водой и полотенцем.
— Зажги свет в библиотеке, — говорит он новой служанке, решив написать отчет о литотомии. «Если я буду работать, — надеется он, — моя мать и моя жена оставят меня в покое».
— Приготовь чай для господина, — говорит Иохеи служанке. — Не слишком крепкий.
Саидзи и Иохеи ожидают, кого сегодня выберет будущий хозяин себе в помощники.
— Займитесь, — вздыхает Узаемон, — чем угодно. Оба.
Он идет по холодному, натертому воском коридору, слыша, как Иохеи и Саидзи винят друг друга в плохом настроении господина. Их нападки похожи на супружескую перебранку, и Узаемон подозревает, что ночью они делят друг с другом не только комнату. Поднявшись в святая святых, библиотеку, он задвигает дверь, отгораживаясь от угрюмого дома, сумасшедшей старухи — с- гор, праздной болтовни рождественского банкета и его позорного ухода, и садится за письменный стол. Ноги болят. Он с наслаждением натирает чернильный камень, смешивает натертые крошки с каплями воды и обмакивает кисточку в чернила. Драгоценные книги и китайские свитки стоят на дубовых полках. Он вспоминает свое восхищение, когда впервые вошел в библиотеку Огавы Мимасаку пятнадцать лет тому назад, совсем не мечтая о том, что когда‑то его усыновит хозяин и, более того, он сам станет хозяином.
«Будь менее амбициозным, — предупреждает он более молодого Узаемона, — довольствуйся тем, что есть».
Краем глаза он замечает на ближайшей полке дезутовскую книгу «Богатство народов».
Узаемон выстраивает в ряд воспоминания о литотомии.
Стук: слуга Киошичи отодвигает дверь.
— Слабоумное создание нас больше не потревожит, господин.
Узаемону требуется какое‑то время, чтобы понять смысл сказанного.
— Хорошо. Ее семью надо бы уведомить, что она ведет себя неподобающим образом.
— Я попросил сына стражника так и сделать, господин, но он с ней не знаком.
— Она из этого… Курозаки, вроде бы?
— Курозане, прошу прощения. Кажется, это — маленькая деревня по пути к морю Ариаке, в феоде Киога.
Название кажется знакомым. Возможно, настоятель Эномото однажды его упоминал.
— Она не сказала, какое дело у нее ко мне дело?
— «Личное дело» — все, что она сказала, и что она — травница.
— Всякая полоумная карга, которая умеет варить укроп, называет себя травницей.
— Именно, господин. Возможно, она услышала о нездоровье в доме и хотела продать какое‑то чудодейственное снадобье. Она заслуживает, чтобы ее поколотили, точно, только ее возраст…
Новая служанка входит с ведром угля. Возможно, из-за холодного дня на ней белый головной платок. Кусок текста из девятого или десятого письма Орито приходит к Узаемону из памяти: «Травница из Курозане живет у подножия горы Ширануи в старой хижине с козами, курами и собакой…»
Пол качается.
— Приведи ее сюда, — Узаемон почти не узнает свой голос.
Киошичи и служанка удивленно смотрят на своего хозяина, а затем — друг на друга.
— Беги за травницей из Курозане — за той старухой с гор. Приведи ее сюда.
Пораженный слуга не может поверить своим ушам.
До Узаемона доходит, как странно он себя ведет: «Сначала потерял сознание на Дэдзиме, а сейчас — эта перемена с оборванкой».
— Когда я молился в храме об отце, монах посоветовал, что нездоровье может быть связано с тем, что… что от дома Огавы требуется пожертвование, и боги пришлют… э-э… предоставят такую возможность.
Киошичи сомневается, что посланники богов могут быть такими смердящими.
Узаемон хлопает в ладони:
— Не заставляй меня повторять, Киошичи!
— Вы — Отане, — начинает Узаемон, не решаясь дать ей почетный титул. — Отане-сан, травница из Курозане. Ранее, на улице, я не понял…
Старая женщина сидит, как нахохлившийся воробей. Ее глаза ясные и проницательные.
Узаемон отпускает слуг.
— Я извиняюсь за то, что не выслушал вас.
Отане принимает извинение, но ничего не говорит пока.
— Путь из феода Киога занимает два дня. Вы спали в гостинице?
— Мне требовалось прийти сюда, и теперь я здесь.
— Госпожа Аибагава всегда говорила об Отане-сан с большим уважением.
— Во второй свой визит в Курозане… — ее киогский диалект полон достоинства, — госпожа Аибагава точно так же отзывалась о переводчике Огаве.
«Ее ноги, может, и болят, — думает Узаемон, — но она знает, как пнуть». Жених, который берет невесту по зову сердца, — большая редкость. Мне пришлось жениться, следуя требованиям семьи. Так устроен мир.
— Визиты госпожи Аибагавы — три самых дорогих сокровища в моей жизни. Несмотря на разницу в ранге, она была и остается для меня драгоценной дочерью.
— Я слышал, что Курозане находится у начала тропы, которая ведет к вершине горы Ширануи. Может, — Узаемон все‑таки надеется на лучшее, — вы встречались с ней после того, как она вошла в храм?
Ответ читается на печальном лице Отане — горькое «нет».
— Любое общение запрещено. Два раза в год я ношу лекарства храмовому доктору, учителю Сузаку, к дому у ворот. Но никому постороннему не разрешается идти дальше, разве что по приглашению учителя Генму или владыки — настоятеля Эномото. И не приходится рассчитывать…
Отодвигается дверь, и служанка матери Узаемона вносит чай.
«Мать недолго ждала, — отмечает Узаемон, — чтобы прислать шпионку».
Отане кланяется в ответ, приняв чай на подносе из орехового дерева.
Служанка уходит на допрос с пристрастием.
— И не приходится рассчитывать, — продолжает Отане, — что в храм пустят старую собирательницу трав. — Она обхватывает чайную чашку покрытыми несмываемыми пятнами от трав костлявыми пальцами. — Нет, я не принесла весть от госпожи Аибагавы, но… Хорошо, я буду очень краткой. Несколько недель тому назад, в ночь первого снега, гость нашел убежище под моей крышей. Молодой аколит храма на горе Ширануи. Он сбежал оттуда.
Силуэт Иохеи проходит мимо бумажного окна, на которое падает отраженный снегом свет.
— Что он рассказал? — во рту Узаемона разом пересохло. — Она… госпожа Аибагава здорова?
— Она жива, но он говорил о жестокостях, творимых Орденом над сестрами. Он говорил, что если об этих жестокостях узнают, то даже связи владыки — настоятеля с Эдо не помогут защитить храм. Таков был план аколита — пойти в Нагасаки и рассказать об ордене горы Ширануи магистрату и его суду.
Кто‑то метет снег в саду жесткой, замерзшей метлой.
Узаемону холодно, несмотря на жаркий огонь.
— Где беглец?
— Я похоронила его на следующий день между двумя вишневыми деревьями в моем саду.
Что‑то прошмыгнуло на периферии поля зрения Узаемона.
— Отчего он умер?
— Есть семейство ядов, которые, будучи однажды принятыми, остаются в теле, не причиняя вреда, если каждый день принимается противоядие. Но без этого противоядия яд убьет человека. Такая моя догадка.
— Выходит, аколит был обречен с того момента, как сбежал?
Слышно, как дальше по коридору мать что‑то выговаривает своей служанке.
— Рассказал аколит о порядках в Ордене прежде, чем умер?
— Нет, — Отане наклоняет седую голову к Узаемону. — Но он написал их догмы на свитке.
— Эти догмы — те самые «жестокости», которые терпят сестры?
— Я старая женщина крестьянских корней, переводчик. Я не умею читать.
— Этот свиток, — он тоже переходит на шепот. — Он — в Нагасаки?
Отане пристально смотрит на него, словно само Время, принявшее человеческий облик. Из рукава она достает свиточный футляр из кизилового дерева.
— Сестры, — Узаемон заставляет себя спросить, — обязаны спать с мужчинами? Это та… та жестокость, о которой говорил аколит?
Уверенные шаги его матери приближаются по скрипучему полу коридора.
— У меня есть основания думать, — отвечает Отане, передавая футляр Узаемону, — что на самом деле все гораздо хуже.
Узаемон прячет футляр в рукав в то же самое время, когда открывается дверь.
— Ох, извините меня! — Его мать появляется в дверном проеме. — Я понятия не имела, что у тебя гости. Твоя… — она в замешательстве. — Твоя гостья остается на ужин?
Отане кланяется очень низко.
— Такая щедрость превышает все, что заслуживает старая бабушка. Благодарю вас, госпожа, но я не должна злоупотреблять гостеприимством вашего дома ни минутой дольше…
Глава 19. ДОМ СЕСТЕР, ХРАМ НА ГОРЕ ШИРАНУИ
Восход девятого дня двенадцатого месяца
Подметать коридоры, которые тянутся вдоль внутреннего двора — занятие не из легких: как только появляется куча листьев и сосновых иголок, так сразу же ветер разносит их в разные стороны. Облака зацепились за Голый Пик и льют ледяную морось. Орито оттирает птичий помет с досок куском мешковины. Сегодня девяносто пятый день ее заключения: тринадцать дней она отворачивается от Сузаку и настоятельницы и выливает «Утешение» в рукав. Четыре-пять дней страдала от судорог и лихорадки, но сейчас ясное сознание вернулось к ней: крысы больше не разговаривают с ней, и странные трюки Дома прекратились. Однако другие ее достижения не так значительны: она еще не получила разрешения на выход за внутренние ворота в другие части храма, и, хотя избежала очередного Дара, шансы на удачу для самой новой сестры в четвертый раз будут минимальными, а на пятый — и вовсе сойдут на нет.