Найюр видел, что они несут в себе искру пустоты. Как шранки.
В детстве Найюра очаровывали деревья. В степи они почти не встречались, и он видел их лишь в зимние месяцы, когда утемоты переносили свои стоянки в Сварут – холмистую равнину около моря, которое айнрити называли Джоруа. Иногда Найюр смотрел на голые деревья так долго, что они теряли объем и казались плоскими, как кровь, размазанная по морщинкам старухи.
Люди как деревья, думал Найюр. Их густые корни сплетены, а стволы разветвляются в разные стороны, соединяясь в великой общей кроне человечества. Но эти существа, шпионы-оборотни, были чем-то совершенно иным, хотя неплохо подражали людям. Они не просачивались в мир, как люди. Они прорывались сквозь обстоятельства, а не пытались овладеть ими. Они походили на копья, таившиеся в гуще человеческих дел. Шипы…
Бивни.
И это придавало им странную красоту, смертельное изящество. Они были просты, как кинжалы, эти оборотни. Найюр завидовал им и одновременно жалел и любил их.
– Два века назад я был скюльвендом, – сказало как-то существо. – Я знаю ваши пути.
– А кем еще ты был?
– Многими.
– А теперь?
– Я Серве… твоя возлюбленная.
Настойчивость Конфаса стала очевидной на третью ночь их скачки на юг. На энатпанейской границе они пересекли холмы, похожие на длинные дюны с острыми хребтами и ступенчатыми боками. Все вокруг зеленело, но растительность прилегала к земле, а не разрасталась пышно вверх. Трава выстилала открытые места, ползла по трещинам даже самых крутых откосов. Кустики кошачьего когтя испещряли склоны, заросли рожкового дерева встречались там и тут в долинах, хотя плодов еще не было. На закате, когда путники цепочкой ехали по гребню холма, Найюр увидел вдали в нескольких милях к северу десятки огней, мерцавших оранжевым на плоской вершине.
Близость огней не удивила его, а расстояние даже успокоило. Он знал, что нансурцы нарочно выбирали самые высокие точки, чтобы вынудить их поторопиться и загнать коней. Но его встревожило количество костров. Если преследователей так много и они зашли так далеко, то им известно, что Найюр не собирается в Карасканд к Саубону. Стало быть, они знают о его намерении отклониться к востоку. Кто бы ими ни командовал, он наверняка уже послал отряды наперехват, к юго-востоку. Это напоминает стрельбу наугад в темноте, но, похоже, у них бесконечное множество стрел.
На следующий день на пути им попался энатский козопас. Старый дурак появился внезапно, и прежде чем Найюр успел сказать хоть слово, Серве убила пастуха. Почва была слишком каменистой, чтобы зарыть тело, потому пришлось навьючить его на свободную лошадь – что, конечно, совсем измучило животное. Хищные птицы, постоянно парящие на границе мира и Той Стороны, почуяли мертвеца и полетели следом. Кружившие над головами стервятники выдавали всадников, как поднятое до облаков знамя. Ночью Найюр и его спутники пересекли долину и, хотя небеса были чисты, а ночь лунная, сожгли труп.
Они ехали еще неделю по неровной энатпанейской местности, избегая человеческого жилья, за исключением одной жалкой деревеньки – они разорили ее ради забавы и съестных припасов. Две последующие ночи небеса были затянуты тучами, тьма стояла почти непроглядная. Найюр раскалил свой клинок на небольшом костерке и нанес шрамы на плечи и грудь. Так он отметил жизни, взятые в Джокте. Он избегал смотреть на Серве и двух других сидевших напротив него существ, молчаливых и бдительных, как леопарды. Закончив, он обрушился на них, только чтобы потом заплакать от раскаяния. В их глазах не было осуждения. Не было человечности.
Трижды по ночам они замечали факелы нансурских преследователей, и, хотя Найюру казалось, что каждый раз они все дальше, его это не радовало. Странное состояние – бежать от незримой погони. У невидимок не найти слабостей и уязвимых мест, делающих людей людьми. Они стали для Найюра чем-то неопределенным и неутомимым, разрастались до размеров некоего закона – словно нечто, выходящее за пределы обычной жизни и повелевающее ею.
Каждый раз, когда Найюр видел нансурские огни, они выглядели знамениями чего-то великого. И хотя сам он ехал вместе с проклятыми, ему казалось, что вся мерзость осталась за горизонтом позади. Север стал деспотом, Запад – тираном.
Они мчались без сна, залитые луной пейзажи сменялись солнечными долинами, и Найюр углубился в странности своей души. Он предполагал, что сошел с ума, хотя чем больше раздумывал об этом, тем сильнее сомневался в смысле слова «безумие». Несколько раз ему доводилось руководить ритуальным убийством утемотов, которых старейшины племени признавали безумными. Согласно писаниям, люди впадают в бешенство, как собаки или лошади, и точно так же их следует убивать. А айнрити, насколько он знал, считают безумие делом рук демонов.
Однажды ночью, в самом начале Священной войны – почему, Найюр уже не помнил, – колдун взял грубый пергамент с картой Трех Морей и расправил его на медном тазике, наполненном водой. Проткнул на карте несколько дырок разной величины, поднял масляную лампу, чтобы прибавить света, и на темной схеме сверкнули капельки воды. Каждый человек, объяснил он, это прокол в ткани бытия. Точка, откуда потустороннее проникает в мир. Он пальцем коснулся одной капли. Вода растеклась, чернила на пергаменте рядом с ней расплылись. Когда испытания ломают людей, говорил колдун, потустороннее просачивается в мир.
Что и есть безумие, заключил он.
Тогда на Найюра это не произвело впечатления. Он презирал чародея, считая его слабой душонкой из тех, что вечно ноют под взваленным на себя грузом. Все его рассуждения Найюр сразу же отметал. Но теперь истина того урока стала неоспоримой. Нечто иное поселилось в нем самом.
Это было странно. Иногда Найюру казалось, что два его глаза подчиняются разным хозяевам и видят только войну и потери. Иногда ему чудилось, что у него два лица: честное внешнее, открытое солнцу и небу, и коварное внутреннее. Он сосредаточивался и почти чувствовал сокращения мышц того, кто в нем поселился, прямо под его собственными мускулами, натягивавшими кожу. Но ощущение было мимолетным, как тень ненависти в глазах брата, и глубоким, как костный мозг, запертый в живой кости. Свое и чужое не разделялись! Найюр не мог этого постигнуть. Как такое вообще возможно? Пока оно думало, он просто был…
Да, капля растеклась, потустороннее просочилось. Колдун говорил, что важно понять происхождение безумия. Если тобой овладело божество, ты можешь стать провидцем или пророком. Если же демон…
Опыт чародея не вызывал сомнений. Он совпадал с мучительными интуитивными догадками Найюра. Помимо прочего, он объяснял странное родство между безумием и прозрением – почему одних и тех же людей считали то сумасшедшими, то провидцами. Единственной загвоздкой, конечно же, оставался дунианин.
Он противоречил всему.
Найюр видел, как он скручивает корни людей и повелевает ростом их ветвей. Питает их ненависть. Лелеет их стыд и тщеславие. Вскармливает их любовь. Пасет их оправдания и веру! Он использует самые обычные слова, самые простые средства.
Дунианин действовал так, словно в карте чародея не было ни дыр, ни капель-душ, ни воды, знаменующей потустороннее. В его мире ветви одного человека могли стать корнями другого. И этим элементарным допущением он подчинил себе тысячи людей.
Он получил власть над Священным воинством.
От этого откровения у Найюра закружилась голова. Ему почудилось, что он пребывает одновременно в двух мирах: один был открыт, и корни людей в нем привязывали их к чему-то запредельному, а другой закрыт, и те же корни полностью изолированы. Что значит быть безумцем в закрытом мире? Но такой мир попросту невозможен! Замкнутый сам на себя, бесчувственный. Холодный и бездушный.
Должно быть что-то еще.
Кроме того, Найюр решил, что не может сойти с ума, поскольку его больше не связывает происхождение. Он отбросил все земное. У него нет даже прошлого. Он помнит только настоящее. Он, Найюр урс Скиоата, и есть источник того, что было прежде. Он сам стал собственным основанием!
Найюр засмеялся, вспомнив о дунианине и об их роковом союзе. Это должно ниспровергнуть пророка!
Найюр пытался делиться мыслями с Серве и ее братьями, но получил лишь видимость понимания. Как им постичь глубину его раздумий, когда у них самих нет никакой глубины? Они не были бездонными дырами в ткани мира. Их создали разумными, но не совсем живыми. Они, с ужасом осознал Найюр, не имели душ. Они полностью принадлежали материальному миру.
И почему-то его любовь к ним – к ней – становилась все сильнее.
Через несколько дней они издалека увидели первые вершины Бетмуллы, хотя Найюр полагал, что они миновали границы Энатпанеи немного раньше. Они двинулись вперед, собираясь преодолеть высокие предгорья со стороны северных склонов. Они пересекли неровную долину, а затем, следуя извилистому руслу многоструйного потока, проехали под сенью водяных берез. Пока они приближались к темным горам, Найюр невольно вспоминал Хетанты и то, как жестоко он обходился с Серве. Каким же он был дураком! Свободный человек отдает себя в рабство своему народу. Но у него не хватало слов, чтобы объяснить ей.
– Наш ребенок, – запинаясь, говорил он, – был зачат в таких же горах.
Когда она ничего не ответила, он проклинал себя и женскую чувствительность.
В тот же день одна их лошадь захромала, спускаясь по насыпи. Они оставили ее, не стали убивать, чтобы стервятники снова не слетелись и не выдали их. Ведя коней в поводу, они долго шли в темноте, полагаясь на нечеловеческое зрение шпионов-оборотней. Если ничего не случится, огни преследователей, горящие за спиной, не нагонят их.
С наступлением утра на юго-востоке показались склоны Бетмуллы. Найюр и его отряд наткнулись на мертвое озеро, дно которого цвело алыми опухолями водорослей. Неподалеку, на возвышении, в роще горных дубов они нашли развалины какого-то святилища. Безликие изображения смотрели на них из-под ковра опавшей листвы. У алтаря тек ручей, и они наполнили свои бурдюки. Вокруг озера паслись олени, и Найюр развеселился, глядя на то, как Серве с братьями бегом загнали детеныша. Потом среди зарослей он наткнулся на разновидность заячьей капусты. Клубни ее еще не созрели, но с олениной оказались очень вкусны.