Он пожал плечами:
— Хотел отвести тебя на настоящий концерт, но, к сожалению, они уезжают завтра в заграничное турне. Я объяснил дирижеру, как ты любишь музыку, и он разрешил поприсутствовать на репетиции.
У меня не было слов.
Я как будто лишилась дара речи. Просто онемела от счастья.
Не зная, как выразить в полной мере чувства, бесконечную признательность и благодарность, я опустила голову ему на плечо и уютно устроилась в его объятиях, вдыхая запах кожи и не сводя глаз с расположившихся внизу музыкантов.
Словно завороженная, я следила за тем, как дирижер руководит музыкантами, ведя каждого через лабиринт репетиции: соло, виртуозные пассажи, замысловатые гармонии.
Зачарованная, я опустилась в кресло, и Руне крепко обнял меня. Время от времени я ощущала на себе его взгляд — он наблюдал за тем, как я наблюдаю за ними.
Но оторвать глаза от оркестра оказалось выше моих сил. Особенно меня притягивала виолончельная секция. И когда зазвучали низкие тоны, я мечтательно закрыла глаза.
Это было прекрасно.
Я представила, ясно и отчетливо, как сама сижу среди них, моих товарищей-музыкантов, друзей, и смотрю в зал, заполненный слушателями, людьми, которых я знаю и люблю. И среди них Руне — с фотоаппаратом на шее.
Сбывшаяся мечта.
Я всегда, сколько помню себя, больше всего мечтала об этом.
Дирижер остановил репетицию. Я открыла глаза. Все, кроме первой виолончелистки, опустили инструменты. Женщина лет, наверно, тридцати с лишним выдвинула стул в центр сцены. Публики не было, нам никто не мешал.
Она устроилась на месте и застыла с поднятым смычком в ожидании сигнала, полностью сосредоточившись на дирижере. Он поднял палочку, и я услышала первую ноту. А услышав, замерла, не смея даже дышать. Я хотела слышать только мелодию, совершеннейшую из всех существующих.
Внизу зазвучали и устремились вверх, к нам, звуки «Лебедя» из «Карнавала животных» Сен-Санса. Наблюдая за исполнительницей, я видела, как ее лицо стало зеркалом музыки, как заиграло оно, выдавая чувства, рождавшиеся с каждой новой нотой.
Как же я хотела быть на ее месте. Как хотела быть этой виолончелисткой, идеально исполнявшей восхитительную пьесу. Хотела заслужить доверие, право дать это чудесное представление.
Все отошло на задний план, все растворилось. Я снова закрыла глаза, полностью погрузившись в музыку, целиком отдавшись звукам, позволив им унести меня с собой. Темп нарастал, вибрато отражалось эхом от стен.
Я открыла глаза.
И, как того желала музыка, из них полились слезы.
Руне сжал мою руку. Я ощущала его взгляд, его беспокойство, тревогу за меня. Он боялся, что я расстроилась. Но это было не так. Я не расстроилась — я воспаряла. Воспаряла всем сердцем вместе с этой блаженной мелодией.
Щеки промокли, но я не останавливала слезы. Вот почему музыка была моей страстью. Сотворенная из дерева, струн и смычка, волшебная мелодия пробуждала в душе жизнь.
Я не сдвинулась с места до самого конца, до самой последней, улетевшей к потолку ноты. Виолончелистка подняла смычок и только затем открыла глаза, отправив дух в тот уголок внутри себя, где его ждал покой и отдых. Потому что вот так она себя чувствовала. Я знала. Музыка унесла ее в некую даль, в одной только ей известное место.
На какое-то время музыка даровала ей такую силу.
Дирижер кивнул, и музыканты потянулись за кулисы, оставив опустевшую сцену во власти тишины.
Но я не повернула головы. Пока Руне не сел передо мной и мягко погладил по спине.
— Поппимин? — прошептал он настороженно и неуверенно. — Извини. Я думал, тебе понравится и…
Только тогда я повернулась к нему и взяла его руки в свои.
— Нет. Не извиняйся. Это слезы радости. Чистой радости.
Руне высвободил руку. Стер слезы с моих щек. Я рассмеялась, и смех разбежался эхом по залу.
— Это моя любимая пьеса, — объяснила я, откашлявшись и отогнав избыток эмоций. — «Лебедь» из «Карнавала животных». И та женщина, виолончелистка прекрасно ее исполнила. Идеально.
Я перевела дух.
— Мне всегда хотелось сыграть эту вещь на прослушивании при поступлении в Джульярдскую школу. Я представляла, как когда-нибудь исполню ее в Карнеги-холле. Я знаю ее от и до. Знаю каждую ноту, каждый переход, каждое крещендо… все. — Я шмыгнула носом и вытерла глаза. — Сегодня, слушая ее здесь, с тобой… Моя мечта сбылась.
Не найдя подходящих слов, Руне обнял меня за плечи, привлек к себе и поцеловал в лоб.
— Пообещай, Руне. Пообещай, что когда будешь в Нью-Йорке, когда будешь учиться в Школе искусств Тиш, ты обязательно сходишь на концерт Нью-Йоркского филармонического оркестра. Пообещай, что послушаешь, как они сыграют эту вещь. И пообещай, что, слушая ее, вспомнишь меня. Представишь, будто это я на сцене. Будто моя мечта исполнилась. — Я вздохнула, довольная нарисованной картиной. — Меня это вполне устроит. Просто знать, что я проживу свою мечту, пусть даже через тебя.
— Поппи, — с трудом, словно превозмогая боль, выговорил Руне. — Поппи, малышка… пожалуйста.
Он назвал меня «малышкой»! В моих ушах это слово прозвучало музыкой.
Я подняла голову, взяла его за подбородок и твердо повторила:
— Пообещай мне, Руне.
Он отвел глаза:
— Поппи, если тебя не будет со мной в Нью-Йорке, на кой черт он мне сдался?
— А фотография? Как у меня была моя мечта, так и у тебя — твоя. Ты ведь всегда хотел учиться в Нью-Йоркском университете.
Он стиснул зубы, и меня коснулась тень тревоги.
— Руне?
Не сразу, но он все же повернулся ко мне. Я обеспокоенно заглянула в его прекрасные глаза, и увиденное потрясло меня.
Неприятие.
— Почему ты не фотографируешь больше? — Он отвел глаза. — Пожалуйста, ответь мне.
Руне обреченно вздохнул:
— Потому что без тебя мир не был прежним. Все изменилось. Знаю, мы были едва ли не детьми, но без тебя все потеряло смысл. Я злился. Тонул. И да, я отказался от своей прежней страсти, потому что страсть умерла во мне.
Из всего, что он мог сказать или сделать, вот это опечалило меня сильнее всего. Потому что у него была мечта. И его снимки, даже те, что он делал в пятнадцать лет, отличались от всего, что мне доводилось видеть.
Я смотрела на него — жесткие черты, застывшие в трансе, устремленные на пустую сцену глаза. Напряжение сковало подбородок. Хмурая тень легла на лицо. Он снова отгородился стеной. Я не стала тормошить его, а только ткнулась головой в плечо и улыбнулась. Потому что музыка еще звучала у меня в ушах.
Огни на сцене погасли.
— Спасибо, — прошептала я и стала ждать, когда же он посмотрит на меня. И дождалась.
— Только ты знал про все это… — Я обвела жестом зал. — Знал, что оно для меня значит. Только ты, мой Руне.
Он прижался губами к моей щеке.
— Ты ведь был вчера на моем выступлении, да?
Руне вздохнул и в конце концов кивнул:
— Я не пропустил бы ни одного твоего выступления, Поппимин. Никогда. Ни за что на свете.
Он встал и молча протянул руку. Молча помог подняться. Молча отвел к машине. Потом мы молча поехали домой. Я думала, что, должно быть, задела его чем-то, обидела. Сделала что-то не так.
Когда мы приехали, Руне вылез из машины, обошел ее спереди, открыл дверцу с моей стороны и протянул руку. Я соскочила на землю, и он повел меня к дому, но не к двери, как я ожидала, а к окну. Вид у него был огорченный, и мне это не нравилось.
Но что все-таки не так? Я поднесла руку к его лицу, но едва коснулась щеки, как в нем словно что-то сломалось. Он вдруг прижал меня спиной к стене дома да еще и придавил всем телом.
В одно мгновение Руне оказался так близко, что я едва не задохнулась. Горящий взгляд голубых глаз блуждал по моему лицу.
— Я хотел, чтобы все было, как полагается. Не хотел спешить. Свидание… мы двое… сегодня… — Он покачал головой, и его лоб прорезали морщины, словно в душе его уже кипела битва. — Но я не могу. И не буду.
Я уже открыла рот, чтобы ответить, но он провел большим пальцем по моей нижней губе.
— Ты моя Поппи. Поппимин. Ты знаешь меня. Только ты знаешь меня. — Он взял мою руку и прижал ладонь к своей груди. — Ты знаешь меня даже такого, злого, как сейчас. — Он вздохнул и подступил еще ближе, так что теперь мы даже дышали одним воздухом. — И я знаю тебя. — Его лицо вдруг стало белым как мел. — Если у нас так мало времени, я не хочу тратить его попусту. Ты — моя. Я — твой. И к черту все остальное.
Сердце затрепетало в груди, словно исполняло арпеджио.
— Руне, — только и выдавила я. Мне хотелось крикнуть «да». Сказать, что он — мой, и я — его. И все остальное неважно. Но голос предал меня, и чувства придавили.
— Скажи, Поппимин, — требовал Руне. — Только скажи «да».
Он сделал последний шаг, и я оказалась в ловушке. Его жар смешался с моим жаром, его сердце билось в одном ритме с моим. Я вдохнула, и губы Руне нависли над моими, едва не касаясь их, выжидая, готовые овладеть ими полностью.
Я посмотрела ему в глаза — зрачки потемнели, и голубого в них почти не осталось. И тогда я сдалась и прошептала:
— Да.
Он впился в меня теплыми губами, такими знакомыми, такими решительными и знающими, чего они хотят. Его тепло и мятный запах заволокли все, смыли все ощущения. Вдавив меня грудью в стену, он овладел мною этим поцелуем. Он словно показывал, кому я принадлежу, и не оставлял иного выбора, как только подчиниться, уступить ему.
Его пальцы, проникнув через мои волосы, пригвоздили меня к стене. Я не могла даже пошевельнуться и только застонала, когда его язык, прорвавшись, устремился навстречу моему — горячий, мягкий, желанный. Мои руки скользнули по его широкой спине и утонули в волосах. Руне зарычал, не отрывая губ, углубляя поцелуй, унося меня все дальше от страхов и тревог, не дававших покоя со дня его возвращения. Он целовал меня, пока во мне не осталось даже крохотной частички, которая не знала бы, кому она принадлежит. Он целовал меня до тех пор, пока мое сердце не сплавилось с его сердцем, и они стали двумя половинками одного целого.