Эсменет ощутила, как эта мысль поглощает ее, и по странному побуждению души попыталась спрятаться. Но было поздно. Впервые она поняла: его бесцельная настойчивость, отчаянные сомнения в том, что ему кто-то поверит, его мучительная любовь и недолгое сочувствие – все это тени Апокалипсиса. Быть свидетелем исчезновения целых народов, ночь за ночью терять все дорогое и прекрасное. Чудо, что он еще умел любить, что все еще понимал жалость, милосердие… Как же она могла считать его слабым?
Она поняла, и это ужаснуло ее, поскольку это понимание было слишком близко к любви.
В ту ночь ей снилось, что она плывет над безднами в самом сердце некоего безымянного моря. Ужас тянул ее вниз, как привязанный к ногам камень. Но когда она всматривалась в глубину, она видела только тени в темной воде. Они околдовывали – огромные, кольцами расходящиеся силуэты. Поначалу она не могла их различить, но постепенно глаза привыкали, чудовищные образы становились все более четкими. Никогда она не ощущала себя такой маленькой, такой обнаженной. Все море до горизонта было спокойным и светилось зеленым в лучах солнца, но под этой гладью клубились черные бездны. Гибкие движения. Огромные молочно-белые глаза. Ряды прозрачных зубов. И она, бледная и нагая, плавала посреди всего этого, как водоросль…
Ахкеймион.
Его мертвая рука покачивалась в течении.
Эсменет, задыхаясь и дрожа, очнулась в благоуханных объятиях Келлхуса. Он утешал ее, отводил от глаз пряди волос, говорил, что все это лишь дурной сон.
Эсменет обняла его в отчаянии, которое потрясло ее саму.
– Я не хотела беспокоить тебя, – шептала она, целуя завитки волос на его шее.
– А я тебя, – ответил он.
Она не говорила ему об Ахкеймионе и об их поцелуе, ужаснувшем Пройаса и Ксинема. Но между ними это не было тайной – просто нечто несказанное. Она много часов думала о его молчании и проклинала себя. Почему, если Келлхус так терпеливо изгонял все ее слабости, этой он не уделил внимания? Эсменет не осмеливалась спрашивать. Особенно сейчас, пробиваясь сквозь «Саги».
Теперь она видела все яснее ясного. Разрушенные города. Дымящиеся храмы. Трупы вдоль дороги, по которой гнали рабов в Голготтерат. Она следовала за нелюдскими одержимыми, когда те шныряли по стране и уничтожали выживших. Она видела, как шранки выкапывали мертворожденных младенцев и жарили их на кострах. Она смотрела на все это издалека, с высоты двух тысяч лет.
Никогда еще Эсменет не читала ничего столь мрачного, тягостного и великолепного. Словно в чашу восторга подмешали яд.
«Вот, – снова и снова думала она, – его ночь…»
И хотя она гнала эти мысли из своего сердца, они все равно возвращались – холодные, как обвиняющая правда, и неумолимые, как заслуженное несчастье.
«Я была его утром».
Однажды вечером, незадолго до того, как прочитать последние песни, она встретилась с Ахкеймионом. Тот задумчиво сидел на покосившейся каменной скамье, опустив ноги в зеленую воду реки Назимель. В сердце Эсменет вдруг проснулось счастье – такое неожиданное и простое, что у нее перехватило дыхание. Но ее замешательство оказалось столь же неожиданным и очень непростым. Прежде она воскликнула бы: «Губим речку, значит?» или что-то вроде того, шлепнула бы Ахкеймиона, стала обмениваться с ним шуточками и плескаться в воде. Она просто подкралась бы сзади и закричала: «Смотри!» прямо ему в ухо. Но сейчас даже глядеть на него было… страшно.
Он виноват во всем. Если бы он остался, если бы Ксинем ничего не сказал о библиотеке, если бы ее рука не задержалась на колене Келлхуса… Эсменет чувствовала, что его сердце колотится от ужаса.
«Эсми, – говорил он в ту ночь, когда вернулся из мертвых. – Эсми, это я… Я».
У него за спиной раздевалась компания туньеров. Солдаты подскакивали, стягивая штаны. Один с воплем сиганул в гладь реки. На дальнем берегу, где вода омывала гальку небольших бухт, несколько рабынь-прачек от смеха хватались за бока. А туньеры с победными воплями прыгали в реку из зарослей катальпы. Ахкеймион то ли не слышал гвалта, то ли не обращал на него внимания. Он наклонился, чтобы зачерпнуть воды, плеснул себе в лицо, поморщился и заморгал. Лучи солнца блестели в черных завитках его бороды.
Он замер, глядя в реку.
Эсменет вдруг почувствовала себя так, словно проснулась, а прошедшие месяцы были лишь кошмарами, придающими ужасам привычный облик. Она никогда не отдавалась Келлхусу. Она никогда не отвергала Ахкеймиона. И она может звать его так, как называла прежде, – «Акка»!
Но это не было сном.
Келлхус провел теплой ладонью по ее плечам и груди, и Эсменет ахнула, когда он ущипнул ее за сосок. Его рука скользнула по ее животу к гладкому и точеному изгибу бедра, затем… внутрь. Она приподняла и раздвинула бедра… и Акка заплакал, стиснув в кулаке бороду, не желая верить своим глазам.
– Эсми! – крикнул он. – Эсми, прошу тебя! Это я! Это я! Я жив.
Слезы туманили глаза Эсменет, и его облик расплывался мазком сепии. Она стояла на твердой земле и в то же время стремительно проваливалась в бездну, потому что понимала: ее предательство бездонно, ее неверность неизмерима. Она помнила, как смешались ее мысли и кровь заиграла на лице и в паху в тот полдень, когда Келлхус случайно коснулся ее груди. Как билось сердце и прерывалось дыхание в ту ночь, когда Келлхуса возбудило ее прикосновение. Потаенные взгляды, похотливые мечты. Чудо пробуждения рядом с ним. Влажная теплота между ног, когда вокруг сухо, как в пустыне. Счастье обладать им, ощущать его между колен, во чреве, в самом сердце. Его сила, входящая в нее. Его стоны.
Ужас в глазах Ахкеймиона.
Кто эта подлая, лживая баба? Эсменет, которую он знал, не могла так поступить! Она не могла сотворить это с Аккой. С ним!
Эсменет вспомнила свою дочь. Где-то там, за морем. Продана в рабство.
Ахкеймион вынул ногу из воды, нашарил сандалию. Он опустился на колено и стал завязывать кожаные ремни. В этих жестах Эсменет увидела смирение и трагедию, словно его действия были одновременно бесцельны и неотвратимы. Едва дыша, прижав руки к животу, она убежала.
Она оставила его у реки – единственного человека, пережившего Апокалипсис. Человека, оплакивающего свою единственную любовь, единственную красу.
Оплакивающего шлюху Эсменет.
В ту ночь она вернулась к «Сагам». Снова ее тело и сердце ослабели. Она плакала, читая последнюю песнь…
Погасли костры, обрушились башни,
И враг нашу славу трофеем тащит,
И кровь наша в жилах струится все тише.
Вот повесть для мертвых. Они не услышат.
Она заплакала и прошептала:
– Акка…
Она была его миром, а мир лежал в руинах.
– Акка, Акка, прошу тебя…
По нелюдским легендам, от падения Инку-Холойнас – Небесного Ковчега – раскололась мантия мира и открылись провалы в бесконечную тьму. Теперь Сесватха знал, что эти легенды правдивы.
Ахкеймион притаился рядом с Нау-Кайюти, вглядываясь в разверзшийся перед ними провал. Много дней они пробирались ощупью во тьме, опасаясь зажечь огонь и выдать себя. Временами им казалось, что они движутся по закопченным легким, настолько дымными и извилистыми были туннели. Приходилось ползти, и содранные локти кровоточили.
За годы Великой Осады шранки прорыли подземные ходы, ведущие от Голготтерата далеко за пределы окружавших его военных лагерей. Когда кольцо осады было разорвано, Консульт забыл об этих подземных ходах, сочтя себя неуязвимым. И неудивительно. Священная война с Голготтератом, к которой призвал Анасуримбор Кельмомас, рухнула под грузом злобы и людоедской гордыни. Нечестивое пришествие было близко. Так близко…
И кто осмелился бы на то, на что сейчас решились Сесватха и младший сын верховного короля?
– Акка, пожалуйста, проснись.
– Что там? – прошептал Нау-Кайюти. – Какая-то дверь?
Лежа ничком, они смотрели с выступающего края пропасти в бездонный провал. Над ними нависала целая гора – утес за утесом, обрыв за обрывом спускались в бездну, а далеко вверху виднелась огромная изогнутая золотая поверхность. Она блестела в отраженном свете, необъятная, испещренная бесконечными строками письмен и барельефами – каждый шириной с парус боевой галеры, – изображающими битвы неведомых существ.
Сесватха и Нау-Кайюти смотрели на ужасающий Ковчег, впечатанный в недра земли. Они добрались до самых глубин Голготтерата.
Внизу они видели ворота, а еще ниже была сооружена каменная платформа с двумя гигантскими жаровнями, дым от которых коптил поверхность Ковчега. Во мраке просматривалась сеть лестниц и площадок. За стеной огня у ворот развалились и совокуплялись шранки. В пустоте звенели жалобные вопли.
– Акка…
– Что будем делать? – прошептал Сесватха.
Нельзя рисковать и обращаться к колдовству здесь, где малейший намек на магию привлечет Мангаэкку. Само присутствие в таком месте смертельно опасно.
С присущей ему решительностью Нау-Кайюти начал снимать свой бронзовый доспех. Ахкеймион смотрел на его профиль, поражаясь контрасту между темной кожей и светлой густеющей бородкой. Во взоре принца светилась целеустремленность, однако она была рождена отчаянием, а не страстью и уверенностью, делавшими Нау-Кайюти таким величественным в глазах людей.
Ахкеймион отвернулся, не в силах выносить сказанной лжи.
– Это безумие, – прошептал он.
– Но она там! – прошипел воин. – Ты сам говорил!
Оставшись в одной кожаной набедренной повязке, Нау-Кайюти встал и провел пальцами по ближним камням. Затем, ухватившись за выступ, повис над бездной. Сесватха с бьющимся сердцем смотрел, как он перебирается через зияющие провалы и как на его коже от возбуждения выступает блестящий пот.
Что-то нависло над ним. Какая-то тень…
– Акка, ты спишь…
Искра света, крошечная и яркая.
– Прошу тебя…
Поначалу Ахкеймиону показалось, что перед ним призрак, мерцающий туман, повисший в пустоте. Но, поморгав, он различил ее черты, вписанные во тьму, и лампу, освещавшую ее продолговатое лицо.