Вся толпа всколыхнулась, словно трава под ветром.
– Моя дочь упала с дерева и сломала локоть, – надрывался кто-то у Мариам за спиной.
– А у моей дочки кровавый понос, – подхватила другая женщина.
– Температура у нее есть? – спросила медсестра. Мариам не сразу поняла, что обращаются к ней.
– Нет.
– Кровь идет?
– Нет.
– Где она?
Мариам поверх голов указала на место, где сидела рядом с Рашидом Лейла.
– Мы ею займемся, – пообещала медсестра.
– Когда?
– Не знаю. У нас всего двое врачей, и обе сейчас на операции.
– У дочки боли, – настаивала Мариам. – У меня тоже! – завопила окровавленная. – Жди своей очереди!
Мариам оттеснили в сторону. Перед ней теперь были только затылки и спины.
– Погуляйте пока, – прокричала медсестра Мариам. – И ждите.
Уже стемнело, когда медсестра позвала их. В родовой палате было восемь коек, между ними ни ширм, ни занавесей. Зато персонал укутан с головы до ног. Две женщины рожали. Лейлу уложили на кровать у самого окна, замазанного черной краской. Из стены торчала треснутая раковина, над ней свисали с веревки перемазанные кровью хирургические перчатки. Вода из крана не шла. Посреди комнаты большой алюминиевый стол, верхняя часть прикрыта одеялом, нижняя пуста.
– Живых кладут наверх, – устало сказала Мариам женщина с соседней койки, заметив ее недоумевающий взгляд.
Докторша – маленькая, похожая в своей темно-синей бурке на птичку без клюва – говорила резко и отрывисто:
– Первый ребенок?
– Второй, – сказала Мариам.
Лейла вскрикнула, выгнулась дугой и вцепилась Мариам в руку.
– Были сложности с первыми родами? – Нет.
– Вы ее мать?
– Да, – соврала Мариам.
Докторша приподняла накидку, вытащила странный металлический инструмент в форме конуса и, откинув бурку Лейлы, прижала ей к животу. Сначала одним концом, послушала минуту, потом другим.
– Сейчас я должна пощупать ребенка, хамшира.
Она сдернула с веревки перчатку, надела, положила одну руку Лейле на живот, а другую глубоко засунула внутрь. Та всхлипнула. Закончив свое дело, докторша передала перчатку медсестре, которая сполоснула ее водой из чашки и опять повесила на веревку.
– Вашей дочери необходимо сделать кесарево сечение. Знаете, что это такое? Мы разрежем ей утробу и извлечем ребенка. У него тазовое предлежание.
– Не понимаю.
– Ребенок не так лежит. Она не сможет родить его обычным путем. К тому же прошло слишком много времени. Ее надо немедленно в операционную.
Лейла, сморщившись, закивала и уронила голову набок.
– Только мне надо кое-что вам сказать. – Докторша как-то смущенно зашептала Мариам на ухо.
– Что она говорит? – простонала Лейла. – С ребенком что-то не так?
– Да как же она выдержит? – вырвалось у Мариам.
Видимо, докторше послышались в ее голосе обвинительные интонации.
– Думаете, я нарочно? Я просто в безвыходном положении. Из того, что мне нужно, они мне ничего не дают. У меня нет рентгена, нет отсосов, нет кислорода, нет даже простых антибиотиков. Когда благотворители готовы дать средства, талибы стараются, чтобы деньги пошли на что-то другое. Или все забирают себе.
– Доктор-сагиб, может, я что могу для нее сделать? – спросила Мариам.
– Да что происходит? – прорыдала Лейла. – Можете сами купить лекарство, только… – Пишите название, – потребовала Мариам. – И дайте бумажку мне.
Судя по движению под буркой, докторша покачала головой.
– У вас не будет на это времени. Во-первых, ни в одной из близлежащих аптек его все равно нет. Вам придется бегать по всему городу, и кто знает, отыщете ли вы его. Уже почти половина девятого, вас еще арестуют за нарушение комендантского часа. И вряд ли это лекарство окажется вам по карману, даже если вы его найдете. А операцию надо делать немедленно.
– Скажите же наконец, в чем дело? – жалобно спросила Лейла, приподнимаясь на локтях.
Докторша тяжко вздохнула и призналась Лейле, что в больнице нет никаких обезболивающих.
– Но если мы еще промедлим, вы можете потерять ребенка.
– Режьте. – Лейла откинулась назад и подогнула колени. – Вытащите его и дайте мне в руки.
Лейла лежала на столе в старой операционной с обшарпанными стенами. Докторша тщательно мыла руки в тазу. Сестра протирала Лейле живот тампоном, смоченным желто-коричневой жидкостью. При каждом прикосновении Лейлу пробирала дрожь. Вторая сестра, слегка приоткрыв дверь, зачем-то выглядывала в коридор.
Сейчас докторша была без бурки, и глазам Мариам предстали тяжелые веки, седая прядь, усталые складки у рта.
– Они требуют, чтобы мы оперировали в накидках. – Докторша мотнула головой в сторону медсестры у двери: – Вот наш часовой. Увидит кого, даст знать, и я успею закутаться.
Она говорила деловым, почти равнодушным тоном, и Мариам поняла: женщина перед ней давно уже перегорела и рада уже тому, что ее не выгнали с работы. Ибо у человека всегда есть что еще отнять.
С каждой стороны стола вверх торчало по металлическому стержню. Сестра, которая мазала Лейле живот, прищепками прицепила к ним кусок ткани – занавесь между ней и хирургом.
Мариам встала у Лейлы за головой и нагнулась пониже. Их щеки соприкоснулись. Слышно было, как стучат у Лейлы зубы. Мариам взяла подругу за руку.
За занавесью двигались тени докторши и сестры, одна слева, другая справа. Рот у Лейлы стал похож на щель, зубы сжались, на губах показались пузырьки слюны, дыхание участилось.
– Мужайся, сестренка, – сказала докторша и склонилась над Лейлой.
Глаза у Лейлы широко распахнулись. Рот раскрылся. Жилы на шее напряглись. Лицо сделалось мокрое от пота. Пальцы сжались.
Но закричала она не сразу, чем и восхитила Мариам.
14
Лейла Осень 1999
Выкопать яму пришло в голову Мариам. – Вот здесь, – сказала она, зайдя за сарай. – В самый раз будет.
Они попеременно долбили лопатой спекшуюся землю, выгребали сухие комки. На первый взгляд работы было не так уж много, ведь яма им требовалась небольшая и неглубокая. Только грунт был словно каменный. Уже второй год стояла опустошительная засуха. Снега зимой выпадало мало, а весенних дождей и вовсе не было. По всей стране крестьяне бросали свои участки, распродавали имущество, скитались от деревни к деревне в поисках воды, уходили в Пакистан, в Иран, оседали в Кабуле. Но мелкие колодцы и в столице все высохли, так низко опустились грунтовые воды. Лейла и Мариам часами стояли в очередях за водой. Река Кабул пересохла, русло ее обратилось в городскую помойку, полную всякой дряни.
Мариам стукнуло сорок. В волосах у нее появилась седина, под глазами набрякли мешки, она лишилась двух передних зубов – один выпал сам, а второй выбил Рашид, когда Мариам случайно уронила Залмая. От постоянного пребывания во дворе на солнце кожа у нее загрубела и покрылась вечным загаром.
Женщины передохнули, поглядели, как Залмай гоняется за Азизой, и опять принялись копать.
Углубление стало заметнее.
– Сойдет, – заключила Мариам.
Залмаю исполнилось два года. Он был пухленький, с густыми кудрявыми волосами, карими глазами и постоянным румянцем на щеках – совсем как у Рашида. Лоб у него тоже был как у отца – очень низкий.
Оставаясь вдвоем с Лейлой, Залмай был очаровательный малыш, веселый и резвый. Он обожал, чтобы его носили на закорках, частенько играл в прятки с матерью и сестрой, когда уставал, охотно сидел у Лейлы на коленках и слушал, как она ему пела. Его любимой песней была «Мулла Мохаммадджан» – заслышав ее, он сучил ножками, смеялся и подпевал, когда дело доходило до припева.
Поедем в Мазари-Шариф, мулла Мохаммад-джан, В полях тюльпаны там цветут, мой спутник дорогой.
Лейла млела от его влажных поцелуев, умилялась ямочкам на локотках, розовым пяточкам, любила щекотать малыша, строила ему туннели из подушек и одеял, в которые он с восторгом залезал, радовалась, когда он засыпал у нее на руках, ухватив маму за ухо. Стоило Лейле вспомнить тот день, когда она лежала на полу в ванной, сжимая в руке велосипедную спицу, как у нее внутри все сжималось. Еще немного – и произошло бы непоправимое. И как только ей в голову взбрело! Сыночек был для нее истинным благословением. Все ее страхи оказались пустыми, она обожала Залмая. Так же как Азизу.
А Залмай души не чаял в отце. Когда Рашид приходил домой, ребенка было не узнать – становился непослушным, дерзким, легко обижался, долго дулся, назло маме проказничал.
Рашид разрешал ему все.
«Смекалистый какой», – только и скажет, бывало, глядя, как дурно ведет себя сын. На глазах у отца Залмай безнаказанно совал в рот и выплевывал мраморные шарики, зажигал спички, жевал сигареты.
Поначалу Залмай спал в одной постели с отцом и матерью. Потом Рашид купил ему кроватку с намалеванными на боках львами и леопардами, купил новые пеленки, погремушки, бутылочки (хотя и денег не хватало, и старые вещи Азизы были еще в полном порядке), купил игрушку на батарейках в виде цветка подсолнуха с сидящими на нем шмелями, которые жужжали и пищали под незатейливую мелодию. Подсолнух Рашид повесил над кроваткой.
– По-моему, ты говорил, заказов мало, – недовольно проворчала Лейла.
– Ничего, займу у друзей, – ответил Рашид.
– Так ведь отдавать придется.
– Все переменится к лучшему. После темной полосы всегда идет светлая. Смотри-ка, ему нравится.
Последнее время Лейла не так уж часто видела сына. Рашид забирал его с собой в мастерскую, где мальчик сидел под столом и играл обрезками кожи и резины, пока отец тачал обувь. Если Залмай валил на пол стойку с туфлями, отец мягко выговаривал ему; если история повторялась, Рашид откладывал молоток, сажал сына на стол и долго увещевал.
Его долготерпение было подобно глубокому, никогда не пересыхающему колодцу.
По вечерам отец с сыном возвращались домой – Залмай у Рашида на плече, – пахнущие клеем и кожей, таинственно улыбаясь, словно весь день только и делали, что плели заговоры. Пока Мариам, Лейла и Азиза расставляли