…и тут страшная мысль бьет наотмашь.
— Ты хочешь сказать… — он пытается изгнать дрожь из голоса, — …шестьдесят семь всего?
Капитан с обветренным лицом от волнения лишился дара речи.
Мажордом Томине рычит:
— Магистрат задал вопрос!
— Там… — У Дои перехватывает дыхание, и он начинает вновь. — Там тридцать стражников в северном гарнизоне, и тридцать семь — в южном. Это все, ваша честь.
Теперь советники разглядывают магистрата Широяму…
«Шестьдесят семь солдат, — жуткое число вертится в голове, — вместо одной тысячи».
…цинично, амбициозно, его вроде бы союзники, уже раздумывающие над тем, чтобы переметнуться к Омацу…
«Кто‑то из этих пиявок все знал, — думает Широяма, — и ничего не говорил».
Дои застыл в поклоне, как приговоренный к смерти в ожидании меча палача.
Омацу обвинил бы того, кто принес дурную весть, и Широяма тоже уже готов обрушиться на Дои.
— Подожди снаружи, капитан. Благодарю, что приступил к выполнению своих обязанностей с такой быстротой и… точностью.
Дои смотрит на Томине, чтобы убедиться, что не ослышался, кланяется и уходит.
Ни один из советников не решается нарушить тревожное молчание.
«Обвинить владыку Хизена, — думает Широяма. — Он поставляет людей».
Нет: враги магистрата назовут его трусом и слабаком.
«Сослаться на то, что береговые гарнизоны давно уже не укомплектованы».
Нет: получится, что он знал, но ничего не сделал.
«Указать, что ни один японец не пострадал из‑за недостаточной численности гарнизона».
Получится, что не выполнен приказ сегуна, признанного живым богом в Никко. Такому преступлению нет прощения.
— Мажордом Томине, — говорит Широяма, — вы знакомы с постоянно действующими приказами, касающимися защиты Закрытой Империи?
— Знать их — моя обязанность, ваша честь.
— В случае прибытия иноземцев без разрешения, что приказано делать высшему руководителю?
— Отвергнуть все предложения, Ваша честь, и услать иноземцев. Если же те попросят продовольствия, то предложить минимальное количество, но денег в обмен не принимать, чтобы позже иноземцы не могли заявить о торговом прецеденте.
— А если иноземцы совершат акт агрессии?
Веера советников в Зале шестидесяти циновок замирают.
— Магистрат или даймё, осуществляющий руководство, должен захватить иноземцев, ваша честь, и держать их под стражей, пока не прибудут указания из Эдо.
«И как мне захватить вооруженный корабль, — думает Широяма, — с шестидесятью семью солдатами?»
В этой комнате магистрат выносил приговоры контрабандистам, грабителям, насильникам…
…убийцам, ворам и тайным христианам с островов Гото. Теперь Судьба гнусавым голосом мажордома выносит приговор ему.
«Сегун посадит меня в тюрьму за преступное пренебрежение своими обязанностями».
Его семью в Эдо лишат имени и самурайского ранга.
«Моя драгоценная Кавасеми опять пойдет по чайным домам».
Он думает о своем сыне, о своем чудом родившемся сыне, зарабатывающем на жизнь слугой сутенера.
«Если я только не извинюсь за мое преступление и не сохраню честь семьи…
Ни один из его советников не решается посмотреть в глаза приговоренного человека.
…ритуальным потрошением, прежде чем прибудет приказ из Эдо о моем аресте».
Позади него кто‑то мягко откашливается.
— Позволите сказать, магистрат?
— Если уж кому‑то говорить, так только вам, Владыка-настоятель.
— Владение Киога — больше духовное место, чем военное, но все равно очень близко. Послав гонца тотчас же, я смогу привести в Нагасаки двести пятьдесят солдат из Кашимы и Исахая в течение трех дней.
«Этот странный человек, — думает Широяма, — часть моей жизни и часть моей смерти».
— Посылайте за ними, Владыка-настоятель, во имя сегуна, — магистрат чувствует слабую надежду. «Великая победа — захват военного корабля иноземного агрессора — может затмить меньшее преступление». Он поворачивается к приставу: — Отправь гонцов к владыкам Хизена, Чикуго и Хиго с приказами от имени сегуна, чтобы каждый из них прислал по пятьсот вооруженных человек. Без промедления, безотлагательно. В Империю пришла война.
Глава 34. КАЮТА КАПИТАНА ПЕНГАЛИГОНА НА БОРТУ КОРАБЛЯ ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА «ФЕБ»
На заре 19 октября 1800 г.
Джон Пенгалигон просыпается, заплесневелые занавеси и залитый лунный светом лес исчезают, уступая место его сыну, стоящему у кровати.
— Тристрингл, дорогой мой мальчик! Какой ужасный я видел сон! Мне снилось, что ты погиб на «Бленхейме» и… — Пенгалигон вздыхает, — …и мне даже снилось, что я позабыл, как ты выглядишь. Не твои волосы, конечно…
— Мои волосы забыть нельзя, папа, — красивый молодой человек улыбается. — Как и этот горящий куст!
— Мне иногда снится, что ты все еще живой… и просыпаться очень… горько.
— Да ладно! — Он смеется, как смеялась Мередит. — Это что, рука привидения?
Джон Пенгалигон берется за теплую руку сына и замечает его капитанские эполеты.
— Мой «Фаэтон» послали на помощь твоему «Фебу», чтобы расколоть этот орех, отец.
«Все линейные корабли ищут славы, — обычно говорил наставник Пенгалигона, капитан Голдинг, — но призы достаются фрегатам!»
— Нет лучше приза на всей земле, — соглашается Тристам, — чем порты и рынки Востока.
— Черный пудинг, яйца и поджаренный хлеб будут сейчас для меня небесной пищей, мой мальчик.
«Почему, — удивляется Пенгалигон, — я ответил на незаданный вопрос?»
— Я передам Джонсу и принесу вашу «Лондонскую Таймс»[98]. — Тристам выходит.
Пенгалигон слышит слабый звон столовых приборов и посуды…
…и сбрасывает с себя все годы напрасной печали, словно змеиную кожу.
«Каким образом Тристам, — спрашивает он себя, — достанет «Таймс» в бухте Нагасаки?»
Кот наблюдает за ним с изножья кровати, или, скорее, летучая мышь…
С оглушающим ревом чудище открывает пасть с множеством зубов — игл.
«Оно хочет укусить», — думает Пенгалигон, и его мысль служит руководством к действию.
Дикая боль пронзает правую ступню: «А — а-а — а-а — а- а — а-а — х!» — вылетает, как горячий пар.
Очнувшийся в кромешной тьме, отец Тристама обрывает крик.
Мягкий звон столовых приборов и посуды останавливается, и нетерпеливые шаги спешат к двери каюты. Доносится голос Чигуина: «Все в порядке, сэр?»
Капитан проглатывает слюну: «Приснился кошмар, ничего больше».
— Я тоже иногда страдаю от них, сэр. Завтрак будет подан к первой склянке.
— Очень хорошо, Чигуин. Подожди: местные лодки все еще кружат вокруг нас?
— Только две сторожевые, сэр, но морпехи следили за ними всю ночь, и те никогда не подходили ближе, чем двести ярдов, или бы я сразу разбудил вас, сэр. Помимо них этим утром нет никого, крупнее утки. Мы всех распугали.
— Я скоро встану, Чигуин. Иди. — Но едва Пенгалигон шевелит опухшей ступней, колючки боли разрывают плоть. — Чигуин, пожалуйста, попроси хирурга Нэша тотчас же зайти ко мне: подагра беспокоит меня, немного.
Хирург Нэш изучает распухшую щиколотку, в два раза больше обычного.
— Бег с препятствиями и мазурки, похоже, для вас уже в прошлом, капитан. Позволите порекомендовать вам трость для ходьбы? Я попрошу Рафферти принести.
«Калека с тростью, — Пенгалигон колеблется, — в сорок два года».
Молодые и подвижные ноги бегают взад — вперед на верхних палубах.
— Да. Лучше трость, указывающая на мою болезнь, чем свалиться с трапа.
— Именно так, сэр. А сейчас мог бы я посмотреть на ваш подагрический узел. Возможно…
Ланцет касается припухлости: из глаз Пенгалигона летят искры боли.
— …вы ощутите легкую боль, но вытекает неплохо… гноя предостаточно.
Капитан смотрит на выделения из разреза.
— Это хорошо?
Хирург Нэш откупоривает небольшой горшочек.
— Гноем тело очищает себя от излишков синей желчи, а синяя желчь — основа подагры. Расширив рану и используя мышиные фекалии, — из горшочка он достает пинцетом катышек мышиного помета, — мы стимулируем выделение гноя и ожидаем улучшения не позже семи дней. Более того, я взял на себя смелость принести вам и снадобье Дувера, так что…
— Я приму его сейчас, док. Следующие два дня будут решающими…
Ланцет взрезает плоть: от застрявшего в глотке крика все тело застывает.
— Черт побери, Нэш, — капитан, наконец, выдыхает. — Могли бы, по крайней мере, предупредить?
Майор Катлип с подозрением смотрит на квашеную капусту в ложке Пенгалигона.
— Может, ваше сопротивление, — спрашивает капитан, — все‑таки ослабеет, майор?
— Дважды гнилой капусте никогда не победить этого солдата, капитан.
В солнечном свете раннего утра стол, за которым завтракают офицеры, выглядит, словно на картине.
— Мне первым порекомендовал квашеную капусту адмирал Джервис, — капитан отправляет в рот и жует скрипучую соленость. — Но я уже рассказывал вам эту историю.
— Никогда, — возражает Рен, — во всяком случае, не при мне. — Он смотрит на остальных, все соглашаются. Пенгалигон подозревает, что его водят за нос, но все- таки рассказывает:
— Джервис перенял квашеную капусту от Уильяма Блая, а Блай — от самого капитана Кука. «Разница между трагедией Ла Перуза и славой Кука, — охотно говорил Блай, — укладывалась в тридцать бочек квашеной капусты». Но когда Кук отправился в первое путешествие, ни уговоры, ни приказы не могли заставить экипаж «Индевора» ее есть. Посему Кук провозгласил «дважды гнилую капусту» офицерской едой и запретил рядовым матросам касаться ее. Результат? Квашеная капуста начала исчезать из плохо охраняемого склада, а шесть месяцев спустя ни один человек не шатался от цинги. Так произошел переворот в мозгах.
— Простая хитрость, — делает вывод лейтенант Толбот, — на службе гения.
— Кук — мой самый главный герой, — заявляет Рен, — и образец для подражания.
Слово Рена «мой» раздражает Пенгалигона, как маленькое зернышко, застрявшее между зубами.