сь к ним как к абстрактным понятиям. Однако Древний Север представлял собой реальное место, она могла указать его на карте. Название его действовало так же, как слова «скюльвенд» или «Бивень»: вызывало ощущение надвигающегося рока. «Саги» представляли собой не что иное, как собрание слухов и пересудов о Древнем Севере. Книги, честно говоря, порой внушают страх – так городские жители опасаются змей. Лучше их избегать.
Когда Ахкеймион упоминал о «Сагах», он делал это лишь затем, чтобы преуменьшить их значение или вообще отмахнуться. Для адепта Завета, говорил он, они подобны жемчугу на шее трупа. Об Апокалипсисе и Не-боге он рассказывал как о ссоре между родственниками – словно сам все видел, да еще в таких выражениях, что у Эсменет волосы дыбом вставали. В итоге мрачный и суровый Древний Север становился чем-то совсем запутанным и неописуемым, фоном для бесконечного перечисления угасших надежд. По сравнению с этим «Саги» казались глупыми, даже недопустимыми. В тех редких случаях, когда о них упоминал кто-то другой, Эсменет усмехалась про себя. Что они в этом понимают? Даже те, кто умеет читать…
Но теперь она много узнала об Апокалипсисе, а о самих «Сагах» по-прежнему и представления не имела. Когда Эсменет осторожно развернула первую часть свитка, она в полной мере ощутила свое невежество. Несмотря на общее заглавие, она обнаружила, что «Саги» состоят из отдельных работ, написанных разными авторами. Известны имена только двоих из них – Хеджортау и Нау-Ганора. Всего существовало девять саг, начиная с «Кельмариады». Одни представляли собой эпические поэмы, другие были прозаическими хрониками. Эсменет упрекнула себя: опять она ожидала простого там, где оказалось сложное. Как всегда.
Она понятия не имела, откуда Келлхус взял этот свиток. Древний манускрипт был не столько написан, сколько нарисован, – наверное, трофей из библиотеки какого-то мертвого книжника. Пергамент выделан из шкуры нерожденного теленка, мягкий и гладкий. И стиль письма, и почерк, и тон предисловия переводчика казались предназначенными для вкусов иного читателя. Эсменет сразу оценила то, что история, изложенная в свитке, когда-то произошла на самом деле. Почему-то она никогда не думала, что писание может быть частью того, о чем оно повествует. Книги всегда оставались за пределами собственного сюжета.
Это казалось странным. Эсменет свернулась на супружеском ложе, подложив под голову валик-подушку, и развернула свиток. Она прочла открывающее «Саги» обращение:
Гнев, о богиня! Отврати свой полет
От наших отцов и сыновей!
Прочь, о богиня! Скрой свою божественность!
От тщеславия, что делает королями глупцов,
От дотошности, что убивает души.
Рот раскрыв, руки раскинув, молим тебя:
Пропой нам конец твоей песни!
И тут все вокруг Эсменет – расшитый балдахин, темные закутки за ширмами, полотняные стены – исчезло. Она понимала прочитанные слова и покорялась им. Все близкое становилось прозрачным, как марля. Проступало древнее и дальнее. Все отдалялось, вырывалось из клетки настоящего и обретало оттенок вечности.
Увлеченная и восторженная, Эсменет погрузилась в первую сагу.
История показалась ей сложной и забавно эротичной. Помимо того, что чтение в одиночестве подобно самоудовлетворению, ее попытка подстроиться под древние понятия автора была слишком интимной, почти плотской. Эсменет помнила, что «Кельмариада» повествует об Анасуримборе Кельмомасе, и у нее перехватывало дыхание. И тут впервые появилось недоброе предчувствие. У нее в руках было не просто описание снов Ахкеймиона, а история рода Келлхуса. Времена и места, о которых читала Эсменет, оказались не столь древними и отдаленными, как ей хотелось бы.
Она поняла, что династия Анасуримборов была старой и влиятельной еще во времена Дальней Древности. Да, в стихах упоминалось множество событий и мест – Кондский союз, короли-боги Умерау, похищение Оминдалеи, – о которых она не знала ничего. Эсменет почему-то считала Первый Апокалипсис началом всей истории, а не концом какой-то предыдущей. И снова материя, прежде казавшаяся пустой или монолитной, становилась чертогом с множеством комнат.
Кельмомас II появился на свет при дурном сочетании звезд: он родился вместе с мертвым братом-близнецом Хурмомасом. Строка «Розовый вопль его не мог пробудить брата от синего сна» навела Эсменет на тревожные мысли о Серве и Моэнгхусе. А то, как неизвестный поэт использовал этот жуткий образ, чтобы подчеркнуть блистательность жестокосердного верховного короля, непонятным образом беспокоило ее. Тень Хурмомаса, утверждал поэт, неотступно сопровождала брата и остужала его сердце, очищая разум.
Мрачный родич, студящий дыхание его мудрости.
Темное отражение! Даже рыцари-вожди пятились,
Увидев твой отблеск в глазах своего господина.
Странная сила болезненно наполнила все – от простой мысли о чтении «Саг» до веса свитка в руке – и приняла характер мании. Эсменет чудилось, что во время чтения она слышит чужой голос, произносящий эти строки. Однажды она даже вскочила и прижалась ухом к расшитой полотняной стене. Ей нравились эти истории, как и всем. Она понимала, что значит испытывать сомнения и как влечет к себе почти найденное решение. Но здесь было другое. Что бы ни шептало у нее над ухом, это не походило на предчувствие резкой перемены или мгновенного озарения. Оно взывало к ней самой. Так, как взывает личность.
Следующие четыре дня прошли мучительно. Зависть, убийство, ярость, а прежде всего рок… Первый Апокалипсис захватил Эсменет.
Она быстро поняла: несмотря на все беседы с Ахкеймионом, ее знания о Древних войнах были в лучшем случае отрывочными. В «Кельмариаде» рассказывалось о жизни верховного куниюрского короля: от мрачных предупреждений его загадочного советника Сесватхи до смерти на поле Эленеот. Начиналось все как обычная сказка: Сесватха был прорицателем, единственным, кто умел верно толковать знамения. Кельмомас же представал надменным королем, видевшим только то, что ему нравилось.
Судя по всему, еще задолго до этого беглая гностическая школа Мангаэкка сумела изучить древние чары, при помощи которых маги-нелюди квуйя скрыли Мин-Уройкас, легендарную цитадель инхороев. Когда Кельмомас был молод, посланцы Ниль’гиккаса, нелюдского короля Иштеребинта, пришли к Сесватхе – другу детства и визирю верховного короля. Нелюдей беспокоило, что инхорои, которых они загнали в четыре угла мира в дни Куйяра Кинмои, сумели пробраться назад в Мин-Уройкас и с помощью адептов Мангаэкки снова принялись за свои ужасные опыты. Нелюди рассказали Сесватхе о том, что смогли вытянуть из своих давно мертвых пленников. Рассказали о Не-боге.
Так Сесватха начал свой долгий спор, пытаясь убедить древних норсирайских королей в неизбежности Апокалипсиса.
Хотя ни в одной саге Сесватха не был главным героем, он постоянно появлялся и опять исчезал, словно нечто выбрасывало его на поверхность. В «Кельмариаде» он стоял в центре событий, будучи опорой могучего, но непостоянного короля. То же самое относилось к «Кайютиаде», эпической поэме о младшем и самом знаменитом сыне Кельмомаса – Нау-Кайюти. Сесватха стал ему и учителем, и вторым отцом. В «Книге полководцев» – прозаическом изложении событий, случившихся после смерти Нау-Кайюти, – голос его звучал громче и яростнее всех. В «Трайсиаде», поэтическом рассказе о падении Трайсе, он сиял как маяк, сбивая колдовским светом драконов с небес. В «Эамнориаде» он представал коварным чужаком, забывшим о своих великих притязаниях и отступившим перед Не-богом. В «Анналах Акксерсии» он был главной надеждой, воплощенным щитом верховного короля Кундрауля III. В «Анналах Сакарпа» он превращался в безумного беглеца, проклявшего короля Хурута V за то, что тот не бежал в Мехтсонк с запасом хор, и изгнанного. И в «Анаксиаде», великой и трагической саге о падении Киранеи, он был спасителем мира, носителем Копья-Цапли.
Ненавидимый или превозносимый, Сесватха оставался стрелкой компаса, истинным героем «Саг», хотя ни в одном цикле хроник таковым не считался. И каждый раз, когда Эсменет встречала новый вариант его имени, она прижимала руку к груди и думала: Ахкеймион.
Непростое дело – читать о войне, тем более об Апокалипсисе. Какими бы делами Эсменет ни занималась, образы «Саг» преследовали ее. Шранки, увешанные вырванными челюстями жертв. Пылающая библиотека Сауглиша и тысячи людей, ищущих убежище в его священных стенах. Стена мертвых и трупы, сплошь покрывающие обращенные к морю бастионы Даглиаша. Нечестивый Голготтерат с золотыми рогами, вонзающимися в темные небеса. И Не-бог, Цурумах, огромная витая башня черного ветра…
Война без конца, желающая поглотить каждый город, каждый очаг, жаждущая пожрать своей безжалостной пастью всех невинных – даже нерожденных.
Осознание того, что Ахкеймион живет с этим постоянно, угнетало Эсменет и наполняло неуловимым, отвратительным чувством вины. Теперь она знала, что каждую ночь ему снятся клубящиеся на горизонте орды шранков и он вздрагивает при виде драконов, низвергающихся с черных небес. Каждую ночь перед его глазами встает Трайсе, священная Матерь Городов, тонущая в крови своих обезумевших детей. Каждую ночь он переживает воскрешение Не-бога и слышит, как матери рыдают над мертворожденными младенцами.
Нелепо, но при этом Эсменет вспомнила о его мертвом муле по кличке Рассвет. Прежде она до конца не понимала, почему Ахкеймион так назвал животное. Значит, ужаснулась Эсменет, она никогда по-настоящему не понимала самого Ахкеймиона. Ночь за ночью терпеть такое насилие! Впадать в отчаяние от древней неутолимой жажды! Кто лучше шлюхи способен представить, как поругана его душа?
«Ты мое утро, Эсми… мой рассвет».
О чем он говорил? Уже переживший и переживающий вновь падение мира, что он чувствовал, просыпаясь от ее прикосновения? Что для него значило ее лицо? Где он черпал отвагу? Веру?
«Я была его утром».