Молчание вновь повисло между нами, спустившись густой пеленой. Через какое-то время я ощутил легкое пожатие и открыл глаза. Поппи указала на солнце, быстро поднимавшееся из-за горизонта. Наступал новый день. Я прислонился головой к сухой, жесткой коре. Над серой рощей расплывалась розовая дымка. От холода у меня на руках выступила гусиная кожа. Поппи подтянула край одеяла и набросила на нас обоих.
Плотная шерстяная ткань быстро согрела. Поппи нашла под ним мою руку, и наши пальцы снова сплелись. Мы сидели, прильнув друг к другу, наблюдая за солнцем, пока день не вступил полностью в свои права.
Я чувствовал, что не могу отмалчиваться, что должен высказаться — откровенно и напрямик — и, задвинув подальше гордость, признался:
— Ты сделала мне больно.
Поппи напряглась.
Посмотреть ей в глаза я не смог.
— Ты разбила мне сердце.
Скрывавшие небо густые облака рассеялись, розовое небо поголубело. Утро окончательно победило ночь. Поппи пошевелилась — смахнула со щеки слезу.
У меня сжалось сердце — это ведь я ее обидел. С другой стороны, Поппи хотела знать, что со мной случилось, и отчего я постоянно не в себе. Почему ни разу не встретил этот чертов рассвет. Она хотела знать, почему я изменился. Вот в чем все дело. А еще я понял — на удивление быстро, — что правда бывает порой настоящей стервой.
Поппи шмыгнула носом, и я обнял ее рукой за плечи. Думал, будет сопротивляться, но она молча приникла ко мне.
К глазам подступили слезы. Удерживая их, я крепко, до боли, сжал зубы и уставился в сияющее голубое небо.
— Руне…
Я покачал головой:
— Не обращай внимания. Это не важно.
Поппи подняла голову, повернулась и погладила меня по щеке.
— Разумеется, важно. Я сделала тебе больно. — Она сглотнула слезы. — Невольно. Я не хотела этого. Хотела лишь спасти тебя.
Я посмотрел в ее глаза. И как ни больно мне было, как ни подкосило меня ее молчание, отправив туда, откуда я не знал, как выбраться, я видел — она сделала это, потому что любила. Потому что хотела для меня лучшего.
— Знаю. — Я прижал ее к себе.
— Не получилось.
— Да, не получилось. — Я поцеловал ее в висок, а когда она подняла голову, вытер слезы с ее лица.
— Что теперь?
— А чего бы ты хотела?
Поппи вздохнула и посмотрела на меня решительно и твердо.
— Мне нужен прежний Руне. — Я напрягся, словно от удара, и даже сделал шаг в сторону, но Поппи остановила меня. — Руне…
— Нет. Я уже не прежний Руне. И не уверен, что смогу им стать. — Я опустил голову, но потом все же заставил себя встретить ее взгляд. — Но я хочу тебя все так же, Поппимин, даже если ты не хочешь меня.
— Руне, — прошептала она, — ты только-только вернулся. Я еще не знаю тебя нового. У меня все спуталось. Мне и в голову не приходило, что нам придется пройти через это вместе. Я… я в полном смятении. — Она сжала мою руку. — Но вместе с тем я чувствую в себе новую жизнь. И в этой жизни есть место для нас. Я хочу, чтобы в это, оставшееся мне время, у меня был ты. — Ее слова закружились в воздухе. — Ты со мной?
Я провел пальцем по ее щеке.
— Да, Поппимин. Я с тобой. И всегда буду с тобой. Может быть, я не тот мальчишка, которого ты знала, но я твой. И всегда буду твоим. На веки вечные.
Ее взгляд потеплел. Она положила голову мне на плечо и тихонько прошептала:
— Мне так жаль.
Я крепко ее обнял и прижал к себе.
— Господи, Поппи, это мне жаль. Я не… — договорить не получилось, но Поппи терпеливо ждала. — Не представляю, как ты справляешься со всем этим, как тебе удается держаться, откуда берутся силы.
— Это потому, что я люблю жизнь. — Она пожала плечами. — Всегда любила.
Похоже, мне открывалась новая сторона Поппи. Или, может быть, я заново узнавал девушку, которая успела вырасти.
Поппи посмотрела на небо.
— Я встаю пораньше, чтобы встретить рассвет. Я в каждом хочу видеть только хорошее. Меня может увлечь песня и вдохновить искусство. — Она повернулась ко мне и улыбнулась. — Я готова переждать бурю, чтобы увидеть радугу. Вот я какая, Руне. Зачем страдать, если можно быть счастливым? По-моему, выбор очевиден.
Я поднес ее руку к губам и почувствовал, как участилось дыхание, заторопился пульс. Наклонив голову, она поцеловала мои пальцы, сжимавшие ее ладонь, и пальцем начертала на моем запястье знак вечности — восьмерку. В груди разлилось тепло, и мое сердце растаяло в нем.
— Я не такая уж наивная и знаю, что ждет впереди. Но я верю, что жизнь — это не только то, что у нас есть сейчас, здесь, на земле. Уверена, меня ждут небеса. И когда я испущу последний вздох и закрою глаза в этой жизни, то проснусь уже в следующей, здоровая и умиротворенная. Я верю в это всем сердцем.
— Поппи… — Мысль о том, что я потеряю ее, рвала душу, но ее смелость и крепость духа наполняли меня гордостью.
Она отпустила наши руки и улыбнулась — без малейшего намека на страх на прекрасном лице.
— Все будет хорошо, Руне. Обещаю.
— Не знаю, как я буду без тебя. — Я не хотел портить ей настроение, но такова была моя правда.
— Ты справишься, — твердо сказала она. — Потому что я верю в тебя.
Я не нашелся, что ответить. Да и что тут скажешь?
Поппи обвела взглядом голые деревья.
— Жду не дождусь, когда они снова расцветут. Так хочется увидеть эти чудесные розовые лепестки. Так хочется войти в рощу, словно вступаешь в сказочный сон. — Она подняла руку и провела пальцами по склонившейся ветке и одарила меня восторженной улыбкой. А потом вскочила, и ветер разметал ее каштановые волосы. Поппи ступила на траву, раскинула руки и рассмеялась — счастливо, звонко, самозабвенно.
Завороженный, я будто прирос к месту, не в силах отвести взгляд от кружащейся Поппи. Казалось, и ветер, подхватив ее смех, разнес его по всей роще.
Сказочный сон. Поппи была права. Закутанная в парку, танцующая в утренней роще, она сама словно пришла из сказочного сна.
Свободная и прекрасная, как птица в полете.
— Ты чувствуешь это, Руне? — спросила она, не открывая глаз, подставив лицо теплым солнечным лучам.
— Что? — спросил я, вспомнив, что у меня есть голос.
— Жизнь! — крикнула Поппи и снова рассмеялась, когда ветер, сменив направление, едва не свалил ее с ног. — Жизнь. — Она остановилась, разрумянившаяся от ветра, с горящими щеками, прекрасная, как никогда раньше.
Я вдруг почувствовал, как дернулся палец, и пожалел, что у меня нет с собой фотоаппарата. Желание — нет, потребность — запечатлеть Поппи на пленке напомнило о себе неудержимой дрожью. Эта потребность была для меня столь же естественной, как необходимость дышать. Поппи сказала однажды, что я родился с ней.
— Как бы я хотела, — продолжила Поппи, — чтобы люди проживали с этим чувством каждый день. Почему так получается, что только в конце жизни мы понимаем ценность каждого мгновения. Почему мы так долго ждем и только тогда, когда времени остается совсем мало, начинаем стремиться к тому, о чем мечтали? Почему не делаем этого раньше, когда у нас столько времени? Почему не смотрим на самых любимых так, словно видим их в последний раз? Какой яркой, какой насыщенной была бы жизнь. Жизнь, проживаемая по-настоящему.
Она медленно оглянулась через плечо и одарила меня поразительной, неотразимой улыбкой. Я посмотрел на нее, девушку, которую любил больше всего на свете, так, словно видел ее в последний раз, и вдруг почувствовал себя самым счастливым человеком в мире. Потому что у меня была она. И пусть не все еще прояснилось, пусть многое было слишком свежо и ново, я знал, что у меня есть она.
И что у нее, точно и определенно, есть я.
Позабыв о расстеленном на траве одеяле, подхваченный некоей силой, я поднялся и, не сводя глаз с Поппи, впитывая ее целиком и по частям, двинулся к ней.
Она смотрела на меня молча, а когда я остановился перед ней, уронила голову, и краска смущения растеклась по ее лицу, от шеи до разрумянившихся, словно яблоки, щек.
Ветер снова закружил вокруг нас.
— Чувствуешь, Руне? Правда?
Я знал, что она имеет в виду и ветер на моем лице, и солнечные лучи, падающие сверху.
Пульс жизни.
Я кивнул, отвечая на совсем другой вопрос.
— Да, Поппимин. Правда.
И в этот миг что-то внутри меня сдвинулось. Я не мог больше думать о том, что ей осталось несколько месяцев.
Я понял, что должен сосредоточиться на мгновении.
Должен помочь ей, пока мы вместе, жить в полную силу.
Должен снова завоевать ее доверие. Ее душу. Ее любовь.
Поппи шагнула ко мне, пробежала пальчиками по моей голой руке.
— Ты замерз.
Гипотермия меня не пугала. Я обнял ее за шею и попытался отыскать на ее лице знак того, что жест этот нежелателен. Зеленые глаза вспыхнули, но не запретительными огоньками.
Ее губы раскрылись, ресницы затрепетали. Я наклонился, но, обойдя рот, потерся кончиком носа о ее щеку. Поппи вздохнула, но я проследовал выбранным маршрутом и добрался до пульсирующей на шее жилки. Танец под ветром согрел ее, и кожа была теплая, но при этом Поппи дрожала. Из-за меня.
Пройдя остаток пути, я прижался губами к скачущему пульсу, впитывая ее сладость, чувствуя, как ускоряется мое собственное сердцебиение.
Жить.
В полную силу.
Тихий стон сорвался с ее губ. Я медленно отстранился. Зеленые радужки сияли, розовые губы налились.
— Идем. Тебе нужно поспать.
Поппи выглядела восхитительно растерянной. Оставив ее в таком состоянии, я принялся собирать вещи, а когда закончил, обнаружил, что она так и стоит на том же месте.
Я кивнул в направлении дома, и мы зашагали вместе. Мысли вертелись вокруг последних двенадцати часов. Сколько всего случилось, просто карусель эмоций. И что в итоге? Я вернул половинку разбитого сердца и заодно узнал, что это только временно. Я вспоминал наши поцелуи. Как мы лежали вместе на кровати.
А потом вспомнил о банке. Той самой, полупустой банке для тысячи поцелуев. Не знаю почему, но именно те розовые бумажные сердечки беспокоили меня больше всего. Поппи так дорожила этой банкой. Для нее это было что-то вроде вызова, брошенного ее бабушкой. И если она не смогла на него ответить, то только из-за моего двухгодичного отсутствия.