Долго в ночи раздавался галеотский погребальный плач.
Священное воинство пересекло предгорья Джарты в мрачном настроении. Всех переполняли дурные предчувствия. Готьелк примкнул к войску в нескольких милях от Бешраля, и хотя тидонцы ужаснулись известию о смерти Атьеаури, остальное Священное воинство воодушевилось. Здесь, на родине Последнего Пророка, Люди Бивня воссоединились. Их ждала самая последняя цель.
Тем утром они спустились с холмов Джарты и подошли к заброшенной нансурской вилле на краю Шайризорских равнин. Здесь Воин-Пророк объявил привал, хотя день еще далеко не угас. Предводители Священного воинства умоляли его продолжать движение – им не терпелось узреть наконец Святой Град.
Но он отказал им и остановился в укрепленных стенах.
Эсменет умоляла его не шевелиться.
Она обняла его крепкую грудь, затем, глядя в глаза, медленно опустилась на него, прижавшись бедрами. Он вздрогнул, и на какое-то мучительное мгновение Эсменет показалось, что ее тело сплавилось с ним в едином благословении. Он кончил, и она следом, крича и содрогаясь от его железной твердости и звенящего жара… Потом она прошептала ему на ухо:
– Благодарю тебя. Благодарю тебя.
Он так редко прикасался к ней.
Келлхус сидел на краю кровати. Он тяжело дышал, но не задыхался. Эсменет знала это – он никогда не задыхался. Она смотрела, как он встает и нагишом идет по полированному полу к изящному умывальнику, врезанному в противоположную стену. Свет треножников придавал его телу оранжевый и красный оттенок. Пока Келлхус мылся, его тень накрыла украшенные фресками стены. Лежа в постели, Эсменет с восхищением разглядывала его тело, словно выточенное из слоновой кости, и наслаждалась воспоминанием о том, как он только что двигался между ее бедер.
Она натянула на себя одеяло, жадно оберегая все доставшееся ей тепло. Она разглядывала комнату и в ее очертаниях узнавала свой прежний дом. Империя. Много столетий назад какой-нибудь владыка совокуплялся с женщиной в этой самой спальне, не зная ни слова «фаним», ни слова «Консульт». Возможно, он слышал слово «кианцы», но для него оно было лишь названием какого-то племени из пустыни. Не только люди, но и целые столетия живут, не имея понятия об ужасных вещах.
Эсменет вспомнила о Серве. Привычная тревога вернулась.
Почему же радости ее нынешнего положения столь эфемерны? В прежней жизни Эсменет часто насмехалась над приходившими к ней священниками, а в самом дурном настроении даже осмеливалась указывать им на то, что считала ханжеством. Она спрашивала, чего же им не хватает в вере, если они ищут утешения у шлюх? «Силы», – отвечали одни, а другие плакали. Но чаще не отвечали ничего.
Как же они могут быть столь ничтожными, раз их сердца принадлежат Айнри Сейену?
– Многие совершают эту ошибку, – сказал Келлхус, остановившись у кровати.
Не раздумывая, она протянула руку и схватила его фаллос, принялась ласкать большим пальцем головку. Келлхус встал на колени на краю постели, и его огромная тень накрыла Эсменет. Его гриву окаймлял золотой свет.
Она смотрела на него сквозь слезы.
«Пожалуйста… возьми меня снова…»
– Они думают, что ничтожность и вера несовместимы, – продолжал он, – и так начинается их притворство. Как и все остальные, они считают, будто только они испытывают сомнения и имеют слабости… Среди веселых они одиноки и в своем одиночестве винят самих себя.
От ее прикосновений его член затвердел и увеличился, напрягся, как натянутый лук.
– Но у меня есть ты, – прошептала Эсменет. – Я лежу с тобой. Я ношу твое дитя.
Келлхус усмехнулся и ласково отвел ее руку. Наклонился, чтобы поцеловать ее ладонь.
– Я ответ, Эсми. Но не лекарство.
Почему она плачет? Что с ней?
– Прошу тебя, – сказала она, снова сжимая его член, как будто это была ее последняя опора. Единственное, что она может получить от этого богоподобного человека. – Пожалуйста, возьми меня.
«Только это я могу дать…»
– Не только, – произнес он, укрывая Эсменет, и положил темную руку на ее живот. – Гораздо больше.
Взгляд его был долгим и печальным. Затем Келлхус оставил ее ради Ахкеймиона и секретов Гнозиса.
Она некоторое время лежала, слушая таинственные отголоски, которые, казалось, проникали сквозь стены. Затем тьма сгустилась, жаровни погасли. Нагая Эсменет вытянулась на простынях и задремала. Ее душа бродила по кругу печалей. Смерть Ахкеймиона. Смерть Мимары.
Но ничто не умирало в ее душе. Особенно прошлое.
– Между защитами проходить легко, – жужжал голос, – если тот, кто поставил их, использует иную магию.
Она внезапно очнулась, хотя и не до конца, и увидела, что какой-то мужчина подходит к ее постели. Высокий, в черном плаще поверх легкой серебряной кольчуги. Эсменет с облегчением осознала, что он очень красив. Это как возмещение за…
У его тени были изогнутые крылья.
Эсменет скатилась с дальнего края кровати, прижалась к стене.
– Подумать только, – сказал он, – а я-то считал, что двенадцать талантов – перебор!
Эсменет попыталась крикнуть, но мужчина вдруг оказался рядом, прильнул к ней как любовник, зажал ей рот гладкой рукой. Она ощутила, как он прижимается к ее ягодицам. Когда он лизнул ей ухо, тело Эсменет содрогнулось от предательского наслаждения.
– Как, – дышал он ей в самое ухо, – как за один и тот же персик можно брать разную цену? Неужто можно смыть побитый бочок? Или сок станет слаще?
Его свободная рука шарила по телу Эсменет. Она чувствовала возбуждение. Не из-за него, но так, словно ее желания можно лепить как глину.
– Или дело в таланте торговки?
Казалось, жар лишил ее дыхания.
– Прошу тебя! – ахнула она.
«Возьми меня…»
Щетина щекотала влажную от его слюны кожу у нее за ухом. Эсменет понимала, что это иллюзия, но…
– Мои дети, – сказал он, – лишь подражают тому, что видят…
Она заскулила, пока его рука зажимала ей рот. Пыталась закричать, хотя ноги обмякли от прикосновения его пальцев.
– А я, – прошептал он голосом, от которого по коже Эсменет пошли мурашки, – я беру.
Глава 12. Святой Амотеу
Смерть в точном смысле слова нельзя определить, поскольку любое наше утверждение, пока мы живы, непременно привязано к жизни. Это означает, что смерть как категория ведет себя неотличимо от Бесконечности и Бога.
Нельзя признать истинным утверждение, не предполагая того, что все несовместимые с этим утверждением заявления ложны. Поскольку все люди предполагают, что их собственные утверждения истинны, то такое предположение становится в лучшем случае ироничным, а в худшем – возмутительным. С учетом бесконечности подобных притязаний у кого достанет тщеславия считать свои зловещие утверждения истинными? Трагедия состоит в том, что мы не можем не делать заявлений. Поэтому мы должны говорить как боги, чтобы общаться как люди.
Ранняя весна, 4112 год Бивня, Амотеу
Нелюди называли его Инку-Холойнас. Небесный Ковчег.
После древней победы над инхороями Ниль’гиккас приказал осмотреть судно. Результаты осмотра описаны в «Исуфирьясе», великих анналах нелюдей. Ковчег был длиной в три тысячи локтей, и более двух тысяч погрузились носом в изуродованные недра. Пять сотен в ширину. Три сотни в высоту…
Полая гора из золотистого металла с множеством помещений внутри. Материал ковчега невозможно было даже поцарапать, не то что разбить. Целый город заключался в нем, напоминающем тело какой-то уродливой рыбы. Руины, которые земля не смогла поглотить, а века не смогли сглодать.
И как обнаружили Сесватха и Нау-Кайюти, он стал огромной позолоченной гробницей.
Они шли по заброшенным глубинам, наступали на гнилые щепки – досками из дерева гофер некогда укрепляли наклонные стены. Проход за проходом, один разверстый чертог за другим, некоторые громадные, как каньоны. И за каждым поворотом – кости. Многие уже превратились в мел. Они хрустели под ногами, рассыпаясь облачками пыли – кости людей и нелюдей, останки древних воинов и пленников, брошенных здесь умирать от голода в полной темноте. Обгоревшие кости башрага, толстые, как посох пророка, и сращенные по три. Кости шранков, разбросанные, словно рыбьи скелеты, по разоренному лагерю. И кости неизвестных существ, каких больше никогда не встречали: то маленькие, как серьги, то длинные, как мачта ялика. Они сверкали полированной бронзой и не ломались, несмотря на легендарную силу Нау-Кайюти.
Никогда прежде Сесватха не испытывал такого ужаса. Это ощущение было размытым, так что порой удавалось забывать о нем, но оно накатывало приливной волной, и тогда Сесватхе казалось: все, что ему дорого, не только не защищено от зла, но и полностью открыто для какой-то ужасающей противоположной истины. Разумом он понимал, почему это происходит, но его била дрожь. Они шли по безднам Мин-Уройкас, по тем местам, где инхорои в своей злобе подтачивали границу между нашим миром и Той Стороной в течение тысяч лет. И теперь вой проклятых был близок… очень близок.
Четкие линии реальности здесь сдвигались. Путники слышали это: в отзвуке своих шагов – бормотание и вопли, в собственном кашле – многоголосый стон. Нечто нечеловеческое вклинивалось в их голоса. И они видели это как образы на краю поля зрения. Лица с множеством оскаленных зубов выныривали из мрака, появлялись рыдающие дети… Ахкеймион поминутно замечал, как Нау-Кайюти резко оборачивается и пытается схватить какой-то призрак, уверенный, что тот существует на самом деле.
Когда дорога немного выравнивалась, он просто брел за Нау-Кайюти и бездумно глазел на то, что выхватывал из тьмы слабый свет фонаря. Какая-то шелуха из обломков, висевшая сброшенной шкурой. Изгиб золотых стен, подобных утробе, повторял угол последнего падения Небесного Ковчега. Миниатюрные панели с письменами отпечатались почти на всех внутренних поверхностях, а их отражения, гротескно растянувшиеся по изогнутым стенам, были окружены неестественным черным ореолом.