— Вряд ли он этого хотел, — заметил я.
— Конечно не хотел, — кивнула Портулак. — Теперь это очевидно. И в любом случае поле его корабля не вполне совладает с нашими данными. Однако корабль Критмума...
Все как один воззрились на Критмума.
— Нет, — пробормотал он. — Это какая-то ошибка.
— Возможно, — согласился Овсяница. — Но остается вопрос насчет оружия, о котором упоминала Портулак, — того самого, что было применено против народа Гриши. Ты всегда интересовался древним оружием, Критмум... особенно оружием времен Гомункулярных войн.
Критмум ошеломленно уставился на него:
— Это было миллион с лишним лет назад! Древняя история...
— Но что такое миллион лет для Линии Горечавки? Ты знал, где искать это оружие, и, вероятно, неплохо себе представлял, как оно работает.
— Нет, — сказал Критмум. — Чушь!
— Вполне может быть, — кивнул Овсяница. — Так или иначе, у тебя будет достаточно времени, чтобы подготовить доводы в свою защиту перед судом товарищей. Если ты невиновен, мы докажем это и извинимся перед тобой — так же, как было с Чистецом много лет назад. Если ты виновен, мы тоже это докажем — и разоблачим твоих сообщников. Ты никогда не казался мне слишком расчетливым, Критмум, и сомневаюсь, что ты обошелся без посторонней помощи.
Выражение лица Критмума вдруг изменилось, взгляд стал жестким.
— Можете доказывать что хотите, — сказал он. — Это уже ни на что не повлияет.
— Подозрительно похоже на признание вины, — заметил Овсяница. — Значит, это правда? Ты в самом деле уничтожил целую цивилизацию лишь ради того, чтобы защитить Великое Деяние?
Критмум бросил на Овсяницу полный презрения взгляд, и в голосе появились властные нотки, которых я никогда прежде не слышал.
— Всего одна цивилизация, — проговорил Критмум. — Всего один камешек на берегу по сравнению с целым океаном возможностей! Ты всерьез считаешь, будто этот народ был для кого-то важен? Всерьез веришь, что мы будем помнить его через миллиард лет?
Овсяница повернулся к своим друзьям Сторонникам:
— Арестовать его.
Трое Сторонников направились к Критмуму. Но они успели сделать лишь три или четыре шага, как вдруг Критмум покачал головой, скорее печально, чем гневно, и разорвал на себе рубашку, обнажив до пояса гладкую безволосую грудь. Вонзив пальцы в собственную кожу, он потянул ее в стороны, будто театральный занавес, не выказывая никаких признаков боли. Вместо мышц и костей мы увидели лишь хитросплетение полупрозрачных розовых устройств, расположившихся вокруг светящейся голубым сердцевины.
— Гомункулярная технология, — с ужасающим спокойствием проговорил Овсянииа. — Он сам оружие.
Критмум улыбнулся, и в его раскрытой груди вспыхнул белый свет, который все разгорался и вскоре превратился в бьющее изо рта и глаз адское пламя. Тело конструкта корчилось в судорогах — сработавшее оружие пожирало изнутри его нервную систему. Внешняя оболочка с треском распадалась.
Но что-то все еще сдерживало взрыв. Белый свет — настолько яркий, что на него невозможно было смотреть, не мог покинуть пузырь величиной с человека, сомкнувшийся вокруг Критмума.
Я взглянул на Овсяницу. Он стоял, вытянув руки, как воображающий облик своей композиции скульптор. На пальцах сверкали толстые металлические кольца. Только теперь я понял, что это не украшения, а миниатюрные генераторы поля. Овсяница удерживал пузырь вокруг Критмума, не давая вспышке вырваться наружу и уничтожить нас всех. На его лице отражалось невероятное напряжение, которого требовало управление генераторами.
— Не знаю точно, какова его мощность, — с трудом выговаривая слова, сообщил Овсяница. — Думаю, меньше килотонны — иначе твои системы, Лихнис, обнаружили бы гомункулярную технологию. Но ее вполне хватит, чтобы снести этот балкон. Остров может окружить это... существо полем?
— Нет, — ответил я. — Я просто не предусмотрел... такой возможности.
— Так я и думал. Вряд ли я сумею долго его удерживать... может, секунд двадцать пять или тридцать. — Взгляд Овсяницы был полон железной решимости. — У тебя есть контроль над этим зданием, Лихнис? Можешь менять его форму по своему желанию?
— Д-да, — заикаясь, ответил я.
— Тогда нужно сделать так, чтобы я и он провалились сквозь пол.
Их разделяло всего несколько метров. Мне требовалось лишь на мгновение сосредоточиться, чтобы приказать куску пола рухнуть вниз. Но тогда я отправил бы Овсяницу на смерть.
— Давай же! — прошипел он.
— Не могу, — сказал я.
— Лихнис, убедительно произнес он, — я хорошо тебя знаю и всегда критиковал за бесхребетность. Что ж, теперь у тебя появился шанс доказать, что я ошибался. Так что давай! Сделай это! Ради Линии!
Я взглянул на лица остальных шаттерлингов. В них читалась боль, но вместе с тем и мрачное согласие. Они без слов говорили мне, что выбора нет. Они приказывали убить Овсяницу и спасти всех нас.
И я это сделал.
Я пожелал, чтобы пол вокруг Овсяницы и Критмума отделился от балкона. Крошечные модули, из которых состоял пол, с тупой покорностью исполнили мое желание, разорвав молекулярные связи, соединявшие каждый из них с соседним.
В течение душераздирающего мгновения казалось, будто пол завис на месте.
Поле вокруг Критмума дрогнуло, начиная терять целостность. Генераторам Овсяницы не хватало мощности, а сам он больше не мог сосредоточиться.
Он посмотрел на меня и кивнул;
— Хорошая работа, Лихнис.
А потом они рухнули.
Падать было далеко, и они все еще летели, когда все остальные разом устремились к краю балкона. Вспышка на миг затмила самые яркие хвосты продолжавших сыпаться на планету метеоров. Овсяница верно оценил мощность оружия — примерно килотонна. Он был прав: взрыв бы убил нас всех и переломил башню пополам, не будь балкон вынесен так далеко в сторону. То была лишь случайная прихоть проектировщика, но она спасла нас.
Она — и Овсяница.
В ту ночь случилось большое космическое сражение, но на этот раз настоящее, а не инсценированное в память о каком-то покрытом туманом времени конфликте. Настоящий Критмум находился на своем корабле, и когда конструкту не удалось уничтожить остров, хозяин сбежал на орбиту — вероятно, чтобы оттуда обратить вооружение корабля против сбора. Но союзники Овсяницы были начеку, и когда корабль Критмума сорвался с места, за ним последовал десяток других. Его перехватили над разорванной атмосферой моей гибнущей планеты, и небо осветила чудовищная вспышка взрыва. Критмум погиб — или, по крайней мере, та версия Критмума, которую послали внедриться в наше собрание. Она вполне могла оказаться не последней. И это мог быть не единственный самозванец среди нас.
После сражения меня отвела в сторону Чина, одна из Сторонников, и поделилась тем, что было ей известно.
— Овсяница поддерживал Великое Деяние, — сказала она. — Но не любой ценой. Когда он узнал, что во имя Деяния было совершено зверство... уничтожение целой человеческой цивилизации, он понял, что не все мы разделяем его взгляды.
— Значит, Овсяница обо всем знал с самого начала сбора? — потрясенно спросил я.
— Нет. Он располагал лишь обрывками информации — намеками, слухами, сплетнями. Кто совершил преступление и насколько глубоко они связаны с Линией Горечавки — это ему было неведомо. И он не знал, можно ли доверять остальным Сторонникам. — Она помолчала. — Он доверял мне и другим. Но не всем.
— Но Овсяница говорил со мной о Великом Деянии, — сказал я. — Мол, всем нам нужно объединиться, чтобы воплотить его в жизнь.
— Он считал, что так будет лучше всего. Но вполне возможно, он прощупывал тебя — вызывал на откровенность, хотел выяснить, какие у тебя мысли на этот счет.
Чина взглянула на бурлящее море, испещренное сотнями открывшихся в коре планеты вулканических жерл. Мы смотрели с головокружительной высоты — остров отделился от сбора и медленно поплыл в космос, толкаемый огромными двигателями, которые я установил в его каменном основании. Взрыв оружия Критмума разнес окрестные острова, их обломки рухнули в море. Оставшийся после главного острова кратер стремительно заполнился водой, и теперь ничто не указывало на то, что он вообще когда-то существовал.
Празднество закончилось.
— Он подозревал, что в преступлении замешан кто-то из Сторонников, — продолжала Чина. — Но не мог исключить и участия кого-то постороннего, спящего агента, которого никто не мог бы заподозрить.
— Наверняка он подозревал нас с Портулак, — сказал я.
— Возможно. Все-таки вы много общались друг с другом. Могу лишь сказать в утешение, что вряд ли вы были единственными подозреваемыми. У него могли быть сомнении даже насчет Критмума.
— Что теперь будет с Великим Деянием?
— Это вопрос не только Линии Горечавки, — ответила Чина. — Но полагаю, многие будут настаивать, чтобы его положили под сукно на несколько сотен тысяч лет. Пока не остынут страсти. — В ее голосе появились грустные нотки. — Овсяница пользовался уважением, и у него было немало друзей вне нашей Линии.
— Я его ненавидел, — сказал я.
— Вряд ли его это волновало. Всерьез Овсяницу заботила только судьба Линии. Ты правильно поступил, Лихнис.
— Я его убил.
— Ты спас всех нас. И Овсяница тебе за это благодарен.
— Как ты можешь знать? — спросил я.
Она приложила палец к губам:
— Я знаю. Разве тебе этого мало?
Чуть позже мы с Портулак стояли в одиночестве на самом высоком балконе центральной башни острова. Остров поднялся на такую высоту, что оказался бы за пределами атмосферы сбора, если бы атмосфера сохранилась.
Далеко внизу сквозь подрагивающую пелену защитного пузыря было видно, как корчится в агонии моя планета. На нее сыпались яростные удары — ежеминутно падали по крайней мере два, а иногда три или четыре астероида. Взрывы рассеяли большую часть атмосферы, и в небо на тысячи километров взмывали по параболе оплавленные куски литосферы с огненными хвостами. Чем-то это напоминало корональные арки звезды позднего типа. Океан исчез, превратившись в пар и пыль. Сотрясения от многочисленных взрывов уже нарушили тонкий механизм магнитогидродинамического ядра. Сохранись на планете место, где все еще была бы ночь, там наверняка шикарно смотрелось бы порожденное магнитной бурей сияние. На миг я пожалел, что сделал такое сияние частью всего представления.