— Поппи, — не отставал он, подступая еще ближе и повышая голос. — Почему, черт возьми? Почему ты это сделала? Почему перестала отвечать? Почему вы все уезжали? Где вы были? Что, в конце концов, случилось?
Руне не мог стоять спокойно на месте и принялся ходить туда-сюда. Под футболкой взбугрились узлы мышц. Промчавшийся через рощу холодный ветер разметал длинные волосы. Он снова остановился передо мной.
— Ты обещала. Обещала, что дождешься меня. И все шло хорошо, пока однажды я позвонил, а ты не ответила. Потом я звонил еще и еще, но ты не отвечала. И даже строчки не написала.
Он подступил почти вплотную, едва не наступив тяжелым ботинком на мою балетку, навис надо мной и безжалостно повторил:
— Отвечай! Отвечай прямо сейчас! — От злости на его лице проступили красные пятна. — Мне нужно знать! У меня есть на это право!
Я даже вздрогнула от прозвеневшей в голосе агрессии. Сжалась от пропитавшего его гнева. Таким я Руне не знала. Передо мной стоял чужак.
Прежний Руне никогда бы не стал так со мной разговаривать. Но, опять-таки, это был уже не прежний Руне.
— Не м-могу, — чуть слышно, запнувшись, произнесла я и, подняв глаза, наткнулась на его недоверчивый взгляд. — Пожалуйста, Руне, не требуй от меня этого. Не надо. — Я сглотнула и, собравшись с силами, добавила: — Пусть все останется в прошлом. Пусть мы останемся в прошлом. Теперь у каждого свой путь.
Он отшатнулся, словно от удара, а потом рассмеялся. Только смех был не веселый, а злой, горький, дребезжащий от ярости.
Руне отступил еще на шаг, снова рассмеялся, а потом ледяным тоном потребовал:
— Говори.
Я потрясла головой, и он в отчаянии вскинул руки.
— Говори! — Голос прозвучал на октаву ниже и уже с угрозой.
На этот раз я уже не стала ни качать головой, ни трясти ею. Меня охватила печаль. Мне было больно видеть его таким. Он всегда был тихим и замкнутым. Его мама часто говорила, что Руне всегда отличался угрюмостью, и она боялась, что он еще принесет ей немало неприятностей. Срываться, а потом уходить в себя — такое замечалось за ним с детства. Он часто поддавался угрюмому настроению и по натуре склонялся скорее к негативному, чем к позитивному.
Но потом он нашел тебя, часто говорила миссис Кристиансен. Он нашел тебя, и ты научила его, своими словами и поступками, что жизнь не обязательно должна быть всегда такой уж серьезной. Что она — одно большое приключение, и прожить ее нужно в полную силу.
Да, его мать была права.
Глядя на него теперь, видя и чувствуя сочащуюся из него темноту, я вдруг поняла, что это и есть тот Руне, увидеть которого боялась миссис Кристиансен.
То темное, угрюмое, что было в нем от рождения, проявилось, вышло на поверхность теперь.
Склонность к тьме, но не свету.
Надо отвернуться. Оставить Руне наедине с его гневом.
Луна в сердцах — в улыбках солнце. Крепко зажмурившись и собрав силы, чтобы не впустить грозящую нахлынуть боль, я снова и снова повторяла мысленно эту бабулину мантру. Я защищалась от боли в груди, боли, говорившей то, чему не хотелось верить.
Что я сотворила это с Руне.
Система самосохранения наконец включилась; я сделала шаг вперед. И в тот же момент цепкие пальцы сжали мое запястье и дернули, заставив обернуться.
Темные зрачки расширились так, что от кристально-голубых радужек остались лишь тоненькие дужки.
— Нет! Стой здесь. Рассказывай. — Он перевел дыхание и, уже теряя контроль над собой, сорвался на крик. — Говори, почему, черт возьми, ты меня бросила!
На этот раз ярость выплеснулась с полной силой, и жестокие слова словно хлестнули по лицу. Роща задрожала и расплылась, и я не сразу поняла, что это слезы застили глаза.
Слезинка скатилась по щеке. Руне смотрел на меня твердым, мрачным взглядом.
— Кто ты? — прошептала я. Он не ответил, и только едва заметное напряжение в уголке глаза подсказало, что мои слова все же не остались не услышанными. — Кто ты сейчас? — Я посмотрела на его пальцы, все еще сжимавшие мое запястье. Горло сдавило, но мне еще достало смелости поднять голову и посмотреть ему в лицо. — Где тот Руне, которого я любила?
Внезапно, словно обжегшись, он оторвал пальцы от моей руки и, не сводя с меня глаза, рассмеялся — громко, зло, гадко.
— Хочешь знать, куда подевался твой Руне? — Он бережно погладил меня по волосам. Жест получился удивительно мягким в сравнении с той злобой, что звучала в голосе. Взгляд скользнул по моему лицу, но обошел глаза. Он скривил презрительно губы. Как будто мой Руне был кем-то недостойным. Как будто мой Руне не заслуживал моей любви. Потом посмотрел мне в глаза, и от этого взгляда, жестокого и требовательного, у меня мурашки побежали по спине. — Тот Руне умер, когда ты бросила его, — прошептал он.
Я снова попыталась пройти, но Руне опять преградил мне путь. По его глазам было видно, что он не собирается отпускать меня просто так, что у него совсем другие планы и что мне не уклониться от обжигающего жара его жестокости.
— Я ждал тебя. Ждал и ждал, когда же ты позвонишь, объяснишь. Я обзвонил всех, кого знал здесь и кто мог бы помочь найти тебя. Но ты исчезла. Уехала присматривать за какой-то больной тетей, о существовании которой я и не слышал. Твой отец не желал со мной разговаривать. Все мои звонки тебе блокировались. — Руне прикусил губу. Я видела — ему больно. Это чувствовалось в каждом слове, в каждом жесте.
— Я говорил себе, что надо потерпеть, что ты все объяснишь в свое время. Но дни складывались в недели, а недели — в месяцы. И надежда ушла, а пришла боль. Я впустил в себя тьму, вызванную тобой. Прошел год, пришел второй. Звонки и письма оставались без ответа, и постепенно боль охватила меня всего, так что от прежнего Руне не осталось ничего. Я больше не мог смотреть в зеркало и видеть того Руне. Не мог быть прежним Руне. Потому что у того Руне была Поппимин. У того Руне было целое, из двух половинок, сердце. Но твоя половинка ушла от меня. Ушла, оставив с тем темным, что было во мне и что пустило корни без тебя. Тьма. Боль. И вагон злости.
Руне наклонился. Его дыхание коснулось моего лица.
— Ты сделала меня таким. Руне, которого ты знала, умер, когда ты поступила, как стерва, и нарушила все, какие только были, обещания.
Я отшатнулась и попятилась. Слова ударили в сердце, как пули. А Руне наблюдал за мной, ничуть не раскаиваясь, не чувствуя за собой никакой вины. Я не видела в его взгляде ни капельки сочувствия — только холодную, ледяную, жестокую правду.
Он говорил то, что думал.
И тогда, следуя его примеру, уже я дала волю чувствам и уступила поводья гневу. Я бросилась вперед и обеими руками толкнула его в грудь. Как ни странно, он сделал шаг назад, но тут же опомнился и вернулся на прежнюю позицию.
Но и я не остановилась.
Я бросалась на него снова и снова. Горячие слезы текли по лицу, а я опять и опять толкала его в грудь. Руне не отступал, и тогда я ударила его кулаком. Удар пришелся в грудь, и мышцы под футболкой мгновенно отреагировали, приняв его на себя, а с моих губ сорвался всхлип, и вслед за ним хлынуло все, что накопилось внутри.
— Ненавижу! — крикнула я так громко, как только могла. — Я тебя ненавижу! Такого, каким ты стал, — ненавижу! Ненавижу его! Ненавижу тебя!
Задохнувшись собственными криками, обессиленная, я отступила на шаг, споткнулась, отступила еще.
Он продолжал буравить меня злым, неуступчивым взглядом, и тогда я, собрав остатки сил, крикнула:
— Я спасала тебя! — И, отдышавшись, уже негромко добавила: — Я спасала тебя, Руне. Спасала от боли. Не хотела, чтобы ты мучился от бессилия, как все другие, кого я любила.
Его русые брови сдвинулись к переносице, вытянувшись над глазами в одну строгую линию. На прекрасное лицо набежала тучка замешательства.
Я отступила еще на шаг.
— Я не могла… не хотела, чтобы ты знал… что будет со мной… Не хотела, чтобы переживал вдалеке от меня… страдал оттого, что не можешь помочь. — Я снова всхлипнула и, не выдержав, разрыдалась.
Потом, успокоившись и откашлявшись, я подошла к стоявшему неподвижно, словно статуя, Руне и положила ладонь ему на грудь.
— Мне пришлось бороться. Пришлось отдать этому всю себя. Ты не представляешь, как я хотела, чтобы ты был рядом. — Мокрые ресницы быстро высыхали на прохладном ветру. — Ты бы бросил все и попытался попасть ко мне. Ты ненавидел своих родителей, тебе не нравилось жить в Осло — я слышала это каждый раз, когда мы разговаривали. Ты так ожесточился. И что бы ты со всем этим делал?
Голова раскалывалась от боли. Я знала, что должна уйти. Оставить все и уйти. Руне стоял как вкопанный и, по-моему, даже не моргал.
— Мне надо идти. — Я положила руку на грудь, зная заранее, что окончательно разобью себе сердце тем, что скажу сейчас. — Давай поставим точку. Оставим все здесь, в вишневой роще, которую мы оба так любили. Подведем черту под тем, что у нас было… под тем, кем мы были. — Я уже не слышала собственного голоса, но, собрав остатки сил, прошептала: — Будем держаться подальше друг от друга: я — от тебя, ты — от меня. Не будем ворошить прошлое. Сделаем то, что должны. — Я опустила голову, чтобы не видеть боль в его глазах. — Не могу больше так. Пусть будет луна в сердцах — в улыбках солнце. — Я улыбнулась. — Вот что меня поддерживает. Мир прекрасен — я хочу в это верить и не хочу сдаваться. — Мне еще хватило сил посмотреть на него. — И я больше не хочу причинять тебе боль.
Лицо Руне как будто раскололось от боли, но я не стала задерживаться, а повернулась и побежала и уже миновала мое любимое дерево, когда Руне догнал меня, схватил за руку и развернул к себе.
— О чем ты, черт возьми, говоришь? Ты ничего не объяснила! Твердишь, что спасаешь меня. От кого? От чего? — Он шумно выдохнул. — И почему ты думаешь, что я с чем-то не справлюсь?
— Руне, пожалуйста, — взмолилась я и попыталась оттолкнуть его, но он уже положил руки мне на плечи и не дал сдвинуться с места.