Пётр смеется.
— Ты его любимица и знаешь об этом. Но это естественно, потому что ты самая умная.
Мой младший брат не обижается на нашу близость с учителем, в отличие от сестры.
— То, как вы оба держитесь, почти неприлично, — Катя откидывает волосы, которые заплетены в длинную косу. — Может быть, он хочет научить тебя не только истории?
— Екатерина! — это слово оказалось жестким и холодным. Конечно, она не знает, насколько гротескна её шутка на самом деле, но это не меняет того факта, что я хочу дать ей пощечину. — Как ты можешь говорить такие жестокие и лживые вещи?
Она отдергивается назад. Даже её воинственность не заходит так далеко.
— Это всего лишь шутка!
— Это не та тема, о которой можно шутить, даже со мной. Профессор Кейн хороший учитель для всех нас, и ты должна это уважать.
— Ладно-ладно, — ворчит Катя, явно готовая сменить тему разговора. Слава Богу. Последнее, что мне нужно, это чтобы она догадалась, почему я любимица.
Я обнаруживаю, что мы проводим день по-разному: Катя вышивает с одной из наших кузин, что она ненавидит. У Петра уроки верховой езды и может быть учеба военному делу в лагере с Владимиром, что он обожает. Я? Предполагается, что я проведу остаток дня, отвечая на письма разных царских родственников из Европы.
Столько неприятностей с планом. Во-первых, я на самом деле не знаю, кто эти родственники, конечно, у меня есть список, но кто именно такая Её Королевское Высочество Принцесса Дагмар Датская? Ну, я имею в виду, её очевидно зовут принцесса Дагмар, но кузины ли мы? Подруги? Почти незнакомки? О чем мы обычно разговариваем? Во-вторых, я уверена, что такие вещи предусмотрены этикетом, царские письма должны следовать шаблону, которого я не знаю.
Всё же, я не знаю, чем еще заняться. Пока Полковник Азаренко не вернется, я не смогу забрать у него Жар-птицу Пола, и мне придется приложить все усилия к тому, чтобы притворяться Великой Княжной. Это значит, что нужно писать письма. В библиотеке я умудрилась найти фолиант под названием «Список ведущих королевских, дворянский и официальных лиц», который перечисляет королевские семьи каждой страны с заметками о том, в каких мы находимся родственных отношениях.
Кажется, они все мои родственники.
Пол всё это время остается со мной, всего в нескольких футах от меня. Он, должно быть, заметил, как странно то, что мне нужны справочники, но он совершенно ничего об это не говорит, просто терпеливо ждет. Это помогает мне почувствовать себя более собранной, даже если я испорчу письма. Перьевая ручка течет каждые десять секунд, и писать руками так долго, и если вы спросите меня, то Скайп — гораздо лучший способ поддерживать связь.
В перерывах между письмом, я ищу в Списке упоминание о Теодоре Виллеме Беке. Ладно, сложно предположить, что Тео тоже входит в число дворян, но я отчаянно хочу узнать, где он. В мире без Google эту информацию гораздо сложнее достать. В книге нет упоминаний о нем, так же, как и мои служанки никогда не слышали его имени. Местонахождение Тео остается загадкой.
Работая над письмом к греческой принцессе, которая, очевидно, приходится мне теткой, я очень сильно ощущаю присутствие Пола. Он стоит в дверях салона, где я решила работать, мы вдвоем в пространной элегантной комнате, с портретов на нас смотрят мои разнообразные предки, и все они, кажется, осуждают меня. Наконец, я больше не могу сидеть в тишине.
— Должно быть, вы находите это очень скучным, Марков, — говорю я.
Пол даже не поворачивает головы:
— Совсем нет, миледи.
— Разве вы не предпочли бы быть в своем, полку? — это будет правильно? — С другими солдатами?
— Моя обязанность оставаться с вами, миледи.
И что-то в том, как он говорит «миледи», волнует меня. Я возвращаюсь к письму, но могу только смотреть на страницу.
Ладно, я узнала, что Пол Марков — не убийца. Это облегчение, но правда создала больше вопросов, чем ответила. Почему Полу понадобилось разрушать мамины исследования и данные, и сбегать? И если он совершенно невиновен, почему он так жестоко дрался с Тео в Лондоне?
Что же. Мы с Тео первые напали на него, и Пол сказал, что подозревал Тео, когда увидел его…
Подождите. Мои глаза расширяются. Тео, этого не может быть.
Нет. Действительно не может быть. Тео сильно рисковал, чтобы попытаться и помочь моей матери и отомстить за моего отца, и он прыгал через измерения без гарантий, что он не превратится в «атомный суп». Он так же ничего не понимает, как и я. Изменяющиеся миры вокруг лишили меня уверенности во многом, но верность Тео, по меньшей мере, была без сомнений доказана.
Пол Марков остается загадкой.
Однако, эту загадку я смогу разгадать если у меня есть хоть какая-то надежда починить Жар-птицу.
Я пытаюсь сконцентрироваться на письме, но не могу. Я роняю голову на руку. Пол делает ко мне один шаг.
— Миледи? Вам нездоровится?
— Я, устала. Это всё.
— Не хотите пойти в Пасхальную комнату?
Пасхальная комната? Когда я поднимаю глаза, Пол улыбается, но застенчиво. Даже здесь, в мире, где он военный офицер в полной форме, ножом и пистолетом на поясе, он не уверен в том, что говорит правильные вещи.
Я поднимаюсь с кресла и позволяю ему показывать дорогу.
Пол ведет меня по длинным коридорам Зимнего Дворца. Золоченые потолки блестят над головой, когда мы проходим мимо колонн зеленого мрамора через комнаты, окрашенные в золотой или алый, или темно-синий, мои туфли мягко повторяют стук его сияющих сапог на паркетном полу. Наконец, мы достигаем высоких белых дверей. Пол открывает их и отступает в сторону, позволяя мне зайти первой. Я захожу внутрь, едва подавив удивленный вскрик.
Оказывается, в Пасхальной комнате моё семейство хранит яйца Фаберже.
Каждое яйцо — это шедевр ювелирного искусства. Достаточно маленькие, чтобы уместиться в руке взрослого, они отделаны фарфором, или золотом, или драгоценными камнями, или, чаще всего, всеми тремя материалами одновременно. Некоторые скромные, как розовое эмалированное яйцо, отделанное рядами маленьких жемчужин, другие — эффектные и необычные, как яйцо из лазурита, окруженное серебряными кольцами, как у планеты Сатурна, гнездящееся «облаке» молочного кварца, украшенного платиновыми звездами.
В моем измерении несколько дюжин яиц Фаберже выжили с тех десятилетий, когда Романовы дарили их друг другу, как подарки на Пасху. В этом измерении традиция продолжалась больше ста лет. Несколько сотен яиц блестят и сверкают со своих мест на длинных полках. Похоже, что я угодила в шкатулку с драгоценностями, но в тысячу раз более ослепительную, потому что каждое яйцо — это уникальный предмет искусства.
На цыпочках я подхожу к одной из полок и выбираю алебастровое яйцо. Мой внутренний голос говорит «не урони, не урони, нет, нет, нет». Серебряный шарнир посередине открывается, и я поднимаю крышку, чтобы увидеть маленькую балерину с часовым механизмом, крошечную куколку, которая начинает танцевать пока играет мелодия. Она такая красивая, такая нежная, что я задерживаю дыхание.
— Не то, что вы обычно предпочитаете, миледи, — тихо говорит Пол.
Сколько раз он приводил меня сюда, когда мне было грустно или одиноко? Я чувствую, что это далеко не первый день, когда мы оказываемся здесь одни.
— Какое я обычно предпочитаю? — я смотрю вверх на серые глаза Пола, бросая ему вызов.
Не сомневаясь, он указывает на яйцо глубокого яркого цвета красного вина, украшенного завитками тонкой золотой филиграни. Я могла бы смешивать краски часами и не добиться такой красоты, как в этом красном цвете.
Я понимаю, почему Пол сдерживается, конечно, ему не дозволяется к ним притрагиваться.
Поэтому я поднимаю подбородок и говорю:
— Принесите его мне, Марков.
Он сомневается только на мимолетное мгновение, потом берет яйцо своими большими руками. Они такие большие, такие сильные. Я думаю, он может обхватить мою талию ладонями. Я смотрю, как он поднимает крышку, чтобы открыть «сюрприз», еще одно произведение искусства, спрятанное в яйце. Здесь это маленькая серебряная подвеска — портрет моей мамы.
— О, — шепчу я. Конечно, это будет вещь, к которой я всегда возвращаюсь, которую я люблю больше остальных. Пол кладет яйцо в мои ладони. Его пальцы скользят по моим всего долю секунды, но мне кажется, что я чувствую его прикосновение еще долго.
Мы стоим там в течение нескольких долгих мгновений, так близко, глядя на тонкую бесценную вещь в моих руках. Я ощущаю молчание Пола, как его грудь поднимается и опускается с каждым вдохом. Мы одни в комнате, которая тянется на дюжины футов со сводчатым потолком в двадцати футах над нашими головами, и всё же наша близость почти невыносимо интимная. Послеобеденное солнце заглядывает через высокое окно, блестит на его знаках отличия и яйце, которое я держу.
Пол говорит:
— Ваша мать была очень красивой, миледи.
Он судит только по портрету. В этом измерении у него, вероятно, не было возможности узнать маму. Я думаю о том, как сильно она его любит дома, и чувствую боль потери — эта связь должна была существовать, но так не случилось.
— Да, была.
— Так же, как и вы, миледи.
Я не могу взглянуть на него. Я не могу вдохнуть.
Почему он так на меня действует?
Но, если быть честной, то, что я чувствую, началось уже давно, выросло из любопытства во что-то, что я даже не могу назвать.
— Ох, — вздрагиваю, и один из зубцов внутри яйца винного цвета падает в оболочку. Мамин портрет больше не будет висеть на своем месте. — Я его сломала.
— Не волнуйтесь, миледи. Ваш учитель сможет это починить, я уверен. Профессор Кейн прекрасно управляется с инструментами часовщика.
Конечно. Дома время от времени папа возится со старыми часами, снова приводя их в рабочее состояние. Его острый ум ученого отверг теоретические глубины мира и повернулся к практике. Здесь он наверняка тоже работает с механизмами.
Наконец, я поднимаю глаза на Пола, и я сияю таким счастьем, что это удивляет его. Но я не могу с собой ничего поделать.