Келлхус исчез. Тело убитого колдуна упало. Трое оставшихся кишаурим парили неподвижно, потрясенные. Будь у них глаза, они бы непременно заморгали от изумления.
Воин-Пророк появился за спиной у следующего, в мгновение ока поразил его и разрубил свисавших с шеи змей. Когда тело врага упало, Келлхус сделал резкое движение – поймал, как понял Пройас, выпущенную снизу арбалетную стрелу. Одним коротким движением он вонзил ее в ближайшего жреца-чародея. Взрыв света, обрамленного черным перламутром. Мертвый кишаурим рухнул вниз.
Пройас завопил. Никогда он не чувствовал себя таким юным, таким обновленным!
Анасуримбор Келлхус снова запел Абстракцию. Белые одежды полыхали на солнце. Плоскости и параболы сталкивались вокруг него. Сама земля, до самого сердца ее, загудела. Оставшийся в живых кишаурим чертил вокруг себя широкий круг. Он понял, что ему надо двигаться, чтобы избежать судьбы собратьев. Но поздно.
От священного света Воина-Пророка спасения не было.
Красное солнце клонилось к черному горизонту. Облака клубились на юго-западном ветру и пурпурными потоками ползли над Менеанорским морем. Мрак отступал от развалин города. На расколотых камнях застывала кровь.
В наступающих сумерках, на фоне шипения подземных огней, послышался какой-то негромкий стук. Среди глыб, разбросанных вокруг уцелевшего фундамента, над разбитой белой статуей сидел маленький мальчик. Он камнем откалывал соль и собирал ее в ладошку. Сражение закончилось, но ребенок все еще испуганно оглядывался через плечо. Наполнив кошель, он взглянул на лицо мертвого чародея со странным безразличием. Чужой человек мог бы принять это за печаль, но мать мальчика, будь она жива, разглядела бы в его глазах надежду.
Ребенок наклонился, чтобы изучить ссадину на коленке. Стер кровь большим пальцем, но на ее месте тут же выступила новая красная капля. Испуганный каким-то шумом, мальчик обернулся и увидел странную птицу с человечьей головой, смотревшую на него.
– Хочешь узнать секрет? – проворковал тоненький голосок. Крошечное личико расплылось в улыбке, словно эта противоречивая игра доставила птице неожиданное удовольствие.
Слишком изумленный, чтобы испугаться, мальчик кивнул и крепко стиснул кошель с драгоценной солью.
– Тогда подойди поближе.
Глава 17. Шайме
Говорят, вера – это просто надежда, которую спутали со знанием. Зачем верить, если достаточно одной надежды?
Айенсис считал, что единственным абсолютом является невежество. Согласно Парсису, он говорил своим ученикам, что знает только одно: сейчас его знания больше, чем когда он был ребенком. Такое сравнение, сказал он, является единственным гвоздем, на котором можно закрепить отвес знаний. Это утверждение мы и называем знаменитым «Айенсисовым гвоздем». Именно это не позволило великому киранейцу впасть в сокрушительный скептицизм Нирсольфы или бессмысленный догматизм, свойственный почти каждому философу или теологу, решившемуся пачкать чернилами пергамент.
Но метафора «гвоздя» тоже несовершенна. Это проявляется, когда мы путаем символ с тем, что он символизирует. Как цифра «ноль», которую нильнамешские математики используют для объяснения таких чудес, невежество замыкает все наши разговоры, является незримой границей всех наших споров. Люди всегда ищут некую точку, рычаг, чтобы с его помощью перевернуть и опровергнуть все противоречащие утверждения. Невежество этого не дает. Зато оно дает возможность сравнивать и уверенность, что не все утверждения равнозначны. По мнению Айенсиса, это именно то, что нам нужно. Ибо пока мы признаем свое невежество, мы можем надеяться уменьшить его, а пока мы способны совершенствовать наши заявления, мы можем возвыситься до Истины, пусть даже в грубом приближении.
Именно потому я оплакиваю свою любовь к великому киранейцу. Вопреки его бездонной мудрости, есть множество вещей, в коих я абсолютно уверен. Они питают ненависть, которая движет вот этим самым пером.
Весна, 4112 год Бивня, Шайме
Сифранг плыл в небесах как пьяный, его вопль звучал на пределе слышимости этого мира. Болтаясь в его когтях, Ахкеймион видел сражавшихся внизу людей, превратившихся в точки и пятна, видел смазанную кляксу пылающего города. Кровь твари срывалась вниз горящими каплями, как нефть.
Земля приближалась по спирали…
Ахкеймион очнулся, еле живой, и вдохнул пыль, которую даже не мог выплюнуть. Он сумел открыть один глаз и видел лишь торчащие из песка стебли травы. Он слышал шум моря – Менеанорского моря, – бившегося о близкий берег.
Где же братья? Скоро, думал Ахкеймион, сети высохнут, и отец будет кричать, проклиная свои онемевшие на ветру пальцы. Но пошевелиться он не мог. При мысли, что отец побьет его, ему хотелось плакать, но это уже не имело значения.
Потом кто-то поволок его по песку. Ахкеймион видел на траве черные пятна собственной запекшейся крови. Тень заслонила солнце и увлекла его во мрак Древних войн, в Голготтерат…
В огромный золотой лабиринт ужасов, больше любой нелюдской обители. И там его ученик, почти сын, взирал на него в ужасе и недоверии – куниюрский принц, только начавший осознавать всю глубину предательства своего приемного отца.
– Она мертва! – крикнул Сесватха, не в силах вынести выражение его лица. – Для тебя она умерла! А даже если она жива и ты ее найдешь, ты не удержишь ее теперь, несмотря на всю силу твоей страсти!
– Но ты же сказал… – проговорил Нау-Кайюти, и его отважное лицо исказилось от горя. – Ты сам сказал!
– Я солгал.
– Но зачем? Как ты мог! Ты же единственный, Сесса! Единственный!
– Потому что иначе ничего не получалось, – сказал Ахкеймион. – Один я не смог бы. А то, что мы здесь делаем, важнее правды и любви.
Глаза Нау-Кайюти сверкнули во тьме, как оскаленные зубы. Сесватха знал, что такой взгляд предвещает смерть – и для людей, и для шранков.
– Так что же мы здесь делаем, мой старый наставник? Молю тебя, поведай мне.
– Ищем, – ответил Ахкеймион. – Ищем Копье-Цаплю.
По его лицу потекла вода – пресная, хотя в воздухе пахло солью. Бормотание голосов – заботливых, сочувственных, но и расчетливых. Что-то мягкое касалось щеки. Он увидел завиток облака, а под ним – лицо девочки, смуглое и веснушчатое, как у Эсменет. Он рассматривал это лицо сквозь длинные пряди волос, которые ветер бросил ей на щеки.
– Мемест ка хотерапи, – послышался убаюкивающий голос откуда-то рядом. Слишком взрослый, чтобы принадлежать девочке. – Ш-ш… ш-ш-ш…
Море накатывало невидимыми белыми бурунами. Ахкеймион подумал о том черве, что выползет из него, когда он наконец перестанет дышать.
Его пробуждение сопровождалось ощущением покоя, неподвижности и внимания. Первые несколько дней все кружилось, словно его привязали к огромному колесу. Он метался на тюфяке в темной комнате, куда приходили женщина и ее дочь. Они приносили воду, а иногда и рыбу, растертую в согревающую желудок кашицу. А еще его преследовали кошмары, сливавшиеся в мучительный тягучий поток страданий и потерь. Конец древнего мира – конец без конца, рана на ране, неутихающий вопль.
Он метался в горячке, как уже было давным-давно. Он хорошо это помнил.
Когда лихорадка отпустила, он обнаружил, что лежит в одиночестве и смотрит на крышу, крытую пальмовыми ветками. С балок – точнее, простых жердей – свисали пучки весенних трав. На стене шуршали старые сети. На столе лежала сухая, как подметка, рыба, и пахло рыбьими внутренностями, как после разделки улова. Сквозь шум прибоя было слышно, как скрипят на ветру стены хижины. Дрожали веревки на сквозняке. Ветерок на мгновение поднимал в воздух пыль из угла…
«Дом, – подумал он. – Я вернулся домой». И впервые уснул по-настоящему.
Ошеломленный, он стоял в колеснице верховного короля Киранеи.
Много лет над горизонтом висело необъяснимое ощущение рока – ужас, не имеющий формы, только направление. Все люди чувствовали его. И все люди знали, что именно из-за этого необъяснимого ужаса их сыновья рождаются мертвыми, что великий круг душ разорван.
Теперь наконец они увидели его. Кость, вставшая поперек горла Творения.
Башраги стучали по земле огромными молотами, шранки бесновались. Они потоком лились на равнины, прыгали в своих доспехах из дубленой человечьей кожи, верещали как обезьяны, бросаясь на стену, возведенную киранейцами на руинах Менгедды. А за ними поднимался вихрь. Огромный смерч, неудержимый и безразличный, засасывал серую землю в черное небо. Он ревел все ближе, готовый втянуть в себя последних людей.
Он пришел, чтобы замкнуть мир.
Грозовые облака крепче стиснули солнце, все утонуло во мраке и грохоте. Шранки сжимали свои гениталии и падали на колени, не обращая внимания на удары человеческих мечей. И Сесватха услышал миллионоголосый рев Цурумаха, Не-бога, в криках его порождений.
ЧТО ТЫ ВИДИШЬ?
– Что, – спросил Анаксофус, – ты видишь?
Сесватха, разинув рот, смотрел на верховного короля. Своим собственным голосом, со своими интонациями Анаксофус говорил те же слова, что и Не-бог.
– Государь мой… – Ахкеймион не знал, что ответить.
На равнинах кипела битва. Смерч высотой от горизонта до самых небес приближался. Не-бог шел к ним. Он был столь огромен, что руины Менгедды рядом с ним стали каменной крошкой, а люди – пылинками.
Я ДОЛЖЕН ЗНАТЬ, ЧТО ТЫ ВИДИШЬ!
– Я должен знать, что ты видишь.
Накрашенные глаза, честные и настойчивые, пристально смотрели на него, словно требовали дара, значение которого еще не определено.
– Анаксофус! – крикнул Сесватха, перекрывая шум битвы. – Копье! Ты должен взять Копье!
«Это не то, что должно случиться…»
Хор голосов. Люди вокруг них согнулись под порывами ветра, призывая своих богов. Песок бил по бронзовым доспехам. Не-бог приближался, вставал во весь свой невероятный рост, превышающий возможности взгляда. Он вывернул иерархию движущегося и неподвижного, и теперь казалось, будто смерч неподвижен, а весь мир вращается вокруг него.