[84], селитра, винный камень и лакрица, — Он отмеряет шпателем бесцветный порошок. — Будь вы простым Джеком, я бы еще добавил бобровой струи — в медицинском сообществе мы называем ее маслом протухшей трески, — чтобы взбодрить. Но офицеров я избавляю от этого удовольствия.
Корабль качается, и деревянные борта скрипят, словно стены амбара в бурю.
— Не решили заняться аптечным делом на суше, мистер Нэш?
— Только не я, сэр, — Нэш шутке не улыбается.
— Я могу представить себе ряд китайских бутылочек с запатентованным эликсиром Нэша.
— Коммерсантам, — Нэш отсчитывает капли настойки опия в оловянный мерный стаканчик, — в большинстве своем, отрезают совесть при рождении. Лучше уж сразу утонуть, чем медленно подыхать от лицемерия, правосудия или долгов. — Он смешивает лекарство и передает мерный стаканчик пациенту. — Одним глотком, капитан.
Пенгалигон повинуется и морщится.
— Масло протухшей трески могло бы улучшить вкус.
— Я буду приносить лекарство каждый день, сэр. А теперь пустим кровь. — Он достает миску для сбора крови и ржавый ланцет и берется за предплечье капитана:
— Мое самое острое лезвие. Вы даже ни…
Пенгалигон выдыхает: «Ох!» — обходится без ругательства, но вздрагивает от боли.
— …чего не почувствуете, — Нэш вставляет катетер, чтобы не свернулась кровь. — А сейчас…
— Не двигаться. Я знаю. — Медленно вытекающая кровь разливается лужицей по миске.
Чтобы отвлечься, Пенгалигон думает об ужине.
— Продажные осведомители, — провозглашает лейтенант Хоувелл после того, как полупьяного Даниэля Сниткера повели к его каюте после обильного ужина, — кормят покровителей той едой, которую те хотят получить, — корабль качается, его трясет, и лампы над головой тоже пребывают в непрерывном движении. — Во время своего посольства в Гааге мой отец ставил слово одного осведомителя, служащего по велению совести, выше письменных показаний под присягой десяти шпионов, собирающих сведения за деньги. И сейчас будет неправильным утверждать, что Сниткер ipso facto[85] обманывает нас, но я бы порекомендовал не принимать его «очень ценные разведывательные данные» без подтверждения из другого источника — по крайней мере, его радужное предсказание, что Япония не предпримет против нас никаких действий, когда мы захватим имущество ее давнего союзника.
По кивку Пенгалигона, Чигуин и Джонс начинают убирать со стола.
— Европейская война совершенно неинтересна этим азиатам, — майор Катлип, его лицо чуть светлее яркой красноты его мундира, обгладывает остатки мяса с куриной ножки.
— Азиаты могут не разделять, — говорит Хоувелл, — ваше мнение, майор.
— Ну, тогда позвольте, — всхрапывает, прочищая глотку, Катлип, — научить их разделять наши взгляды, мистер Хоувелл.
— Представим себе торговую факторию королевства Сиам в Бристоле…
Катлип торжествующе смотрит на второго лейтенанта Рена.
— …в Бристоле, — невозмутимо продолжает Хоувелл, — которое находится там полтора столетия, но в один прекрасный день приплывает китайская военная джонка, захватывает все имущество без всякого «с — вашего — позволения» и заявляет Лондону, что отныне они займут место сиамцев. Как премьер — министр Питт воспримет подобные действия?
— Когда будущие оппоненты мистера Хоувелла, — говорит Рен, — начнут потешаться над отсутствием у него чувства юмора…
Пенгалигон опрокидывает солонку и бросает щепоть через плечо.
— …я потрясу их его фантазией о сиамской фактории в Бристоле!
— Речь о суверенности, — заявляет Роберт Хоувелл. — Сравнение уместно.
Катлип отмахивается куриной ножкой:
— Восемь лет в Новом Южном Уэльсе научили меня следующему: такие понятия, как «суверенность», или «права», или «собственность», или «юриспруденция», или «дипломатия», означают одно для белых людей и совсем другое — для отсталых наций. Бедняга Филип в Сиднейской бухте — он затеял там эти проклятые «переговоры» с разношерстным сбродом, который обитал там. Остановили его прекрасные идеалы тех ленивых говнюков от кражи наших припасов? Да они тащили их так, словно все принадлежало им! — Катлип сплевывает в плевательницу. — Только красные мундиры англичан и лондонские мушкеты устанавливают закон в колониях, а не какая‑то усеянная лилиями «дипломатия», и на этот раз их роль сыграют двадцать четыре пушки и сорок отлично подготовленных морских пехотинцев, которые и победят Нагасаки, вот так. Остается только надеяться, — он подмигивает Рену, — что прекрасная китайская ночная подружка первого лейтенанта в Бенгалии не разбавила его европейскую белизну желтеньким, да?
«Ну зачем, — Пенгалигон стонет про себя, — он упомянул про морскую пехоту?»
Бутылка съезжает со стола в руки молодого третьего лейтенанта Толбота.
— Ваша фраза, — Хоувелл спрашивает сухо и холодно, — ставит под сомнение мою смелость морского офицера или порочит мою преданность королю?
— Роберт, нет нужды: Катлип знает вас… — «Случается, — думает Пенгалигон, — когда я менее всего капитан, а скорее — губернатор», — …слишком хорошо, чтобы заявлять об этом. Это просто… просто…
— Дружественный тычок локтем, — подсказывает лейтенант Рен.
— Тривиальная колкость! — протестует Катлип и ослепительно улыбается. — Дружественный тычок…
— Сказано резко, — рассуждает Рен, — но без малейшего злого умысла.
— И я, безусловно, извиняюсь, — добавляет Катлип, — за нанесенную вам обиду.
«Быстрые извинения, — отмечает Пенгалигон, — немногого стоят».
— Майор Катлип должен следить за остротами, — говорит Хоувелл, — чтобы самому не порезаться.
— Это у вас такой план, мистер Толбот, — спрашивает Пенгалигон, — чтобы стащить эту бутылку?
Толбот сначала относится к вопросу серьезно, потом он облегченно улыбается и наполняет бокалы всей компании. Пенгалигон приказывает Чигуину принести еще пару бутылок «Шамболь Мюзиньи». Слуга удивляется такому проявлению щедрости в столь поздний час, но уходит исполнять приказ.
Пенгалигон чувствует, что пора вмешаться.
— Если бы нам приказали изгнать из Нагасаки Жана Шампанского, то мы действовали бы прямо, без обиняков, как советует майор. Нам приказано, однако, подписать договор с Японией. Мы должны быть и дипломатами, и солдатами.
Катлип ковыряет в волосатом носу.
— Пушки — самая лучшая дипломатия, капитан.
Хоувелл касается губ пальцем.
— Воинственность не произведет нужного впечатления на этих туземцев.
— Разве мы подчинили индийцев добротой? — Рен откидывается на спинку стула. — А голландцы завоевали яванцев, одаривая эдемским сыром?
— Аналогия не обоснована, — возражает Хоувелл. — Япония — в Азии, но она — не Азия.
Рен спрашивает:
— Еще одно гностическое высказывание, лейтенант?
— Рассуждать об «индийцах» или «яванцах» — обычная европейская заносчивость: на самом деле, они — множество племен и народов, разных и во многом не похожих друг на друга. Япония, в отличие от них, объединилась в единое государство четыреста лет тому назад и смогла прогнать испанцев и португальцев даже в расцвете их могущества…
— Собрать наши пушки, карронады[86] и стрелков против их экзотических средневековых удальцов, и… — губами и руками майор имитирует взрыв.
— Экзотических средневековых удальцов, — отвечает Хоувелл, — которых вы еще никогда не видели.
«Лучше корабельный червь в трюме, — думает Пенгалигон, — чем грызня офицеров».
— Как и вы, впрочем, — замечает Рен. — Сниткер, однако…
— Сниткер одержим идеей вернуть себе свое маленькое королевство и посмеяться над мучителями.
В кают — компании, внизу, скрипка мистера Уолдрона наигрывает джигу.
«Кто‑то, по крайней мере, — думает Пенгалигон, — наслаждается вечером».
Лейтенант Толбот открывает рот, собравшись что‑то сказать, но вновь закрывает его.
Пенгалигон спрашивает:
— Вы хотели что‑то сказать, мистер Толбот?
Толбот нервничает от скрестившихся на нем взглядов.
— Ничего важного, сэр.
Джонс с ужасным грохотом роняет поднос со столовыми приборами.
— Между прочим, — говорит Катлип, вытирая соплю о скатерть, — я слышал, как два корнуольца, капитан, пошутили насчет места рождения мистера Хоувелла. Я повторю шутку, не опасаясь нанести обиду, поскольку мы знаем, что настоящие мужчины всегда рады дружескому тычку: «Кто такой, спрашиваю я вас, йоркширец?»
Роберт Хоувелл крутит обручальное кольцо на пальце.
— Шотландец, Бог ты мой, из которого выжали все великодушие!
Капитан сожалеет, что приказал принести вино урожая девяносто первого года.
«Почему все это, — желает знать Пенгалигон, — должно вновь и вновь идти по идиотскому кругу?»
Глава 29. НЕОПРЕДЕЛЕННОЕ МЕСТО
Неопределенное время
Якоб де Зут следует за мальчиком, освещающим дорогу факелом. Мальчик идет вдоль вонючего канала и далее — в неф домбургской церкви. Герти кладет жареного гуся на алтарный стол. Мальчик с азиатскими глазами и волосами цвета меди цитирует: «Преклоню ухо мое к притче, папа, на арфе открою загадку мою…»[87] Якоб объят ужасом. Внебрачный сын? Он поворачивается к Герти, но видит острую на язык хозяйку его жилья в Батавии. «Ты даже не знаешь, кто его мать?» Унико Ворстенбос находит все происходящее здесь необычно смешным и выщипывает мясо из наполовину съеденного гуся. Птица поднимает зажаренную голову и цитирует: «Да исчезнут, как вода протекающая: когда напрягут стрелы, пусть они будут, как преломленные»[88]. Гусь улетает в бамбуковую рощу, сквозь полосы сумрака и темноты, и Якоб тоже летит, пока они не долетают до вырубки, где светится на дельфтском блюде голова Иоанна Крестителя. «Восемнадцать лет на Востоке, и нечем тебе похвалиться, кроме как внебрачным сыном- полукровкой!»