Щёки молодой женщины вспыхнули. Быстро и смущённо, исподлобья она взглянула на приора, но, встретив лукавый и весёлый его взгляд, не выдержала и тихонько рассмеялась.
— Вот спасибо! — весело воскликнул монах и, сняв с мизинца перстень с крупной жемчужиной, ловко надел его на пальчик хозяйки. — Жемчужина эта не белее, чем твои зубки, красавица. А в следующий раз, — и он многозначительно понизил голос, — я привезу тебе рубин. — И, опустившись в бережно подставленное ему слугами кресло, приор весело наблюдал, как на лице молодой женщины радость боролась с смущением и лукавством.
Тем временем гости, покинув свои места за столом, столпились около неожиданных приезжих и внимали возмущённым жалобам епископа.
— Церковь святую оскорбил, мерзкий еретик, в нашем лице! — восклицал он. — Бочонок лучшего испанского вина… я хочу сказать — целое состояние можно было бы купить за каждое звено цепочки, которую проклятый богохульник стащил с моей шеи. А добрый сэр Гуго? В его лице оскорблён сам милостивый наш король! (При этих словах средневековый страж порядка заметно помрачнел.) И всё это делается, шериф, в сутках езды от твоего дома! На что же годна твоя стража! На пьянство да на игру в кости? Или, может, Робин Гуд не гнусный разбойник, а святоша, чей покой ты боишься потревожить?!
— В самом деле, — пробормотал приор Эмметский, и румяные его губы дрогнули от сдержанного смеха. — Ей богу, из того кудрявого вышел бы весёлый монах! Как жаль, что пошёл он не по своей дороге!
С этими странными словами он наклонился и положил кусок жирного каплуна на тарелку сэра Гуго.
— Пусть твоя милость не тратит время зря, — проговорил он уже громко, с напускной серьёзностью. — Молодых невест много в весёлой Англии и ты не долго будешь томиться в безбрачии, добрый сэр, но подкрепить твои силы к предстоящим испытаниям не мешает. — Тут он подмигнул бедному искателю невест так выразительно, что смешливый рыцарь Джон Гартфорд еле успел зажать рот рукой, запихав в него для верности половину своей бороды.
Но в эту минуту новый шум и чьи-то пронзительные визгливые голоса донеслись в открытое окно.
— Справедливости, справедливости! — кричал пискливый голос. — Милосердный шериф, защиты от дерзкого разбойника, гнусного Робина Гуда!
Распалившийся епископ осёкся на полуслове, шериф, медленно бледнея, поднялся с кресла и с явным неудовольствием посмотрел на дверь. Это ж надо было случиться такому совпадению…
— Впустить! — приказал он сдавленным голосом.
Но распоряжение опоздало. Пробираясь сквозь тесные ряды прислуги, отбиваясь от хватающих рук, прыгая через подставленные ноги, в зал вкатились два клубка, похожие на спугнутых с лёжки медведей, и кинулись через залу к пиршественному столу.
— Справедливости, милостивый шериф! — высоким бабьим голосом возопил толстый рыжий детина в одежде странствующего монаха, больше похожий на разбойника, чем на служителя церкви.
— Справедливости, милостивый шериф! — глухим басом прорычал другой, низенький и чёрный монах, не менее жирный, чем его высокий товарищ.
Они остановились у самого края стола и, сорвав с поясов большие кожаные кошельки, потрясали ими перед самым лицом ошеломлённого шерифа, в волнении не замечая даже присутствия самого епископа Герефордского.
— На дороге встретил он нас, под самым Ноттингемом, — кричал рыжий. — Мы скромные сборщики подаяния для монастыря Святой Марии. Не для бесовского разбойника жертвовали нам благочестивые миряне свои пенсы и фартинги. Мы сами скорее уморили бы себя голодом, чем прикоснулись к ним!
— И мы сказали ему, что истинно ничего не имеем в кошельках наших, — забасил чёрный, пользуясь минутной лузой, пока рыжий переводил дыхание. — И просили отпустить нас с миром…
— Но он стащил нас с наших кротких мулов, — с возмущением пропел рыжий.
— В проклятых лапах своих за спиной он скрывал дубину и ростом она была преужасна… — добавила октава чёрного, но тут же сильный толчок собрата перехватил ему дыхание.
— И мы молились слёзно, — тонко завизжал тот, — и возводили очи горе и… низводили их… на ту дубину, а окаянный враг приговаривал: «Братие, молитесь усерднее, ибо истинно слышу я — уже позванивает в ваших кошелях».
На этот раз он сам пошатнулся от толчка чёрного монаха, который озлобленно пояснил:
— Ибо дрожала эта рыжая скотина от страха и прыгал кошель на её трепещущем чреве…
— И отвязал он наши кошельки и высыпал всё золото и серебро из них, — плакал рыжий. — И забрал, окаянный, всё до полушки, ибо сказал: «Это не ваше, у вас ведь ничего не было, а послано Господом мне по вашему молению».
— И загрохотал на весь лес злодейским смехом и сказал: «Имя моё Робин Гуд. Не плачьте, ибо золото ваше я отдам тем беднякам, о которых вы так радеете!» — дополнил чёрный.
Протянув пустые кошельки шерифу, они вдруг увидели неподвижного от гнева епископа и, в трепете упав на колени завопили уже дуэтом:
— Милости, милости, преподобный отче!
Но тут шериф точно очнулся, вскочил необычайно проворно для своего тучного телосложения, оттолкнул кресло и воскликнул в величайшем волнении:
— Горе мне, горе! Беда приходит не одна! Страна кишит беспорядками и неустройством, бароны грабят евреев, разбойники — церковь и служителей её. Целая армия нужна мне, и даже её будет мало для поддержания порядка. А мои стрелки бледнеют при одном упоминании имени проклятого разбойника. И я сам не удивлюсь, если в моём собственном доме вдруг отскочит с полу доска и выглянет из-под неё проклятая его голова! День и ночь мысль о нём преследует меня. Добрый епископ, помоги мне, ибо разжижается мозг мой!..
Тонкий свист прервал сетования шерифа. Драгоценный стеклянный сосуд с мальвазией, звякнув, опрокинулся, и густое вино полилось по столу, подтекая под блюдо жареных фазанов.
Все кинулись к столу: тонкая длинная стрела вонзилась в румяную грудку аппетитной птицы и дрожала, замирая.
— А это что такое? — послышался спокойный голос. Приор Эмметский, вырвав стрелу из птицы, развернул привязанный к ней кусочек пергамента и поднёс его к глазам.
«Капитан вольных стрелков шервудского леса, именуемый Робин Гудом… — прочёл он медленно и, опустив руку с бумажкой, обвёл всех внимательным взглядом, — …именуемый Робин Гудом, — повторил он, — благодарит тебя, почтенный шериф, за лестное предложение поймать самого себя. И посылает тебе ясеневую стрелу — в обмен на золотую, полученную из рук твоей прекрасной жены».
Громко и грубо, забыв о приличии, ругался почтенный шериф, громко стучал об пол посохом разгневанный епископ Герефордский и, хватаясь за рукоятки мечей, проклинали наглого разбойника благородные рыцари. Так громко, что только зарумянившаяся от волнения и тайных опасных дум жена шерифа расслышала, что прошептал весёлый приор Эмметский, всё ещё держа в руках тонкую стрелу и в раздумье покачивая головой:
— Клянусь преисподней, зелёная лесная ящерица слишком хороша, чтобы делать из неё монаха!
Глава XXVIII
Яркие лучи вечернего солнца проникли в круглую башенную комнату и золотым четырёхугольником упали на ковёр, едва ли не целиком покрывавший её стены. Блёклые краски ковра тут же ожили: прекрасные дамы на горячих лошадях готовились спустить с пёстрых рукавичек быстрых соколов, рядом скакали гордые, сверкающие дорогими доспехами и оружием рыцари… Звук рога, донёсшийся в эту минуту со двора замка, казалось, довершил волшебное превращение.
Стоявший у ковра хорошенький черноглазый паж с лёгкой досадой отвернул от любопытного солнца пухлое лицо и продолжал нетерпеливо следить за последними стёжками, которые искусная портниха, стоя на коленях, накладывала на его костюм.
— Готово, госпожа! — с этими словами портниха перекусила конец нитки и, откинувшись назад, с гордостью осмотрела своё произведение. — И в девушках ты, госпожа, лучше всех, — добавила она довольно, — а уж в этом наряде — похожа на пажа не меньше, чем сам Мартин.
Вместо ответа Мериам, движимая неясной тревогой, быстро вошла в нишу окна, как в маленькую комнату.
— Кет, — донеслось оттуда, — похоже, приехал кто-то знатный — сам дядя вышел на крыльцо… О, боже, это он!.. — договорила Мериам упавшим голосом.
— Кто — он? — не поняла ошеломлённая служанка, бросаясь к окну.
Но Мериам взяла её за плечи:
— Не надо, — сказала она. — не смотри, и так тяжело. Это он… дядюшкин любимец, старик граф Гольдернес.
— Госпожа моя, что же теперь делать?
Стиснув руки и крепко сжав губы, Мериам несколько раз прошлась по комнате, затем резко остановилась.
— Кет, — сказала она решительным голосом, — скажи Мартину: сегодня ночью пусть приготовит верёвку — там, около старой груши. Сама скажись больной и ложись спать в комнате матушки Селестины или ещё что-нибудь придумай, чтобы дядя не сорвал на тебе свой гнев.
Кет пристально посмотрела в лицо своей госпожи, удивительно похожее в эту минуту на лицо упрямца дяди. «Нежели решилась?» — говорил её взгляд.
Мериам улыбнулась и кивнула головой:
— Да, — сказала она, — ты поняла. Если он по-прежнему любит — никогда его хлеб не будет для меня слишком чёрствым, а ложе из еловых ветвей будет мягче постылых графских пуховиков. Ну, а если разлюбил… — тут Мериам задумалась так глубоко, что, казалось, забыла о Кет, ловившей каждое её слово. — Если разлюбил… — повторила девушка, — тогда… — она взялась за шёлковый воротник нарядной курточки. — Помоги мне переодеться, Кет, — неожиданно докончила Мериам самым спокойным тоном, — и скорее: дядюшка, верно, сейчас позовёт меня встречать дорогих гостей.
Кет старательно сложила зелёную курточку и короткие панталоны и помогла молодой госпоже облачиться в длинное голубое бархатное платье, вышитое хитрым серебряным узором, затем резным костяным гребнем расчесала её чёрные кудри и поднесла было серебряное полированное зеркало, но Мериам с неожиданной вспыльчивостью оттолкнула её руку.
— Не хочу! — через минуту прибавила она, смущённая собственной резкостью. — Что ты там такое шепчешь?