Чертовы слезы.
Я сжал кулаки, закинул голову и закричал. Я кричал и кричал, пока не охрип, пока не сорвал голос. А потом рухнул на колени и отдался отчаянию.
Открылась дверь. Я поднял голову. В комнату вошла мама. Я покачал головой и махнул рукой — уходи. Она не ушла.
— Нет, нет, — хрипел я. — Уходи.
Она опустилась на пол рядом со мной.
— Нет! — рыкнул я, но она обняла меня за шею. — Нет! Нет!
Она притянула меня к себе, и злость схлынула. Я упал ей на руки и расплакался. Я плакал в объятиях женщины, с которой почти не разговаривал два последних года, но которая была нужна мне сейчас. Мне нужен был кто-то, кто смог бы понять.
Понять, что значило для меня потерять Поппи.
Я держался за нее. Вцепился так, что, наверно, оставил синяки. Мама не сдвинулась с места. Она тоже плакала. Плакала тихо, неслышно, поддерживая меня, потому что сам я держаться уже не мог.
Краем глаза я уловил какое-то движение у двери. На пороге — со слезами на глазах и печалью на лице — стоял отец. И пламя вспыхнуло с новой силой. Я не мог видеть его, того, кто увез меня от нее, кто удерживал меня, когда Поппи нуждалась во мне более всего.
Я отстранился от мамы и, повернувшись к нему, прошипел:
— Убирайся.
Мама напряглась, и я отодвинулся от нее еще дальше. Отец поднял руки. Лицо его перекосила гримаса изумления.
— Руне… — произнес он.
И только подлил масла в огонь.
— Я сказал «убирайся»! — Я поднялся кое-как на ноги.
Отец взглянул на маму, потом снова на меня. Я стоял, сжав кулаки, едва сдерживая бурлящий внутри гнев.
— Руне, послушай. У тебя шок, тебе сейчас больно…
— Больно? Больно? Ты же ни черта не понимаешь! — взревел я и сделал шаг к двери. Мама тут же поднялась и попыталась преградить мне путь, но я шел напролом. Отец взял ее за руку и вытолкнул в коридор, после чего прикрыл дверь.
— Убирайся к чертовой матери, — прошипел я со всей ненавистью, скопившейся во мне к этому человеку.
— Мне очень жаль, — прошептал он, и по его щеке покатилась одна-единственная слезинка. Какая наглость! Стоять передо мной и лить слезы!
Да какое он имеет право!
— Не смей! — предупредил я. — Не смей стоять здесь и плакать. Не смей говорить, что тебе жаль. У тебя нет на это никаких прав. Это ты увез меня. Ты оторвал ее от меня. Ты держал меня там, когда она заболела. И теперь… теперь… когда она уми… — Я не смог договорить. Не смог произнести это слово. Я бросился на отца и принялся колотить его по груди.
Он попятился и наткнулся на стену.
— Руне! — крикнула из коридора мама, но мне было не до нее. Я схватил отца за воротник, притянул его к себе и прохрипел прямо ему в лицо:
— Ты увез меня на два года. И, потому что меня не было рядом, она порвала со мной, ради моего же блага. Она спасала меня. Меня. Она оберегала от боли, потому что я был далеко и не мог утешить ее, поддержать, когда ей было больно. Ты сделал так, что я не смог быть с ней, когда ей было плохо. — Горло перехватило, но я все же добавил: — А теперь уже поздно. Ей остались месяцы… — На большее меня не хватило. — Месяцы… — Я опустил руки и отступил, не справившись с болью и слезами.
— Этого не возвратить. — Я повернулся к нему спиной. — И этого я никогда тебе не прощу. Никогда. Не хочу больше тебя знать.
— Руне…
— Уходи, — рявкнул я. — Убирайся из моей комнаты и из моей жизни. Все. Конец. Будь ты проклят.
Я слышал, как закрылась дверь. В доме стало тихо. Но в моих ушах тишина звучала криком, как будто кричал сам дом.
Отбросив назад волосы, я свалился на матрас и прижался спиной к стене. Время шло. Минуты или часы. Я смотрел в никуда. В комнате было темно, если не считать света от маленькой ночной лампы в углу, как-то пережившей устроенный мной погром.
Я перевел взгляд на висевшую на стене фотографию. Нахмурился. Ее ведь там не было. Наверно, фотографию повесила мама, когда прибирала в комнате и раскладывала мои вещи.
Я смотрел и не мог отвести глаз. Смотрел на Поппи, танцующую в вишневой роще, украсившейся ее любимыми цветами. Вытянув к небу руки и закинув голову, она кружилась и смеялась. До моего отъезда оставалось тогда несколько дней.
Сердце сжалось от боли. Поппимин… Девушка, заставлявшая меня улыбаться. Девушка, убегавшая в вишневую рощу, танцуя и смеясь.
Та, которая сказала держаться от нее подальше. Будем держаться подальше друг от друга: я — от тебя, ты — от меня. Не будем ворошить прошлое. Но я не мог. Не мог оставить ее. Она не могла оставить меня. Я нужен ей, и она нужна мне. И плевать, что она там сказала. Я не оставлю ее сражаться с болезнью в одиночку. Не могу.
Не дав себе времени передумать, я вскочил и метнулся к окну. Бросил взгляд на окно напротив и, отключив голову, положился на автопилот. Стараясь не шуметь, я открыл окно и выбрался наружу. Сердце и ноги работали в тандеме. Я пробежал по лужайке между домами. Остановился. Перевел дух. Подсунул руку под створку. Потянул. Створка подалась.
Открыто.
Как будто и не было этих двух лет. Я осторожно забрался в комнату и закрыл за собой окно. Теперь его закрывала штора, которой не было раньше. Я сдвинул ее в сторону, сделал шаг вперед и остановился, обводя взглядом знакомую комнату.
В нос ударил сладковатый аромат духов. Тех, которыми всегда пользовалась Поппи. Я закрыл глаза, отгоняя легшую на грудь тяжесть, а когда открыл, увидел спящую Поппи. Она лежала в постели, в тусклом свете ночника, и до меня доносилось ее ровное, тихое дыхание.
Внутри все обвалилось. Как она могла подумать, что я останусь в стороне? Даже если бы ничего не сказала, не объяснила, почему оборвала все связи, я бы вернулся к ней. Нашел путь. Пусть через боль, обиду и злость, меня влекло к ней, как мошку на свет.
Но в стороне я бы остаться не смог.
Я смотрел на нее и не мог насмотреться — поджатые во сне розовые губы, разрумянившееся лицо, — но потом в грудь как будто воткнули копье. Как напоминание о том, что скоро я ее потеряю.
Потеряю единственное, ради чего живу.
Я пошатнулся, сопротивляясь этой мысли, не желая принимать ее. Слезы упали на щеки. Под ногами скрипнули старые половицы. Я крепко зажмурился, а когда открыл глаза, Поппи смотрела на меня с кровати сонными глазами. Потом, разглядев меня получше — со слезами на щеках и горечью в глазах, — она сморщилась, словно от боли, и раскрыла объятия.
Все произошло само собой. Инстинктивно. Сработала та сила, та неукротимая сила, которой обладала только Поппи. Едва она раскинула руки, как ноги сами понесли меня вперед и подкосились, как только я добрался до кровати. Колени ударились о пол, и голова упала ей на живот. И тут меня прорвало, словно дамбу. Слезы хлынули потоком, и Поппи обняла меня за шею.
Я тоже обнял ее, обхватил что было силы за талию. Она гладила меня по голове, а я ничего не мог с собой поделать. Меня трясло, и слезы скоро промочили ее ночную рубашку на бедрах.
— Ш-ш-ш… — прошептала Поппи, тихонько меня баюкая, и ее шепот прозвучал в моих ушах музыкой рая. — Все хорошо. — Она меня утешала! Но боль не утихала, и горечь оставалась горькой.
Я сжимал ее так сильно, что даже подумал в какой-то момент, что она попросит отпустить. Она не попросила, а я не отпустил. Не мог. Не смел. Боялся, что когда подниму голову, ее уже не будет.
А она нужна была мне здесь.
Со мной.
— Все хорошо, — повторила Поппи. Я поднял голову, и мы наконец посмотрели друг другу в глаза.
— Нет, — прошептал я. — Не хорошо.
Ее глаза блестели, но слез не было. Подсунув пальчик мне под подбородок, она свободной рукой вытерла мою щеку, и в уголках ее губ заиграла улыбка. Я затаил дыхание.
В животе что-то закувыркалось, и это было первое, что ощутило мое тело после того, как там, в парке, его сковала мертвящая бесчувственность.
— Ты здесь, — прошептала она так тихо, что я едва расслышал. — Ты со мной. Мой Руне.
И мое сердце остановилось.
Ее лицо растаяло от счастья. Поппи убрала со лба мои волосы и провела пальчиком по носу и вдоль скулы. Я замер, стараясь отложить этот миг в памяти, как мысленную фотографию. Ее руки на моем лице. Идущий изнутри свет счастья.
— Я много думала, представляла, каким ты стал. Как выглядишь. Постриг ли волосы. Подрос ли еще. Какой теперь у тебя размер. Остались ли прежними глаза. — Уголок нижней губы дрогнул. — Стал ли красивее, хотя это и невозможно. — Улыбка погасла. — И вот теперь вижу — да. Когда на прошлой неделе я встретила тебя в коридоре, то даже не поверила глазам. Ты стоял передо мной, такой красивый… я и представить не могла. — Она потянула меня за прядку. — Те же длинные сияющие волосы. Те же ясные голубые глаза. Такой высокий и широкоплечий. — Наши глаза встретились. — Мой викинг, — тихо добавила она.
К горлу подступил комок, и я зажмурился на секунду, а когда открыл глаза, увидел, что она смотрит на меня, как всегда, с бесконечным обожанием.
Я приподнялся, склонился и осторожно, словно она была фарфоровой куклой, прижался лбом к ее лбу.
— Поппимин…
Теперь слезы полились уже из ее глаз. Я запустил пальцы в ее волосы.
— Не плачь, Поппимин. Я не могу это видеть.
— Ты ошибаешься — я не потому плачу, — прошептала она.
Я слегка отстранился и заглянул ей в глаза. Поппи ответила улыбкой и со счастливым видом пояснила:
— Никогда не думала и не надеялась, что снова услышу, как ты произносишь это слово. — Она запнулась, сглотнула и добавила: — Никогда не думала, что ты снова будешь так близко… что я снова почувствую это.
— Почувствуешь что?
— Это. — Поппи поднесла мою руку к своей груди. Под моей ладонью билось ее сердце. Я замер, прислушиваясь к себе и чувствуя, как что-то шевельнулось в груди, возрождаясь к жизни. — Никогда не думала, что снова почувствую себя не половинкой, а целым. — По ее щеке скатилась и упала на мою руку слезинка. — Никогда не думала, что снова обрету утраченное… — Она не договорила, но мы оба знали, о чем речь. — Поппи и Руне. Две половинки целого. Они снова вместе. Они воссоединились. Когда это — самое главное.