Ее муж. Друз Ахкеймион.
– Идем, – сказал он, окинув комнату беспокойным взглядом. Он не доверял этому месту. – Прошу тебя… идем со мной.
Эсменет услышала, как за полотняными занавесями заплакал маленький Моэнгхус. Сморгнула слезы и кивнула.
Вечно она следует за кем-то.
Крики и вопли. Люди вспыхивали и горели, как осенняя листва, оставляя после себя пятна жирной черной сажи. Раскаты грома, ревущий хор из бездны, где его слышали только дрожащие камни. Защитники города, укрывшиеся у основания крепостных стен, видели лишь зубчатые тени на фасадах окрестных домов.
Головы призрачных драконов поднялись из рядов Багряных Шпилей. Как спущенные с поводка псы, они ринулись вперед и извергли горящие потоки. Пламя помчалось по стенам, оранжевое и золотое во мраке. Оно вспыхивало среди бойниц, клубилось на лестницах и пандусах, охватывало людей и превращало их в мечущиеся тени.
За считанные секунды фаним, толпившиеся на барбакане и соседних стенах, исчезли. Камень трескался и взрывался. Бастионы ворот уступали магической силе, и люди вздрагивали: от этого зрелища подгибались колени. Башни рушились, окутанные дымом, затем просто исчезали. Большое облако из пыли и обломков поднялось над чародеями и их убийственной песней.
Тогда Багряные Шпили двинулись вперед.
Келлхус пробирался в недра развалин.
У основания лестницы нашелся фонарь, сделанный из рога и полупрозрачной бумаги, не нильнамешский и не кианский. Зажженный, он отбрасывал рассеянный оранжевый свет…
Эти залы и коридоры не были человеческими.
Келлхус представил себе их чертежи, и они раскрыли ему свои секреты. Он сосредоточился, подсчитывая вероятности и превращая выводы в реальность. Вокруг во все стороны уходили галереи, пропадая во мгле.
Так похоже на Тысячу Тысяч Залов… Так похоже на Ишуаль…
Келлхус двинулся вперед. Под ногами хрустели каменные обломки. Он смотрел на стены, встающие из холодной тьмы, изучал заполнявшие их безумные изображения. Не барельефы, а статуи были врезаны в стены: фигуры не выше колена располагались группами. Огонь фонаря не мог охватить их полностью. Ряды статуй поднимались выше, они забирались даже на потолок, так что Келлхусу казалось, что он идет вдоль каменной решетки. Он остановился и осветил фонарем череду обнаженных фигурок, нацеливших копья на льва, и понял, что раньше здесь был другой фриз. Вглядевшись в переплетение миниатюрных конечностей, он разобрал под ними более распутные изображения: позы и способы совокупления.
Работа нелюдей.
На вековечной пыли отпечаталась цепочка следов. Келлхус понял, что ширина шага и походка похожи на его собственные. Он погружался все глубже в недра древнего строения и знал, что идет по следам собственного отца. Еще несколько сотен шагов вниз – и он попал в сводчатый зал. Фигуры на стенах выросли до человеческого роста, но рассказывали ту же повесть о боевых искусствах и плотских излишествах. В стену были вделаны медные полоски. Яркая зелень старого металла въелась в известняк. На полосках виднелись странные клинописные знаки. Что это – молитвы, пояснения к изображениям или священный текст, – Келлхус не мог бы сказать. Он знал одно: здешние обитатели славили деяния во всей их многогранной сложности, вместо того чтобы, подобно людям, запечатлевать лишь поверхностную лесть.
Избегая других галерей, Келлхус шел по пыльным следам. Они уводили глубоко в лабиринт, ниже и ниже. Кроме изъеденных коррозией бронзовых поручней, он не замечал ничего, только пышно изукрашенные резьбой залы один за другим. Он миновал библиотеку, где, насколько хватало света от фонаря, хранились свитки, а пандусы и спиральные лестницы – тоже искусно вырезанные из камня – выступали из тьмы, как из океанских глубин. Он не останавливался, хотя поднимал фонарь и внимательно оглядывал каждый зал. Лечебницы, зернохранилища, казармы и личные апартаменты – словно в огромном муравейнике. Келлхус смотрел по сторонам и знал, что ничего не понял бы в душах тех, для кого это место было естественным и обычным.
Он думал о тысячах лет тьмы.
Келлхус пересек широкую галерею для процессий, где стенные изваяния представляли собой эпические сцены сражений и страсти: нагие кающиеся простирались у ног нелюдского короля, воины сражались с толпами шранков или людей. Следы Моэнгхуса часто вели сквозь эти грандиозные диорамы, но Келлхус обходил их, прислушиваясь к голосу, идущему из ниоткуда. Высокие колонны терялись во мраке, покрытые резьбой в виде сцепленных или вытянутых и распахнутых рук, отбрасывающих тени от пальцев. Потолки тонули в черной тьме. Тишина была такая, какая бывает только в огромной пустоте: гнетущая и хрупкая, словно падение единственного камешка может обрушить лавину.
Каждый шаг Келлхуса поддерживали воздетые вверх каменные ладони. Пустые глаза следили за ним со всех сторон. Нелюди, создавшие это место, не просто восхищались живыми формами – они были ими одержимы. Везде, где только могли, они вырезали свои изображения в камне и превратили удушающую тяжесть, окружавшую их, в продолжение самих себя. И Келлхус понял: сам камень был их религией, их Храмом. В отличие от людей, нелюди не ограничивали свое поклонение. Они не делали различия между молитвой и речью, идолом и статуей…
Что говорило об их страхе.
Уничтожая вероятности на каждом шагу, Анасуримбор Келлхус шел по следам своего отца во тьму, освещая фонарем работу древних нечеловеческих мастеров.
«Куда ты ведешь меня?»
«Никуда… ни к чему хорошему».
Он молчал, уводя ее через лагерь, подальше от Шайме, к зеленеющим на западе вершинам. Она тоже ничего не говорила и только смотрела, как трава пачкает носки ее белых шелковых туфелек. Она даже забавлялась этим, специально пиная заросли и стебли. Однажды она повернула вправо, чтобы пройти по нехоженой земле, и на мгновение им показалось, что они прежние Ахкеймион и Эсменет – проклятые и осмеянные, а не превозносимые и возвышенные. Чародей и его грустная шлюха. Она даже осмелилась пожать его холодную руку.
Что в этом плохого?
«Пожалуйста… идем дальше. Давай убежим отсюда!»
Только когда они оставили позади последние палатки, она действительно рассмотрела его: глядящие вперед глаза, затуманенные загадочной мыслью, выпяченную челюсть под заплетенной бородой. Они поднимались к тому самому полуразрушенному мавзолею, где прошлой ночью она нашла Келлхуса.
При дневном свете развалины выглядели иначе. Стены…
– Ты так и не пришла на похороны Ксина, – сказал наконец Ахкеймион.
Эсменет стиснула его пальцы.
– Я не вынесла бы.
Голос ее дрогнул. Эти слова казались жестокими, ужасными, несмотря на то, что она пережила в ночь смерти маршала Аттремпа.
«Его единственный друг».
– Пламя было ярким? – спросила она. Традиционный вопрос.
Они поднялись еще на несколько шагов. Его сандалии шуршали в желтых цветках амброзии. Несколько пчел сердито кружили и жужжали на фоне далекого грохота. Шум битвы. Из-за какой-то акустической причуды один безумный вопль взлетел к небесам, одновременно и хриплый, и звенящий металлом.
– Пламя было ярким.
Они приблизились к развалинам. Фундамент оплели травы, внутри проросли тонкие молодые топольки, касаясь ветвями стен. Эсменет восхищалась, разглядывая живые подробности, ускользнувшие от нее в темноте во время беседы с Келлхусом: паутина с попавшейся в нее гусеницей, болтающаяся на ветру, или овалы резьбы на восточной стене. Наверное, когда-то там были изображены лица.
«Что я делаю?»
На мгновение она вдруг нелепо испугалась за свою жизнь. Множество людей сочли бы, что она заслужила смерть за свои преступления… А Ахкеймион? Неужели потеря могла убить такого человека? Эсменет вдруг разозлилась на то, что он отдал ее Келлхусу.
«Ты должен был биться за меня!»
– Зачем мы здесь, Акка?
Не зная о ее безумных мыслях, он повернулся и вытянул руку, словно хвалился завоеванными землями.
– Я хотел показать тебе это.
Следуя за его указующей рукой, Эсменет посмотрела на лагерь, на проходы между палатками, расходящиеся, как узор сломанной ракушки, по вырубленным рощам и полям. И на затянутый дымом, неподвижный и мрачный под неестественно темным небом Шайме.
Идущие от моря стены Татокара, белые, как зубы, охватывали сеть улиц и домов, раскинувшихся вокруг высот Ютерума. И на земле, и на стенах сверкало оружие. Две осадные башни Пройаса стояли внизу, окруженные солдатами. Северная башня пылала как бумажная фигурка. Огромный столб дыма поднимался от ворот Процессий и низко стелился над городом, подсвеченный снизу колдовским пламенем. По обе стороны ворот гигантские глаза были выбиты, а бастионы казались покинутыми. Южнее, на дальнем конце разрушенного акведука, две осадные машины Чинджозы тоже добрались до цели, и у их основания темной массой толпились айноны, чтобы вскарабкаться на стены-лестницы.
Между полосами дыма сиял Первый храм.
Эсменет подняла руку ко лбу. Виной тому игра перспективы или расстояние, но все казалось таким медленным, словно происходило под водой или в чем-то более вязком, чем человеческое понимание.
Но так или иначе, оно происходило на самом деле.
– Мы взяли высоты, – сказала Эсменет шепотом, прозвучавшим громко, как крик. – Город наш!
Она повернулась к Ахкеймиону, взиравшему вниз с изумлением и благоговением.
– Акка… Разве ты не видишь? Шайме наш! Шайме наш!
В ее словах было так много – не только жар, не только слезы, туманившие глаза. Любовь. Насилие и откровение. Мор, голод, резня. Все, что они пережили. Все, что они выдержали.
Но он покачал головой, не отводя глаз от этого зрелища.
– Все ложь.
Затрубили рога, взывая к облакам.
– Что?
Он обернулся к Эсменет с ужасающе пустым взглядом. Она узнала эту пустоту: такими же были его глаза в ночь, когда он вернулся в Карасканд.
– Прошлой ночью ко мне приходил скюльвенд.
Грохотали фанимские барабаны. Облака продолжали сгущаться по злой воле кишаурим.