Лимузин остановился, и я увидела его еще до того, как мы вышли. Увидела — и сердце встрепенулось от волнения. Я повернулась к Руне, но его рядом уже не было. Он возник снаружи, открыл дверцу и протянул руку.
Я ступила на тротуар и замерла, уставившись на огромное здание перед нами.
— Руне, это же Карнеги-холл.
Руне захлопнул дверцу, и лимузин отъехал. Он притянул меня к себе.
— Идем.
Пока мы шли к входу, я пыталась читать афиши, чтобы понять, какое представление нас ждет, но, как ни старалась, никакой информации относительно вечерней программы не обнаружила.
У больших дверей нас приветствовал смотритель, указавший, куда идти дальше. Мы миновали фойе и вошли в главную аудиторию. Все впечатления, уже переполнившие меня к этому моменту, померкли в сравнении с тем, что я испытала в этот миг, оказавшись в зале, о котором мечтала с самого детства.
Насладившись видом огромного, грандиозного помещения — золотые балконы, обитые красным плюшем кресла, ковры, — я нахмурилась. Мы были одни. Совершенно одни. Ни публики. Ни оркестра.
— Руне?
Он нервно переступил с ноги на ногу и указал на сцену. Я повернулась. В центре ее стоял один-единственный стул с прислоненной к нему виолончелью и смычком на сиденье.
Я попыталась угадать смысл происходящего, но так ничего и не поняла. Карнеги-холл. Один из самых знаменитых концертных залов во всем мире.
Ничего не объяснив и вообще не произнеся ни слова, Руне провел меня по проходу к сцене и остановился перед приставными ступеньками. Я повернулась к нему с немым вопросом, и он посмотрел мне в глаза.
— Поппимин, будь все по-другому… — Он вздохнул, но все же смог собраться и продолжить. — Будь все по-другому, ты обязательно сыграла бы здесь однажды как профессионал, в составе оркестра, быть частью которого всегда мечтала. — Руне сжал мою руку. — Ты исполнила бы соло, исполнить которое всегда хотела на этой сцене.
С ресниц сорвалась и потекла по щеке слезинка.
— Но поскольку жизнь так чертовски несправедлива… поскольку этому не бывать… В общем, я хотел, чтобы ты попробовала. Чтобы узнала… почувствовала, как это могло бы быть. Я хотел, чтобы ты получила шанс, который заслужила, не только как девушка, которую я люблю больше всех на свете, но и как самая лучшая виолончелистка. Самая талантливая исполнительница.
Постепенно до меня начало доходить. Весь масштаб, всю значимость того, что он сделал, медленно впитало мое обнаженное сердце. Чувствуя, как наполняются слезами глаза, я шагнула к нему, положила ладони ему на грудь и, так и не сумев сдержать эмоции, попыталась задать вопрос.
— Ты… как… Как ты…
Руне повернул меня к ступенькам и помог подняться на сцену, бывшую много лет пределом моих мечтаний.
— Сегодня, Поппимин, эта сцена твоя. Жаль, что свидетелем твоего выступления будет единственный зритель, но мне хотелось, чтобы ты сыграла здесь, чтобы твоя музыка наполнила этот зал и впечаталась в эти стены.
Он взял мое лицо в ладони, вытер слезы подушечками пальцев и прижался лбом к моему лбу.
— Ты заслужила это, Поппи. Ты должна была выступить здесь не раз, но… но…
Закончить у него не получилось, и я стиснула его запястья и крепко зажмурилась, отгоняя оставшиеся слезы.
— Все хорошо, малыш. — Я коснулась губами пульсирующей синей жилки и прижала его руку к груди. Глубоко вдохнула и невольно улыбнулась сквозь слезы, ощутив запах дерева. Закрыв глаза, я бы, наверно, услышала эхо всех тех музыкантов, которые поднимались на эту деревянную сцену, мастеров, прославивших этот зал своей страстью и гением.
— Вот мы и здесь. — Я отстранилась от Руне, открыла глаза и замерла, увидев с возвышения весь огромный зал. Я представила, что он заполнен пришедшими на концерт зрителями, мужчинами и женщинами, желающими ощутить музыку в своих сердцах. Картина получилась столь яркая и живая, что я улыбнулась.
А потом повернулась к тому, кто организовал это для меня. Слов не было. Я не знала, как выразить в полной мере благодарность за то, что он сделал. Такой восхитительный, такой сентиментальный подарок… исполнение мечты.
Я не нашлась, что сказать. И вместо этого повернулась и шагнула к одинокому, ожидающему меня стулу. Я провела ладонью по черной коже, ощутив под пальцами его мягкую текстуру. Подошла к инструменту, который всегда воспринимала как продолжение своего тела. Инструменту, рождавшему во мне радость, объяснить которую невозможно, пока не испытаешь ее сам. Радость, несущую в себе высшую форму мира, покоя, ясности и любви.
Я расстегнула пальто, стряхнула его с плеч на знакомые руки и оглянулась на Руне. Он наклонился, запечатлел поцелуй на моем обнаженном плече и, не сказав ни слова, спустился со сцены.
Где он сел, я не видела, потому что прожектор надо мной вспыхнул в полную силу, а свет в зале переключился на минимум. Я смотрела на ярко освещенный стул с пьянящей смесью волнения и беспокойства.
Шаг вперед отозвался разлетевшимся по всему залу эхом, и этот звук потряс меня до костей, натянул ослабевшие мышцы, наполнил их живительной силой. Я наклонилась, подняла виолончель, потрогала гриф. Потом взяла смычок. Легкий, изящный, он как будто прирос к пальцам.
Я опустилась на стул, подстроила шпиль под мой рост. Инструмент был чудесный, самый лучший из всех, что мне встречались. Я закрыла глаза и поднесла руку к струнам — проверить настройку.
Разумеется, все было идеально.
Я сдвинулась к краю сиденья, поставила поудобнее ноги, поерзала и наконец почувствовала, что готова.
И только тогда позволила себе поднять голову. Прожектор над головой сиял словно солнце. Я набрала воздуха в легкие, закрыла глаза, коснулась смычком струн…
И заиграла.
Первые ноты «Прелюдии» Баха передались от смычка струне и устремились в зал, заполнив все огромное пространство божественными звуками. Музыка приняла меня в свои объятия, овладела мной и полилась из меня, обнажая мою душу перед каждым, способным слышать.
В моем воображении зал был полон, забит до отказа любителями музыки, пришедшими послушать меня, услышать музыку, которая требовала быть услышанной. Услышать мелодии, не оставляющие в зале сухих глаз. Сыгранные с такой страстью, которая наполнит все сердца и тронет все души.
Падающий сверху жаркий свет грел мышцы и гасил боль, и я улыбалась ему. Пьеса подошла к концу. Я начала другую. Я играла и играла, не ведя счет времени, пока не заболели пальцы, и только тогда подняла смычок. Тишина окутала зал. Что еще сыграть? Я знала. Знала, что хочу и что должна сыграть.
Я всегда мечтала, что когда-нибудь исполню эту пьесу на престижной сцене. Пьесу, которая, как никакая другая, была созвучна моей душе. Пьесу, которая еще долго после моего ухода будет оставаться на этой сцене. Ту, которой я попрощаюсь с моей страстью. Услышав ее чистейшее эхо в этом величественном зале, я уже никогда не захочу и не смогу исполнить ее еще раз. Никакой виолончели больше не будет.
Здесь я оставлю эту частичку сердца. Здесь попрощаюсь со страстью, дававшей мне силы, бывшей моей спасительницей в самые трудные времена отчаяния и одиночества.
Здесь я оставлю ноты, которые будут вечно танцевать в воздухе.
Руки немного дрожали, и, прежде чем начать, я взяла небольшую паузу. Слезы текли быстрее и быстрее, но вызвала их не печаль. Они были прощанием двух близких друзей — музыки и породившей ее жизни, — говорящих одна другой, что им нужно расстаться, но что когда-нибудь они снова будут вместе.
Я положила смычок на струны и выпустила «Лебедя» из «Карнавала животных». Дрожь в руках унялась, но едва я услышала любимую музыку, как к горлу подступил комок. Каждая нота звучала тихой молитвой, каждое крещендо — громогласным гимном Богу, наградившему меня этим даром. Даром исполнять музыку и чувствовать ее в своей душе.
А еще эти ноты были благодарностью инструменту, позволившему славить его с таким восхитительным изяществом. Позволившему любить его так, что он стал частью меня, самой тканью моего естества.
И, наконец, вплывая мягко в зал, эти нежные звуки несли мою вечную благодарность парню, молча сидящему в темном зале. Парню, чей талант фотографа не уступал моему таланту музыканта. Он был моим сердцем. Сердцем, отданным мне еще в детстве. Сердцем, ставшим половинкой моего собственного. Я благодарила того, кто, страдая сам, подарил мне это прощание. Подарил, в настоящем, мечту, которая уже никогда не осуществится в будущем.
Отзвучала последняя нота. Рука дрогнула, и слезы упали на дерево. Я не опустила смычок, я держала его до тех пор, пока последнее эхо верхней ноты не улетело в небеса, чтобы занять там место среди звезд.
Только тогда я тихонько поднялась и, улыбнувшись, представила публику и аплодисменты. Я склонила голову, опустила на пол виолончель и положила сверху смычок. Как все и было.
В последний раз поклонившись зрителям, я вышла из туннеля света и ступила в темноту. Стук каблуков прозвучал вялым барабанным ритмом. Я была уже на последней ступеньке, когда в зале, сметая останки мечты, зажегся свет.
Переведя дух, я прошла взглядом по пустым красным креслам, потом еще раз посмотрела на виолончель, лежавшую на сцене в том же положении и терпеливо дожидавшуюся следующего юного музыканта, чтобы благословить его милостью.
Все закончилось.
Руне медленно поднялся со стула. Следы пережитых эмоций остались на щеках красными пятнами, но сердце замерло на полушаге, когда я увидела застывшее на его прекрасном лице выражение.
Он понял меня. Понял, что это было. Понял, что я играла в последний раз.
И в его глазах я видела печаль и гордость.
Руне не стал вытирать мои слезы, а я оставила нетронутыми его. Закрыв глаза, он поцеловал меня, и я ощутила любовь, принять которую мне посчастливилось в семнадцать лет.
Любовь, не знающую границ.
Любовь, вдохновляющую на создание музыки, которая живет веками.
Любовь, которую до