— Потому что она — акушерка, — отвечает гнусавый, — и сможет уменьшить количество смертей сестер и их Даров при родах. По слухам, она воскресила новорожденного сына магистрата Нагасаки. Он был холодный и синий, пока сестра Орито не вдохнула в него жизнь…
«Только из‑за этого Эномото притащил меня сюда?» — изумляется Орито.
— …но я бы не удивился, — продолжает гнусавый, — если она здесь для чего‑нибудь особенного.
— Ты хочешь сказать, — спрашивает третий, — что даже Владыка-настоятель не удостоит ее своим вниманием?
— Она не сможет помочь себе выжить в родах, так?
«Не слушай их, — приказывает себе Орито. — А если не так?»
— Жаль, — вздыхает гнусавый. — Если на лицо не смотреть, она красивая.
— Это точно, — соглашается высокий голос, — и пока никого нет вместо Джирицу, нас на одного меньше…
— Учитель Генму запретил нам, — восклицает гнусавый, — даже упоминать имя этого подлого мерзавца.
— Да, запретил, — повторяет третий голос. — Да, запретил. Давай, наполни ведро… искупи свой грех.
— Мы же хотели бросить кости!
— A — а. Это было до того, как ты прокололся. Уголь!
Дверь распахивается: сердитые шаги приближаются к Орито, которая объята ужасом. Молодой монах подходит к бочке и снимает с нее крышку, совсем рядом, совсем близко. Орито слышит, как стучат ее зубы. Она дышит в плечо, чтобы монах не заметил поднимающегося пара. Он набирает уголь, наполняя ведро кусок за куском…
«Вот сейчас, — ее трясет, — вот сейчас…»
…но он поворачивается и возвращается в сторожку.
Словно молитвы, записанные на кусочках бумаги, отпущенная на целый год удача сгорела за несколько секунд.
Орито смиряется с тем, что через ворота не пройти. Она думает: «Веревка…»
С лихорадочно бьющимся сердцем она крадется в фиолетовых тенях к следующим Лунным вратам, которые выводят во двор, образованный Залом медитации, Западным крылом и наружной стеной. Гостевой дом очень похож на Дом сестер. В нем живет свита Эномото, когда владыка пребывает в своей резиденции. Как и монахини, они тоже не могут выйти за пределы Дома. Складские помещения — Орито услышала это от сестер — находятся в Западном крыле, и там же живут и тридцать или сорок аколитов. Кто‑то из них сейчас спит, а кто‑то — нет. В северо — западном квадрате монастыря располагается резиденция настоятеля. Это здание простаивает всю зиму, но Орито слышала, как экономка упомянула о проветривании простыней, которые там хранятся. «А простыни, — быстро соображает она, — можно скрутить в веревки».
Она крадется по оврагу между внешней стеной и Гостевым домом…
Мягкий смех юноши доносится из дверей и замолкает.
Красивая отделка и герб подсказывают, что это резиденция владыки — настоятеля.
У всех на виду, во всяком случае, с трех сторон, она поднимается к дверям дома.
«Пусть они откроются, — молит она своих предков, — пусть они откроются…»
Двери крепко заперты на период горной зимы.
«Мне нужны молоток и зубило, чтобы попасть внутрь, — думает Орито. Она почти что обошла монастырь по периметру, но спасение не приблизилось ни на шаг. — Отсутствие двадцати футов веревки равнозначно двадцати годам пребывания в наложницах».
По другую сторону каменного сада резиденции Эномото Северное крыло. Там, как слышала Орито, живет Сузаку, рядом с лазаретом…
«…а лазарет — это больные, кровати, простыни и противомоскитные сетки».
Войти в любое крыло — невероятный риск, но что ей остается?
Дверь сдвигается на шесть дюймов, прежде чем издать громкий, пронзительный стон. Орито задерживает дыхание, чтобы услышать шум бегущих шагов…
…но ничего не происходит, и непроницаемая ночь затихает сама по себе.
Орито протискивается в щель, дверная занавеска касается ее лица.
Отраженный лунный свет выхватывает из темноты небольшую прихожую.
Запах камфары из правой двери выдает лазарет.
Слева — утопленная в стену дверная арка, но инстинкт беглянки предупреждает: «Нет…»
Она отодвигает дверь справа.
Темнотой скрыто все…
Она слышит хруст соломенного матраса и дыхание спящего.
Она слышит голоса и шаги: два человека, может, три.
Больной зевает и спрашивает: «Кто здесь?»
Орито возвращается в прихожую, плотно закрыв за собой дверь в лазарет, и выглядывает через щель на улицу. Человек с лампой — менее чем в десяти шагах от нее.
Он смотрит в ее сторону, но свет лампы мешает что- либо разглядеть.
А теперь из лазарета доносится голос учителя Сузаку.
Беглянке деваться некуда, кроме как метнуться в арку.
«Вот и все, — Орито трясет, — вот, наверное, и все…»
Скрипторий от пола до потолка уставлен полками со свитками и рукописями. По другую сторону двери кто‑то спотыкается и бормочет проклятие. Страх, что ее поймают, толкает Орито дальше от двери, она даже не успевает убедиться, что в большом помещении никого нет. Пара письменных столов освещены лампами, и язычки пламени лижут чайник, стоящий на жаровне. В боковых проходах легче спрятаться. «Но эти проходы, — думает она, — запросто превратятся в ловушки». Орито идет по центральному проходу к другой двери, которая, как она полагает, ведет в покои учителя Генму. Лампа освещает ее. Ей боязно уйти из пустой комнаты, но еще страшней остаться или повернуть назад. Раздумывая, она бросает взгляд на наполовину законченную рукопись, лежащую на одном столе: за исключением надписей на свитках, которые развешаны в Доме сестер, это первые написанные слова, которые видит дочь ученого с момента ее похищения, и, несмотря на опасность, взгляд голодных глаз притягивается к письменам. Вместо сутры или церемониального текста она видит письмо, написанное не искусной каллиграфией образованного монаха, а, скорее, женской рукой. За первой колонкой она читает вторую и третью…
«Дорогая мама, клены покрылись пламенем осенних цветов, а урожайная луна плывет, словно лампа, совсем, как описывается в «Замке лунного света». Вроде бы давно закончился сезон дождей, когда слуга владыки — настоятеля принес Ваше письмо. Оно лежит передо мной, на столе мужа. Да, Кояма Шинго принял меня женой в благоприятный тридцатый день седьмого месяца в храме Шимогамо, а сейчас мы живем как молодожены, в двух комнатах за мастерской кушаков «Белый Журавль» на улице Имадегавы. После свадебной церемонии состоялся банкет в известном чайном доме, оплаченный семействами Уеда и Кояма. Некоторые из друзей моего мужа превратились в злобных гоблинов после того, как я стала женой, но Шинго все так же относится ко мне по — доброму. Семейная жизнь — это не праздник, разумеется, как Вы написали в своем письме три года тому назад, добропорядочная жена не должна засыпать раньше мужа или просыпаться позже него, и у меня вечно не хватает времени! Пока «Белый журавль» еще не зарекомендовал себя, мы экономим, обходимся только одной служанкой, и мой муж привел с собой только двух учениц из отцовской мастерской. Я счастлива написать, однако, что к нам благосклонны две семьи, у которых есть связи с имперским двором. Одна из дальней ветви рода Коное…»
Слова закончились, но у Орито кружится голова. «Выходит, все новогодние письма, — спрашивает она себя, — написаны монахами?» Но в этом нет никакого смысла. Десятки выдуманных детей должны писать сами, пока их матери не спустятся вниз с горы, иначе этот обман откроется. К чему столько хлопот? «Потому что, — две лампы становятся глазами всезнающей Жирной Крысы, — дети не могут писать новогодних писем, они никогда не добираются до мира внизу». Библиотечные тени следят за ее реакцией на такие обвинения. Пар поднимается из носика чайника. Жирная Крыса ждет. «Нет, — говорит Орито. — Нет». Нет никакой нужды в убийстве младенцев. «Если бы Дары не требовались Ордену, учитель Сузаку дал бы трав для раннего выкидыша». Жирная Крыса насмешливо спрашивает: а как тогда объяснить письмо на столе перед ней? Орито хватается за единственно разумный ответ: «Дочь сестры Хацуне умерла от болезни или несчастного случая». Чтобы мать не горевала по умершей, Орден продолжает писать новогодние письма.
Жирная Крыса дергается, поворачивается и исчезает.
Дверь, через которую вошла Орито, открывается. Слышится мужской голос: «После вас, учитель…»
Орито торопится к другой двери: как во сне, она и далеко, и близко.
— Это странно, — голос учителя Чимеи следует за ней, — но до чего лучше сочиняется по ночам…
Орито отодвигает дверь на ширину трех — четырех ладоней.
— …но я рад твоей компании в это негостеприимное время, мой юный друг.
Она уже по другую сторону двери и плотно закрывает ее за собой, и как раз в это время учитель Чимеи появляется в круге света, отбрасываемого лампой. Перед Орито — коридор к жилищу учителя Генму, короткий, холодный, темный. «Жизнь должна продвигаться вперед, — изрекает учитель Чимеи, — и неприятности — это тоже движение. А удовлетворенность — инерция. Посему в историю маленькой Норико, дочери сестры Хацуне, нам надобно посадить семена надвигающихся бедствий. Голубки должны страдать. Либо от чего‑то внешнего, скажем воровства, пожара, болезни, либо — даже лучше — от какого‑то внутреннего фактора: по слабости характера. Молодой Шинго начнет уставать от преданности жены или Норико станет ревновать к новой служанке, отчего Шинго в самом деле начнет спать с той. Хитрости, уловки — видишь? Рассказчики, они не священники, которые ведут беседы с неземным миром, они — искусники, как пекари или булочники, только гораздо медленнее их. За работу, юный друг, пока лампа не осушит себя…»
Орито, скользя ногой перед собой, идет по коридору к комнате учителя Генму, держась ближе к стене, где, надеется она, пол скрипит меньше. Добирается до панельной двери. Задерживает дыхание, слушает и ничего не слышит. Открывает дверь на чуть — чуть…
За дверью пусто и темно; темные пятна на каждой стене — другие двери.
Посреди комнаты на полу лежит что‑то вроде кучи рваных мешков.
Она входит и подкрадывается к мешкам в надежде, что сможет связать их вместе.