ы, зеленели аккуратные ряды пронтийских садов.
"Сколько же рабов сложили здесь свои кости, интересно знать? – подумал князь. – Сколько жизней потребовалось отдать, только для того, что бы потешить самолюбие деда? И к чему мы пришли? Знал бы дед, что сие великолепие – единственное, что осталось у нас сегодня. Вот наш Кремль, где царские хоромы, в чертовом треарийском стиле, божество наше, коим впору детей пугать, а вокруг, вёрст на десять, голые, незасеянные поля и обнищавшие крестьяне…"
Андрей с трудом волочил сухую, как хуштинская колбаса, ногу. Он периодически останавливался, прислонялся к влажным стенам и переводил дух. Мимо пробежала крыса. Заскрипели ржавые ворота, северные, точно, только они так скрипят. А вот и он – обеденный зал. Мелькает прислуга…
Когда же прекратиться эта дрожь? "Мне бы сейчас лечь спать. Но батюшка, видите ли, привык ужинать в обществе сыновей". Ему так хотелось присесть, но здесь, на этом треклятом мосту, продуваемом всеми ветрами, можно так и остаться.
По дощатому полу расползался мох.
"Пусть меня возят туда и обратно на чём-нибудь, вроде носилок. Нет, хватит себя жалеть. Сам виноват. Если бы…"
Андрей зло сплюнул и решительно двинулся вперед. "Должно же когда-нибудь кончиться это сооруженье?" – досадовал он.
Воспоминания о тех бесславных страницах его жизни всегда находились где-то рядом, они стучались в сознание, как пробка, плавающая в полной бутылке, бьётся об горлышко.
Три года назад карательная экспедиция, отправленная в местечко под названием Пёстрая Холка, превратилась в увеселительную поездку. Цель дружины, возглавляемой лично князем Андреем, состояла в подавлении крестьянских волнений, разгоревшихся в той ныне подконтрольной дубичскому отщепенцу Военегу земле. Его воины, да и сам он беспрерывно пьянствовали, насиловали и убивали.
И вот, наступила та роковая ночь. Андрей смутно помнил её лицо: веснушчатое, испуганное. Князь вскользь ударил девочку рукой в перчатке с металлическими шипами, оставив на щеке ряд глубоких борозд.
Дальше – ночь, узкая полоска месяца, покосившиеся избы, глубокий снег. Тени… Пронзительная боль. Тишина и холод.
Князя нашли утром в снегу – полумёртвого, окоченевшего, с вилами, воткнутыми в левый бок.
Андрей старался забыть, вычеркнуть тот день из жизни, но снова и снова он слышал тот сиплый, дрожащий от ярости голос: "Это тебе за дочь, демон! За дочь! Да сгниёт весь твой род, изверг!"
В обеденном зале пахло сухой плесенью. За спиной князя Андрея визгливо заскрипели закрываемые дворцовым привратником высокие, в два человеческих роста, двери. Догорающее солнце осветило расписные сводчатые стены, в её косых лучах подчёркнуто выделялась облупившаяся потускневшая краска; куски упавшей штукатурки с краской валялись тут же, на полу. Однако искусно выведенные художником хрестоматийные подвиги Всеслава и Божидара еще не потеряли былого лоска.
– Ну вот, наконец-то и мой сын. – Великий князь Мечеслав, моложавый, подтянутый, с добродушной улыбкой на устах поднялся и сделал несколько шагов навстречу Андрею. – Присаживайся, дорогой. – Великий князь, а для народа просто царь, заботливо поддерживая насупившегося старшего сына за локоть, подвёл его к приготовленному для него креслу. – Я сегодня велел постелить ковровые дорожки, а то мрамор ведь, чёрт знает какой скользкий. Ой! Прошу прощения за ругательство, ваше святейшество.
Человек, к которому обратился великий князь, был стар, невысок ростом и подвижен; лысину, покрытую пигментными пятнами, обрамляли редкие седые волосы. Одет он был в просторную рясу красно-бело-чёрных цветов.
– Ничего, ваше величество. – Священник вежливо улыбнулся, но тут же нахмурился. – Бог простит, бог всё прощает…
– Знаю, знаю, – поспешил прервать старика царь, усаживаясь в кресло. – Андрей, ты как? Вижу, неважно… А мы вот тоже читаем. Берем с тебя пример.
Рядом с обеденным столом возвышался деревянный помост, за которым находился худощавый человек с вытянутым лицом в оспинах.
– Читай же, Матвей, – плавно махнул рукой Мечеслав. – Велимир, ты что не ешь?
– Не хочется, батюшка, – тонким девичьим голосом ответил вышеназванный Велимир, являвшийся младшим сыном царя, – бледный робкий юноша, женственного вида, с покатыми плечами и красивыми зелеными глазами, смотревшими так печально, что казалось, он сейчас заплачет. – Нездоровится, – добавил он, пугливо посматривая на брата.
– Ну, может быть, ты тогда пойдёшь? – Слова великого князя тягостно разрывали звенящую тоскливую тишину. Андрей сразу же заскучал.
– Пусть останется, – буркнул он. – Пусть посидит в обществе людей, а не кукол.
– Зачем же неволить парнишку. – Тонкие пальцы царя непринуждённо постучали по столу. – Сынок мой нервничает. Скоро ведь знакомство с невестой…
– По слухам, эти венеги сущие дикари, – угрюмо глядя на Велимира, сказал Андрей. – Вот и хорошо, надеюсь, эта бестия, как её там?
– Ммм… Искра? Да, кажется, Искра, – подсказал Мечеслав.
– Вот-вот. Надеюсь, Искра сделает из тебя мужика, сопляк. Я сам её попрошу об этой услуге.
Великий князь тихо посмеялся в кулачок. Священник, а вернее, принципар Великой Триединой церкви Клеомен придирчиво изучал запеченного с яблоками гуся, принесенного немолодым хромым слугой в небесно-голубом охабне, на воротнике которого темнели пятна жира. Велимир ссутулился, сжался и часто замигал.
– Ещё заплачь, – донимал его Андрей.
– Хватит, сын мой. – Мечеслав слегка хлопнул ладонью по столу. – Иди, Велимир. – Царь подождал, когда он уйдёт, и наигранно весело сказал: – Итак, друзья, выпьем и послушаем Матвея.
– Великий князь Блажен, – прочистив горло, начал Матвей, подождав прежде, пока ужинающие выпьют и закусят, – собравши войско, и присоединив к нему верных своих союзников – алар и вустов – двинулся быстрым шагом ко городу Лух. Там был брод через реку Горынь. Великий князь Блажен намеревался переправиться через реку, и выйти на равнины, где можно было широко встать и принять бой. Но противник опередил его – Легионы Тута из Эйка уже затаились средь пригородных садов. Ничего не подозревающее воинство славного нашего повелителя и отца церкви Триединой Блажена попав в засаду, бились насмерть; но силы были не равны: гнусная измена, последовавшая со стороны алар и вустов, омрачила разум воинов. Князь велел трубить отступление; сердце его преисполнилось печали. Вересы торопливо отступали, теснимые неприятелем, к коему примкнули также и вероломные дубичи. Спустя два дня тремахи, изрядно потрепав наше войско, повернули назад. Тут Эйкский вступил в Пронту с величайшей помпой. Ему были оказаны всяческие почести; горожане призвали на его царствование; но он не успел вступить на престол, так как был коварно умерщвлён завистниками…
– Надо же, какой был человек! – произнёс Мечеслав, рассеяно рассматривая серебряный бокал с красным вином. – А ведь Тут выходец из низов. Его отец рыбак, насколько я знаю. Но… там говорится, будто батюшка грустил? А по-моему, батюшка отнюдь не грустил. Батюшка был в ярости. Чьи строки это? Кто написал?
– Акун, наш послушник, – ответил Клеомен. – Очень мудрый старец. Между прочим, Акун участвовал в той битве при Лухе. И вы правы, Акун как-то сказывал, что Блажен, да пребудет в мире его прах, рубил головы боярские так, что сам весь забрызгался кровью. Но писать об этом, сами понимаете, не стоит. Ведь преподобный Блажен…
– Свят и непорочен, – устало закатив глаза, дополнил царь. – Вернул нас в лоно истинной веры, после стольких лет хождения во тьме. Знаем.
– Вот именно. – Маленький священник отчего-то рассердился. – И не надо ёрничать, ваше величество. Вы бы вспомнили, кто должен быть на моём месте? Кому наследовал священный трон Храма нашего ваш батюшка? Но, несмотря на это, принципар я.
– А я скажу вам, преподобный Клеомен, – вздёрнув бровь, сказал Мечеслав. – Лев, вот кто должен быть и на великокняжеском троне и на священном. Лев, или отравленные им Игнатий, Глеб, Василько и Антоний. Я уж не говорю о Романе, умершем в младенчестве. А я – и самый младший, и самый нелюбимый. Не зря ведь я Мечеслав – батюшка презирал вересские имена.
– Господь покарал этого нечестивца и братоубийцу! – возбуждённо воскликнул Клеомен. – Его нет и, слава богу! Но вы-то есть!
– Не будем сориться, ваше святейшество, – тепло сказал царь. – На носу праздник. Первый урожай…
– Которого нет, – подметил Андрей, морщась от ноющей боли в левой ноге. Нога, в отличие от руки, ещё как-то работала, но при этом постоянно болела. – Что же мы будем класть на алтари? Крапиву вместо снопов пшеницы? А может, пустые миски горожан, в знак скорби и голода? При этом, все вместе, дружно вознесём хвалу господу за милость, и поклонимся всем трем его ипостасям: облобызаем стопы Младенца, умилительно будем плакать, глядя на Деву, покорнейше поблагодарим Старца… хм… за мир…
Клеомен, с перемазанными жиром губами, застыл, не дожевав кусок.
– М-да… – Великий Князь озабоченно потёр ровно подстриженную, покладистую бородку. – Да, мы в блокаде. Везде враги. И… и всё.
Царь протяжно вздохнул, и руки его плавно упали вниз, словно натруженные. Андрей видел, как отцу тяжело. Но, тем не менее, он почувствовал, что надо поговорить на эту тему. Швырнуть всю правду в лицо этому лжесвятоше, столь активно уплетавшему гуся. Пусть послушает.
– Давайте подведём итог, – сказал Андрей, пристально и нахально, насколько это возможно на искаженной гримасой боли лице, уставившись на священника. – Итак, начнём. Как известно, тремахский император Аптомах Старый лет триста назад решил ввести новую веру взамен устаревшей. Старые боги: бог земли Каян, бог небес, бог молний и грома Даит и бог смерти Прах были объединены в одного бога – единого, неосязаемого, непостижимого, коего, значит, можно понять, и почувствовать его благодатную силу через три всем известные сущности. На мой взгляд, весьма неумелое копирование марнийских верований, особенно, на мой взгляд, не обошлось тут без заимствований у "ищущих истину".