— Больше, чем прежде, но… — Узаемон смотрит на рисунок, — …возможно ли это?
— Если тщательно все спланировать, если заплатить правильным людям, да.
— Сколько денег и сколько людей?
— Меньше, чем ты предполагаешь: пятьдесят коку, о которых говорили собиратели моллюсков, звучат устрашающе, но немалая часть этого риса поедается свитой Эномото. Более того, это здание… — Шузаи указывает на нижний правый угол, — …трапезная, и, когда она опустела, я насчитал тридцать три головы. Женщин не считал. Учителя уже далеко не молоды, остаются не более двух десятков крепких телом аколитов. В китайских легендах монахи могут разбить камень голыми руками, но гусята Ширануи вылупились из яиц с другой скорлупой. В храме нет площадки для стрельбы из лука, нет казарм для охранников — мирян и никаких свидетельств, что монахи совершенствуются в боевых искусствах. Пять воинов, превосходно владеющих мечом, по моему мнению, могут спасти госпожу Аибагаву. Мой принцип страховки удвоением требует наличия десяти мечей, в дополнение к твоему и моему.
— А что, если владыка Эномото и его люди появятся перед штурмом?
— Мы отложим наше предприятие, разойдемся и спрячемся в Саге, пока он не уедет.
Дым от разгорающегося огня пахнет солью и горечью.
— Тебе надо учесть, — Шузаи переходит к деликатному моменту, — что возвращение в Нагасаки с госпожой Аибагавой будет… будет…
— Равносильно самоубийству. Да, на прошлой неделе я кое о чем подумал. Я… — Узаемон чихает и кашляет, — …я оставлю здешнюю жизнь, буду сопровождать ее, куда бы она ни захотела пойти, и помогать, пока она не прогонит меня. Останусь с ней на день или на всю жизнь, как она скажет.
Учитель хмурится, кивает головой и пристально смотрит на своего друга и ученика.
С улицы доносится надрывный лай пробегающих мимо собак.
— Я тревожусь, — признается Узаемон, — что тебя свяжут с нападением на монастырь.
— О — о, я всегда предполагаю худшее. Я тоже исчезну.
— Ты попрощаешься со своей жизнью в Нагасаки, чтобы помочь мне?
— Я бы предпочел винить в этом нагасакских очень уж злобных кредиторов.
— А нанятые нами люди тоже ударятся в бега?
— Самураи без хозяев знают, как позаботиться о себе. Не заблуждайся: больше всего потеряет человек по имени Огава Узаемон. Ты ставишь на кон карьеру, деньги, светлое будущее… — учитель ищет тактичные слова.
— …против женщины, скорее всего, раздавленной обстоятельствами, беременной, — заканчивает за него Узаемон.
По выражению лица Шузаи понятно, что именно это он и хотел сказать.
— И я отблагодарю моего приемного отца исчезновением без единого слова.
«Моя страдающая жена, — предвидит Узаемон, — сможет вернуться в свою семью».
— Конфуцианцы закричали бы: «Еретик!» — взгляд Шузаи останавливается на урне, в которой покоится кость большого пальца его учителя, — но бывают времена, когда менее верный сын — хороший человек.
— Мое «вознаграждение», — начинает Узаемон, стремясь точнее выразить мысль, — не в том, чтобы исправить неправильное, а, скорее, чтобы получить право сказать: «За этим я здесь».
— Теперь и ты говоришь, как верящий в судьбу.
— Пожалуйста, займись подготовкой. Сколько бы это ни стоило, я заплачу.
Шузаи отвечает: «Да», — словно и не могло быть другого решения.
— Подними локоть на такую высоту, — высокий голос ученика постарше доносится из додзё, обращенный к ученику помоложе, — и один хорошо нацеленный удар юкири превратит его в рисовый порошок…
Шузаи меняет тему разговора:
— Где сейчас свиток Джирицу?
Узаемон борется с желанием коснуться футляра во внутреннем кармане.
— Он спрятан — «Если нас схватят, — думает он, — ему лучше не знать правды», — под полом отцовской библиотеки.
— Хорошо. Пока храни там. — Шузаи сворачивает рисунок храма Ширануи. — Но возьми с собой, когда мы направимся в Киогу. Если все пойдет хорошо, ты и госпожа Аибагава исчезнете, как дождевые капли, но, если Эномото найдет твой след, свиток будет единственной твоей защитой. Как я раньше говорил, монахи не опасны, но я не скажу такого про гнев владыки — настоятеля.
— Спасибо тебе, — Узаемон встает, — за твой мудрый совет.
Якоб де Зут наливает горячую воду в чашку и размешивает в ней полную ложку меда.
— У меня была та же самая простуда на прошлой неделе. Горло болело, голова, и я до сих пор квакаю, словно жаба. В июле и августе мое тело совсем позабыло о том, что такое холодная погода: для зеландца это подвиг. А теперь не могу вспомнить ушедшую летнюю жару.
Узаемон не понимает нескольких слов.
— Память подчас выкидывает такие фортели.
— Ваша правда, — де Зут добавляет в чашку немного светлого сока. — А это лайм.
— Ваша комната, — отмечает гость, — изменилась. — Действительно, добавились низкий столик и напольные подушки, кадомацу — новогодний венок из сосновых веток, отлично нарисованная карандашом и чернилами обезьяна и складная ширма, отгораживающая кровать де Зута. «Которую могла бы делить с ним Орито, — Узаемон страдает от душевной боли, — и было бы лучше, если бы разделила». У старшего клерка нет ни слуги, ни раба, но в комнате чисто и подметено. — Она удобная и уютная.
— Дэдзима, — де Зут размешивает напиток, — еще какое‑то время будет моим домом.
— Вы не желаете взять жену для более приятного времяпрепровождения?
— Я не отношусь к подобным изменениям в моей жизни с той же легкостью, как некоторые мои соотечественники.
Узаемон приободряется.
— Рисунок обезьяны… очень красивый.
— Этот? Спасибо, но я всего лишь любитель.
Удивление Узаемона искренне:
— Вы нарисовали эту обезьяну, господин де Зут?
Де Зут отвечает стыдливой улыбкой и подает гостю лаймово — медовый напиток. Затем нарушает все законы неспешной беседы о пустяках.
— Чем могу быть полезен, Огава-сан?
Узаемон смотрит на пар, поднимающийся над чашкой.
— Боюсь, я оторвал вас от работы в важный момент.
— Заместитель директора Фишер преувеличивает. Не так уж много у меня работы.
— Тогда… — переводчик держит горячий фарфор кончиками пальцев. — Я хочу, чтобы господин де Зут сохранил… спрятал… э — э… очень важную вещь, от всех.
— Если хотите использовать один из складов, возможно, директор ван Клиф должен…
— Нет — нет. Это маленькая вещь, — Узаемон достает кизиловый футляр для свитков.
Де Зут хмурится, глядя на футляр.
— Я, конечно, пойду вам навстречу, и с радостью.
— Я знаю, господин де Зут умеет спрятать вещи так, что найти их невозможно.
— Я спрячу футляр вместе с моим Псалтырем, пока вы не попросите его вернуть.
— Благодарю вас. Я… я надеялся услышать такие слова, — Узаемон отвечает де Зуту на незаданные вопросы с прямотой иноземца. — Первое: вас наверняка интересует, что написано в этом свитке. Думаю, вы помните, что Эномото… — от упоминания этого имени лицо де Зута мрачнеет, — …Владыка-настоятель храма в феоде Киога, где… где должна жить госпожа Аибагава, — голландец кивает. — Этот свиток… как сказать?., правила, законы, на которых основана вера ордена, храма. Эти законы… — «На японском сказать тяжело, — думает переводчик, вздыхая, — а на голландском все равно, что разбивать камни», — …эти правила… плохие, хуже всего, хуже, чем самое худшее для женщины. Приносят огромные страдания… это невыносимо.
— Какие правила? Что невыносимо, Огава, ради Христа?
Узаемон закрывает глаза. Не открывая их, отрицательно качает головой.
— По крайней мере, — голос де Зута срывается, — скажите мне: этот свиток может быть оружием против Эномото или устыдит его, заставив отпустить ее? Или этот свиток может принести свободу госпоже Аибагаве через магистратуру?
— Я лишь переводчик третьего ранга. Эномото — Владыка-настоятель. У него больше власти, чем у магистрата Широяма. В Японии прав тот, у кого власть.
— Значит, госпожа Аибагава должна страдать… невыносимо страдать до конца своих дней?
Узаемон медлит с ответом.
— Один друг в Нагасаки хочет помочь… если честно.
Де Зут не глупец:
— Вы собираетесь спасти ее? Есть надежда на успех?
Узаемон вновь медлит.
— Не он и не я на пару. Я… покупаю помощь.
— Наемники — рискованные союзники. Нам, голландцам, это известно хорошо, — голова де Зута работает, как абак, просчитывая последствия. — Но как вы сможете вернуться на Дэдзиму после всего? И ее вновь схватят. Вам придется скрываться… вечно… и… тогда почему… зачем стольким жертвовать… всем? Если только… о — о.
На мгновение мужчины не могут смотреть друг другу в глаза.
«Теперь ты знаешь, — думает переводчик. — Я тоже ее люблю».
— Я дурак. — Голландец трет зеленые глаза. — Какой же дурак…
Двое малайских рабов спешат по Длинной улице, разговаривая на своем языке.
— …но почему вы помогали мне с моими… моими ухаживаниями за ней, если вы тоже…
— Ей лучше жить здесь, чем в плохой семье или высланной из Нагасаки.
— И все же вы доверяете мне это… — Якоб касается футляра… — никак не используемое свидетельство?
— Вы тоже хотите, чтобы она обрела свободу. Вы не продадите меня Эномото.
— Никогда. Но что мне делать со свитком? Я же здесь под замком.
— Ничего не делать. Если мы ее спасем, то мне свиток не понадобится. Если не спасем… — Заговорщик отпивает из чашки. — Если не спасем, если Эномото узнает о существовании свитка, он будет охотиться за ним в доме моего отца, в домах друзей. Правила ордена — очень, очень секретные. Эномото убьет любого, чтобы вернуть свиток. Но на Дэдзиме у него власти нет. Здесь он не будет искать, я уверен.
— Как мне узнать, удалось или не удалось?
— Если удастся, я пришлю сообщение, как только смогу, когда будет безопасно.
Де Зут потрясен разговором, но его голос тверд:
— Вы будете в моих молитвах, всегда. Когда вы встретитесь с госпожой Аибагавой, скажите ей… скажите ей… просто скажите ей об этом. Вы оба будете в моих молитвах.