У Ахкеймиона учащенно забилось сердце, так глубоко поразили его эти слова. Он решил молчать. Даже идти рядом с ней в темноте мучительно, а уж говорить…
Он посмотрел вниз, на свои сандалии.
– Считаешь, это глупый вопрос? – резко спросила Эсменет.
– Нет, Эсми.
В том, как он произнес ее имя, было слишком много откровенности – слишком много боли.
– Ты… ты даже представить себе не можешь, что открыл для меня Келлхус! – воскликнула она. – Я тоже была Хоромоном, а теперь… Теперь я вижу, Акка! Он открыл мне мир! Женщина, которую ты знал и любил… ты должен понять, что та женщина была…
Он не мог это слушать и перебил ее:
– В Иотии Ксин потерял больше, чем просто зрение.
Четыре шага в молчании и мраке.
– Что ты хочешь сказать?
– Напевы Принуждения, они… они… – Он осекся.
– Если уж я глава шпионов, я должна это знать, Акка.
Эсменет была права – она должна знать. Но она настаивала совсем по другой причине, и Ахкеймион это понимал. Люди, избегающие друг друга, всегда стараются говорить о ком-то третьем. Самый удобный путь между фальшивой веселостью и опасной правдой.
– Напевы Принуждения, – продолжал Ахкеймион, – неверно называются. Они не являются, как думают многие, «душевной пыткой». Наши души – не просто слабые сущности, поддающиеся колдовским инструментам, как тело поддается материальным. Принуждение совсем другое. Наши души совсем другие…
Она смотрела на его профиль, но когда он осмелился глянуть на нее, отвела взгляд.
– Души подчиненные, – продолжал он, – есть души одержимые.
– О чем ты?
Ахкеймион прокашлялся. Она говорила как человек, привыкший продираться сквозь горы слов других людей.
– Его использовали против меня, Эсми. Багряные Шпили. – Ахкеймион моргнул. Он снова видел стражника Сотни Столпов, вырезающего Ийоку глаза. – Его использовали против меня.
Они прошли мимо оживленного костра. Ахкеймион видел лицо Эсменет в отблесках пляшущего пламени. Она прищурила глаза – взгляд осторожный и скептический.
«Она думает, что я слаб».
Ахкеймион остановился, глядя на ее невообразимо прекрасное лицо.
– Ты думаешь, что я хочу вызвать у тебя сочувствие.
– Тогда что ты пытаешься мне сказать?
Он подавил закипевший в груди гнев.
– Величайший парадокс Принуждения состоит в том, что его жертва не чувствует себя принужденной. Ксин искренне считал, что все его слова, обращенные ко мне, он выбрал сам, хотя его устами говорили другие.
Если бы Ахкеймион сказал это в прежние времена, сразу же последовали бы расспросы и сомнения. Как такое возможно? Почему человек принимает принуждение за собственное решение?
Эсменет же спросила только:
– И что он говорил?
Ахкеймион покачал головой, одарив ее фальшивой улыбкой.
– Багряные Шпили… Уж поверь мне, они знают, какие слова ранят сильнее всего.
«Как и Келлхус».
Теперь в ее глазах появилось сочувствие. Он отвел взгляд.
– Акка… все же о чем он говорил?
Вокруг костра бродили люди, на земле между ними мелькали тени. Ахкеймион посмотрел в глаза Эсменет, и ему показалось, будто он падает.
– Ксинем говорил… – Ахкеймион прочистил горло. – Он говорил, что жалость – единственная любовь, на какую я могу надеяться.
Он увидел, как Эсменет вздрогнула и моргнула.
– О, Акка…
Только она понимала его до конца. Во всем мире – она одна.
Страсть рвалась наружу из-за ограды его стойкости. Схватить Эсменет, обнять, нежно поцеловать веснушки на носу…
Вместо этого он пошел вперед, найдя некое удовлетворение в том, что она покорно последовала за ним.
– Он говорил, – продолжал Ахкеймион, выкашливая горечь, делавшую его голос хриплым. – Он говорил, что у меня не осталось надежды на прощение. И теперь он не может остановиться.
Эсменет была сбита с толку.
– Но ведь это закончилось много месяцев назад!
Ахкеймион поднял глаза к небу, увидел мерцающий над северными холмами Круг Рогов – древнее куниюрское созвездие, не известное астрологам Трех Морей.
– Подумай о душе как о сети бесчисленных рек. Напевы Принуждения заболачивают старые берега, смывают дамбы, прорезают новые каналы. Иногда наводнение отступает, и все возвращается в прежнее русло. А иногда нет.
Четыре шага в молчании и мраке. Когда Эсменет ответила, в ее голосе звучал искренний ужас.
– Ты имеешь в виду… – Ее брови поднялись в горестном изумлении. – Ты имеешь в виду, что прежний Ксин, которого мы знали, мертв?
Такая мысль никогда не приходила в голову Ахкеймиону, хотя и была очевидной.
– Я не уверен. Я не уверен в том, что говорю.
Он повернулся к ней, потянулся к ее запретной руке. Она не сопротивлялась. Он пытался что-то сказать, но его рот только открывался и закрывался, словно что-то иное, глубже легких, требовало воздуха. Он притянул Эсменет к себе, изумляясь тому, какая она легкая – как прежде.
И тут на них нахлынуло старое чувство, скреплявшее их, как сжатые руки. Он прильнул к ее губам, погрузился в ее запах. Он охватил ее трепещущее тело.
Они поцеловались.
Эсменет стала вырываться, осыпая ударами его лицо и плечи.
Он отпустил ее, пораженный такой яростью, пылом и ужасом.
– Н-нет! – шипела Эсменет, колотя по воздуху, словно отбивалась от самой мысли о нем.
– Я мечтал убить его! – воскликнул Ахкеймион. – Убить Келлхуса! Мне снилось, что весь мир горит и я радуюсь, Эсми! Я радуюсь! Весь мир горит, и я ликую от любви к тебе!
Она смотрела на него огромными непонимающими глазами.
Все его существо молило ее:
– Ты любишь меня, Эсми? Я должен знать!
– Акка…
– Ты меня любишь?
– Он знает меня! Он знает меня, как никто другой!
И внезапно Ахкеймион понял. Все оказалось таким ясным! Все это горестное время, заполненное мыслями о том, что он ничего не может ей дать, ничего не может положить к ее алтарю…
– Это безумие! – вскричала она. – Довольно, Акка. Довольно! Этого не может быть.
– Прошу, послушай. Ты должна выслушать меня! Он знает каждого, Эсми. Всех!
И Эсменет – лишь одна из всех. Неужели она не видит? Ситуация развернулась перед ним как отброшенный свиток. Любовь требует невежества. Как свече, ей нужна темнота для того, чтобы гореть ярко.
– Он знает всех!
Его губы еще чувствовали ее вкус. Горький, как слезы, смывающие краску с лица.
– Да, – ответила Эсменет, отступая назад шаг за шагом. – И он любит меня!
Ахкеймион отвел взгляд, чтобы собраться с мыслями, перевести дух. Он понимал: когда он поднимет глаза, Эсменет уже исчезнет, но почему-то забыл об остальных – об айнрити, бродивших вокруг. Более дюжины воинов стояли у костров, как часовые, и тупо пялились на Ахкеймиона и Эсменет. Он подумал, что легко может уничтожить этих людей, сжечь их плоть, и ответил на их потрясенное любопытство своим всезнающим взором. Все до единого отвернулись.
Той ночью он в бешенстве пинал и колотил покрытую циновками землю. Ругал себя за глупость до самого рассвета. Все его аргументы опрокинуты. Все обоснования поруганы. Но у любви нет логики.
Как и у сна.
Когда он в следующий раз увидел Эсменет, выражение ее лица ничем не напоминало о том разговоре, разве что взгляд казался особенно непроницаемым. Да, прошлая встреча была безумием. После нее Ахкеймион ждал, что воины Сотни Столпов явятся к нему с обвинением. Впервые он ощутил всю тяжесть своего положения. Он потерял Эсменет не из-за одного человека, а из-за создания нового народа. Не будет ни враждебности, ни вспышек ревности – только официальные лица, бесстрастно передающие приказы в ночи.
Как в те дни, когда он был шпионом.
Ахкеймион не удивился тому, что за ним никто не пришел. Как и тому, что Келлхус не проронил ни слова, хотя наверняка все знал. Он очень нужен Воину-Пророку – это объяснение казалось самым горьким. И другая горечь: Ахкеймион осознавал, что слишком страдает от самого их соперничества.
Как человек может любить своего палача? Ахкеймион не понимал, но все равно любил. Любил их обоих.
Каждый вечер после обычного роскошного ужина с наскенти Ахкеймион шел между полотняными стенами Умбилики в комнатку в малом крыле, которую первородные по непонятной Ахкеймиону причине называли комнатой писцов. У входа стоял стражник с лампой, он, как всегда, склонял голову и бормотал в качестве приветствия: «визирь» либо «святой наставник». Оказавшись внутри, Ахкеймион начинал перекладывать циновки и подушки так, чтобы они с Келлхусом удобно устроились лицом друг к другу, а не переглядывались через опору в середине комнаты. Дважды он ругал рабов за нерасторопность, но они так ничего и не усвоили. Потом он, как правило, ждал, глядя на вытканные пасторальные сценки, по кианской манере вплетенные в лабиринт геометрических узоров. Ждал и сражался с неотступными демонами.
Целью его школы было защищать Келлхуса. На самом деле возможность нападения Консульта мало заботила пророка. Ахкеймион часто думал, что Келлхус терпит его лишь из вежливости, чтобы сдружиться с опасным союзником. Но обучение Гнозису – совсем другое дело. Это был собственный приказ Воина-Пророка. Задолго до первого урока Ахкеймион понял, что такой обмен знаниями будет невероятным и ужасным.
С самого начала, еще в Момемне, манеры Келлхуса покоряли всех. Уже тогда его старались ублажить, словно бессознательно понимали, как важно произвести на него хорошее впечатление. Обезоруживающее обаяние. Мягкая искренность. Невероятный интеллект. Люди открывались перед ним, потому что он не имел пороков, заставляющих человека поднимать руку на своего брата. Его всегдашняя скромность совершенно не зависела от личности собеседника. Люди грубили одним и лебезили перед другими, а Келлхус не менялся. Он никогда не хвалился. Никогда не льстил. Он просто рассказывал.
К таким людям привязываются. Особенно те, кто боится чужого мнения.
Давным-давно Ахкеймион и Эсменет придумали себе что-то вроде игры, состоявшей из попыток понять Келлхуса. Особенно после того, как открылась его божественность. Вместе они наблюдали за ростом пророка. Они замечали, как Келлхус борется с истинами, которые все тихо принимают. Они видели, как он оставил свое безупречное смирение, желание приуменьшить себя и принял свою злосчастную судьбу.