Я и сам толком себя не знал.
Прижавшись губами к собственным пальцам, ставшим барьером между нашими ртами, я вдохнул ее запах — сахар и ваниль. И мое тело как будто заряжалось от одной только близости к ней.
Я отстранился.
— Сколько? — поникшим голосом спросила вдруг Поппи, и через мое сердце пробежала трещина.
Я нахмурился. Посмотрел на нее внимательно — о чем речь? Поппи вздохнула и теперь уже сама приложила пальцы к моим губам.
— Сколько?
И тут я понял, что она имеет в виду. Понял, потому что Поппи смотрела на мои губы так, словно они ее предали. Так, словно они были чем-то, что она любила когда-то, потеряла и уже не могла вернуть.
Поппи убрала дрожащую руку, и меня словно окатило ледяной водой. В выражении ее лица и позе появилась настороженность; она даже дыхание задержала, будто готовясь защитить себя от того, что я скажу. Но я промолчал. Не мог ничего сказать, потому что это ее выражение сразило меня наповал.
Поппи наконец выдохнула:
— Об Эвери мне, конечно, известно, но были ли другие? В Осло? В том смысле, что да, я знаю, что были, но сколько?
— А это так важно? — негромко спросил я. Бумажное сердечко все еще лежало у меня на ладони, едва ли не обжигая кожу.
Обещание наших губ.
Обещание наших сердец.
На веки вечные.
Поппи медленно покачала головой, но потом, понурившись, кивнула.
— Да, важно. Хотя и не должно быть. Я сама тебя отпустила. — Она опустила глаза. — Но все равно важно. Ты этого не понимаешь.
Вот тут она ошибалась. Я понимал, почему это так важно для нее. Потому не менее важно оно было и для меня.
— Тебя долго не было рядом. — В эту секунду я понял, что меня снова погоняет гнев. Какая-то отравленная, больная часть меня хотела уязвить ее, сделать ей больно, как она сделала больно мне.
— Да, знаю, — не поднимая головы, согласилась Поппи.
— Мне уже семнадцать, — продолжал я.
Поппи побледнела и взглянула на меня.
— О… — В ее голосе как будто прозвучала вся боль этого крохотного мирка. — Значит, то, чего я боялась, правда. Ты был с другими… так же близко, как со мной. Я… я просто…
Она подвинулась к краю кровати, но я успел схватить ее за руку.
— Почему это важно?
В ее глазах блеснули слезы.
Злость чуть утихла, но полыхнула с прежней силой, стоило лишь подумать о двух потерянных годах. Годах, когда я заглушал боль выпивкой и гулянками, а Поппи боролась с болезнью. При одной лишь мысли об этом меня трясло от бешенства.
— Не знаю. — Поппи покачала головой. — Нет, неправда. Знаю. Потому что ты мой. И потому что, несмотря на то что случилось между нами, я все же тешила себя надеждой, что ты сдержишь обещание. Что для тебя это так же важно. Несмотря ни на что.
Я выпустил ее руку, и Поппи тут же поднялась и направилась к двери. Она уже взялась за ручку, когда я негромко сказал:
— Я тоже.
Поппи остановилась на полушаге.
— Что?
Она не обернулась. И тогда я встал, подошел к ней и для верности, чтобы не пропало ни одно слово признания, наклонился к самому уху. Мое дыхание коснулось ее волос. Тихо, так что и сам едва слышал себя, я прошептал:
— То обещание и для меня значило многое. Ты многое значила для меня. И сейчас значишь не меньше. Там, под всей этой злобой… там только ты. И так будет всегда. — Поппи не пошевелилась, и я наклонился еще ближе. — На веки вечные.
Поппи повернулась, так что мы столкнулись, и недоуменно уставилась на меня зелеными глазами.
— Ты… не понимаю…
Я поднял руку и погладил ее по голове.
Ее ресницы затрепетали, опустились, но уже в следующее мгновение вспорхнули.
— Я сдержал обещание.
Шокированная таким откровением, Поппи изумленно уставилась на меня.
— Но я видела… ты целовал…
— Я сдержал обещание. С того дня как мы расстались, я не целовал больше никого. Мои губы — по-прежнему твои губы. И ничьими еще они не были. И никогда не будут.
Поппи открыла и, не произнеся ни звука, закрыла рот. Потом, помолчав, все же сказала:
— Но ты и Эвери…
Я скрипнул зубами:
— Я знал, что ты близко, и был зол как черт. Хотел задеть тебя чем-нибудь, уколоть, чтобы тебе было так же больно, как мне.
Поппи с сомнением покачала головой.
— Я знала, как ты отреагируешь, увидев меня с Эвери. Поэтому и сел специально рядом с ней и ждал, когда ты появишься. Хотел подстроить так, чтобы ты подумала, будто я целуюсь с ней. Но потом… когда увидел твое лицо… когда ты выбежала из комнаты… Я не мог перенести ту боль, что причинил тебе.
По ее щекам побежали слезы.
— Зачем ты это сделал, Руне? Зачем?
— Хотел и сделал, — коротко ответил я.
— Почему? — чуть слышно спросила она.
— Потому что ты права. — Я невесело усмехнулся. — Я уже не тот мальчишка, которого ты знала. После того как меня увезли, оторвали от тебя, во мне осталось только одно чувство — злость. Когда мы разговаривали, я старался скрывать ее, сопротивлялся ей, знал, что мы вместе, пусть даже и разделены тысячами миль. Но, после того как ты оборвала все связи, мне на все стало наплевать. Я перестал сопротивляться, сдался, позволил злости поглотить меня целиком и полностью. Она стала мною. — Я взял ее руку и прижал к груди. — Я — лишь половинка сердца. Жизнь без тебя — вот что сделало меня таким. Эта тьма, эта злость — они родились потому, что тебя не было рядом. Поппимин. Моей искательницы приключений. Моей девушки. — Снова вернулась боль. Новая реальность забылась ненадолго, лишь на несколько коротких минут. — И вот теперь ты говоришь, — процедил я сквозь стиснутые зубы, — что покидаешь меня навсегда, что… — Слова застряли в горле.
— Руне… — прошептала Поппи и, шагнув в мои объятия, крепко обхватила меня за талию.
И тут же мои руки сжали ее словно тисками. Вбирая тепло ее мягкого тела, я глубоко вдохнул. Впервые за долгое время вдохнул чистоту. А потом грудь перехватило.
— Не могу потерять тебя, Поппимин, — глухо, сдавленно прошептал я. — Не могу. Не могу отпустить тебя. Нам суждено пройти по жизни вместе. Ты нужна мне, и я нужен тебе. Вот и все. — Поппи била дрожь. — Я не могу тебя отпустить. Куда ты, туда и я. Без тебя мне не жить. Пытался — не получилось.
Медленно и осторожно она подняла голову, отступила на полшага и, посмотрев на меня, прошептала:
— Я не могу взять тебя с собой туда, куда иду.
Значение этих слов дошло не сразу, а когда дошло, я опустил руки, отшатнулся и сел на край кровати. Что делать? Как со всем этим справиться?
И откуда только у Поппи силы берутся?
Как ей удается с таким достоинством встречать смертный приговор? Мне хотелось проклясть весь мир, стереть все, что стояло на моем пути.
Я опустил голову и расплакался. Слезы лились и лились, хотя, казалось, их уже не оставалось вовсе. Это был мой последний резерв, последняя волна отчаяния. Слезы признания той истины, принимать которую я не желал.
Истины, заключавшейся в том, что Поппимин умирает.
Умирает по-настоящему.
Скрипнула кровать. Я уловил знакомый сладкий аромат и упал в ее раскрытые объятия. Она гладила меня по волосам, а я плакал и плакал, освобождаясь от всего, что накопилось, обнимая ее и стараясь изо всех сил запомнить этот миг: ее объятия, ее ровный, сильный пульс, тепло ее тела.
Не знаю, сколько прошло времени, но слезы в конце концов высохли. Я не стал вставать, просто лежал, а Поппи гладила и гладила меня по спине.
Горло отложило. Я прокашлялся и спросил:
— Как это случилось, Поппимин? Как ты узнала?
Поппи ответила не сразу, потом вздохнула:
— Это не важно, Руне.
Я сел и заглянул ей в глаза.
— Для меня важно.
Она провела тыльной стороной ладони по моей щеке и кивнула:
— Знаю. Когда-нибудь узнаешь. Но только не сегодня. Сегодня важно другое — вот это. Мы. И ничего больше.
Я смотрел на нее, не отрываясь, и она не отвела глаз. Какое-то оцепенение сковало нас. Воздух сгустился. Я потянулся к ней. Больше всего на свете мне хотелось прижаться губами к ее губам. Почувствовать их прикосновение, их тепло. Добавить в банку еще один поцелуй.
Но в последний момент я поцеловал ее не в губы, а в щеку. Мягко и нежно.
Вот только этого было мало.
Я поцеловал ее еще, чуть выше. И еще. И еще. Мои губы прошли долгий путь снизу вверх. Поппи заворочалась. Я отстранился и по выражению на ее лице понял — она знает, что я не тороплю ее.
Потому что, как бы ни желал я обратного, мы уже не были прежними. Мы уже не были теми мальчиком и девочкой, которые целовались с такой же легкостью, с какой менялся ветер.
Настоящий поцелуй будет потом, когда мы отыщем путь к себе.
Я поцеловал Поппи в кончик носа, и она хихикнула, словно от щекотки. Бушевавшая во мне злоба как будто улеглась, и в моем сердце понемногу расцветала радость.
— Мои губы — твои, — сказал я, прижимаясь лбом к ее лбу. — Только твои и ничьи больше.
Поппи в ответ поцеловала меня в щеку. И эхо этого поцелуя прошло через меня сверху донизу. Я ткнулся носом в ее шею и даже смог улыбнуться, когда она прошептала мне в ухо:
— Мои губы — твои.
Я повернулся и обнял ее. Еще немного, — и ее веки сомкнулись. А потом закрылись и мои глаза. Сон пришел быстро. Уставший, несчастный, эмоционально выжатый, я и сам не заметил, как уснул. Впрочем, так бывало всегда, когда рядом лежала Поппи.
То был третий момент, определивший мою жизнь. В ту ночья узнал, что теряю любимую. И, понимая, что наши дни сочтены, я обнимал ее крепче, чем раньше, отказываясь смириться с приговором, отказываясь отпускать ее. То же чувствовала и она. Мы уснули с одним чувством и одним стремлением…
…как звучное эхо прежних себя.
Меня разбудил шорох.
Я протер заспанные глаза. Неясный силуэт бесшумно сместился к окну.
— Поппимин?
Она остановилась и обернулась. Я с усилием сглотнул — в горле как будто выросли бритвенные лезвия. Поппи подошла к кровати. На ней были тренировочные брюки и свитер, а сверху плотная парка. На полу лежал рюкзак.