— Поппи… — начал я, но где-то глубоко внутри плетью хлестнула боль.
Она зажмурилась, моргнула, отгоняя слезы, и, чуть склонив голову набок, посмотрела на меня задумчиво, словно разгадывая какую-то трудную загадку.
— Поппи… — Я едва узнал собственный голос, хриплый и глухой. — Позволь мне остаться… хотя бы ненадолго. Я не могу… не могу… Я не знаю, что делать…
Она нежно погладила меня по щеке.
— Не надо ничего делать, Руне. Ничего. Только выдержать шторм.
Все мои слова застряли в горле. Я закрыл и снова открыл глаза. Поппи смотрела на меня.
— Мне не страшно, — доверительно сказала она, и я поверил ей. На все сто процентов. Моя Поппи. Малышка, но сколько же в ней отваги и света.
Никогда еще я не гордился так своей любовью к ней, как в этот миг.
Лишь теперь я обратил внимание, что у нее другая кровать, большая, чем два года назад. И матрас слишком большой для нее. Сидя на нем, она казалась маленькой девочкой.
Заметив, что я смотрю на кровать, Поппи немного отодвинулась, и в ее глазах промелькнула настороженность. Вполне понятная. Я был уже не тем мальчишкой, с которым она попрощалась два года назад. Я изменился.
И я не был уверен, что смогу снова стать ее Руне.
После секундного замешательства она сглотнула и похлопала ладонью по матрасу. Сердце застучало. Поппи позволила мне остаться. После всего, что случилось. После всего, что я натворил, она доверилась мне.
Ноги слушались плохо. Слезы высохли, оставив соленую корку на щеках. Горло словно натерли наждачной бумагой. Нестерпимая мука отложилась оцепенелостью. Я чувствовал себя совершенно разбитым и кое-как заштопанным, с пластырями, наложенными на открытые раны.
Помочь нельзя.
Все бесполезно.
Все бессмысленно.
Я сбросил ботинки и забрался на кровать. Поппи подвинулась на привычную для себя половину, а я неуклюже взгромоздился на свою. Потом мы оба, словно вспомнив старую привычку, повернулись лицом друг к другу. Но не все оказалось так просто. Поппи изменилась. Я изменился. Все изменилось.
И я не знал, как приспособиться к этой ситуации.
Минуты проходили в молчании. Поппи как будто довольствовалась тем, что просто смотрит на меня. Но у меня был вопрос. Вопрос, который я хотел задать с тех пор, как между нами прекратились все контакты. Мысль, вошедшая в меня буравом и обратившаяся мраком из-за отсутствия ответа. Мысль, от которой меня мутило. Вопрос, который и сейчас мог разорвать меня изнутри. Даже теперь, когда мой мир и так лежал в руинах.
— Спрашивай, — сказала вдруг Поппи, понизив голос, чтобы не разбудить родителей. На моем лице, должно быть, отразилось удивление, потому что она с лукавым видом пожала плечами. — Может, я и не знаю того парня, которым ты стал сейчас, но это выражение мне хорошо знакомо. Тебя что-то мучит.
Я провел пальцем по простыне между нами, полностью сосредоточившись на выполняемом движении.
— Ты знаешь меня. — Больше всего мне хотелось и самому в это верить. Потому что Поппи была единственным человеком, знавшим меня настоящего. Даже теперь, после двух лет молчания, она знала, какое сердце бьется под волнами ярости и злости.
Ее пальцы приблизились к моим на нейтральной территории между нами. Той ничьей земле, что разделяла нас. Две руки, ее и моя, вытянулись одна к другой, но остановились перед последним усилием. Мне так хотелось достать фотоаппарат и запечатлеть этот момент — такой потребности я не испытывал давно.
Я хотел сохранить этот миг. Удержать его. Сберечь для вечности.
— Думаю, я знаю, о чем ты хочешь спросить, — сказала Поппи, отвлекая меня от моих мыслей. Щеки ее вспыхнули, краска разлилась по светлой коже. — Скажу честно, после возвращения узнать тебя трудно. Но бывает и так, что иногда тот, кого я любила, проглядывает. И этого достаточно, чтобы поддержать надежду, что он не умер, а только уснул. — На ее лице проступило решительное выражение. — Больше всего я хочу увидеть, как он пробьется из-под наносов. И это самое большое мое желание — увидеть моего Руне до того, как я уйду.
Я отвернулся, не хотел слушать, как она говорит об уходе, о том, какое я разочарование, о том, что ее время истекает. И тут, словно солдат в героическом порыве, ее рука преодолела расстояние между нами, и кончик ее пальца коснулся моего. Я снова повернул голову. Мои пальцы раскрылись под ее прикосновением. Пальчик Поппи пробежал по моей ладони, повторяя узор линий.
Тень улыбки скользнула по ее губам, а я ощутил холодок внутри — сколько еще раз мне суждено увидеть эту улыбку. И где, вообще, она находит силы улыбаться.
Потом ее рука медленно вернулась на прежнее место и там осталась, а Поппи посмотрела на меня, терпеливо ожидая вопрос, который я пока еще так и не задал.
Сердце тревожно затрепетало и побежало быстрее.
— Это твое молчание… только из-за болезни или… или из-за того, что… — В памяти пронеслись образы нашей последней перед расставанием ночи. Поппи и я… спаянные в медленном, нежном поцелуе губы… Она говорит, что готова… мы сбрасываем одежду… Поппи подо мной… ее пристальный взгляд… И потом она лежит в моих объятиях. Я засыпаю рядом с ней. Все сказано, без утайки…
— Из-за чего? — спросила Поппи.
Я собрался с духом.
— Из-за того, что я зашел слишком далеко? Ну, заставил тебя… — Ладно, будь что будет. — Ты жалела, что это случилось?
Поппи напряглась, глаза ее блеснули, и я подумал, что она расплачется и признается в том, чего я боялся все эти два года. Что я перешел черту… сделал ей больно. Что она доверилась мне, а я обманул ее доверие.
Но вместо ответа Поппи встала с кровати, опустилась на колени и как будто принялась искать что-то. Немного погодя она выпрямилась, и я увидел в руках у нее знакомую стеклянную банку с завинчивающейся крышкой. Банку с сотнями розовых бумажных сердечек.
Тысяча мальчишечьих поцелуев.
Опустившись на кровать, Поппи поднесла банку к ночнику, сняла крышку и сунула в банку руку. Пока ее пальцы перебирали сердечки, я успел заметить, что среди них много пустых. Сама банка запылилась — очевидно, ее давно не открывали.
Смешанное чувство печали и надежды всколыхнулось в моей душе.
Надежда на то, что никто другой не касался ее губ.
Печаль оттого, что самое большое, самое главное в ее жизни приключение закончилось так быстро. Поцелуев больше не будет.
А потом печаль повернулась острым краем и полоснула по сердцу.
Месяцы. Не целая жизнь, а считаные месяцы остались у нее, чтобы заполнить эту банку. И уже не напишет она ничего на сердечке в день своей свадьбы, как хотела всегда. Не станет бабушкой, не расскажет об этих поцелуях своим внукам. Даже юность не проживет полностью.
— Руне? — спросила Поппи, заметив на моих щеках свежие слезы. Я смахнул их тыльной стороной ладони, но не решился сразу посмотреть ей в глаза. Не хотел, чтобы она печалилась. А когда все же посмотрел, увидел в них понимание, быстро сменившееся робостью.
Поппи разволновалась.
На ее раскрытой ладони лежало розовое сердечко. Но не пустое, а исписанное с обеих сторон. Чернила были розовые и практически невидимые на розовом фоне.
Поппи протянула руку.
— Возьми.
Я сел. Взял сердечко. Поднес его к свету и, прищурившись, попытался разобрать написанное.
Триста пятьдесят пятый поцелуй. В моей спальне. После нашей ночи любви. Мое сердце едва не разорвалось.
Я перевернул сердечко и прочитал: Лучшая ночь в моей жизни… Особенная… Особеннее не бывает.
Грудь сдавило. Я закрыл глаза, сметенный потоком внезапно нахлынувших чувств. Если бы я стоял, то наверняка упал бы на колени.
Вот оно как.
Та ночь, то, что случилось тогда… Поппи хотела этого. Я не сделал ничего плохого. Какой-то звук вырвался из горла. Она дотронулась до моей руки.
— Я думал, что все испортил, — прошептал я, глядя ей в глаза. — Думал, ты жалеешь, что так получилось.
— Не жалею, — тоже шепотом ответила она и дрожащей рукой убрала с моего лица упавшие волосы. Такой привычный жест, но уже полузабытый из-за долгой паузы. Я закрыл глаза, а когда снова открыл, Поппи продолжила. — Когда все случилось… когда меня пытались лечить… — теперь уже она уронила слезу, — и когда лечение не помогло… я часто думала о той ночи. — Она зажмурилась на секунду, и ее длинные темные ресницы коснулись щек. А потом улыбнулась. — Думала о том, каким нежным ты был со мной. Как это прекрасно, быть с тобой… так близко. Словно мы — две половинки одного сердца, как всегда себя и называли. — Она вздохнула. — Такое чувство, будто мы — дома. Ты и я, вместе… навсегда. Тот миг, когда мы оба задохнулись, когда ты держал меня так крепко… это лучшее в моей жизни.
Поппи открыла глаза:
— Я всегда, когда было плохо, мысленно проигрывала тот миг. Вспоминала ту ночь, когда подступал страх. Это как напоминание, что мне повезло. Потому что тогда я испытала ту самую любовь, искать которую завещала бабуля. То самое приключение с тысячью мальчишечьих поцелуев. Миг, когда знаешь, что тебя любят, что ты — центр мира другого человека, что ты живешь. Это чудесный, восхитительный миг… пусть даже и очень короткий.
Держа в одной руке бумажное сердечко, я потянулся другой к руке Поппи, поднес к губам и приник поцелуем к запястью. К тому месту, где трепетала синяя жилка. Поппи затаила дыхание.
— И никто, кроме меня, не целовал твои губы?
— Нет. Я дала тебе обещание. Пусть даже мы и не разговаривали. Пусть даже я думала, что никогда больше тебя не увижу. Я никогда бы не нарушила обещание. Мои губы — твои. Только твои. Навечно.
Сердце замерло на мгновение. Я выпустил ее руку и прижал пальцы к ее губам. Губам, которые она подарила мне. Ее дыхание замедлилось. Ресницы дрогнули, щеки потеплели. А вот мой пульс зачастил. Эти губы принадлежали мне. Тогда и теперь.
На веки вечные.
— Поппи, — прошептал я и наклонился к ней. Она замерла, но я не стал ее целовать. Видел, что она еще не разобралась во мне. Поппи не знала меня.