Оставались дочери младшей сестры Генриха VIII Марии (у них самих тоже были только дочери). «План наследования», изданный самим Эдуардом в конце весны 1553 года, предполагал передачу короны сначала «наследникам мужского пола» старшей из них – Фрэнсис Грей, урожденной Брэндон. В случае отсутствия таких наследников трон передавался бы наследникам мужского пола старшей дочери Фрэнсис Джейн Грей[185].
Пятнадцатилетняя Джейн была такой же ярой поборницей протестантизма, как и ее кузен король Эдуард, – одно время даже считалось, что она может выйти за него замуж. Но всего за несколько дней до этого Джейн Грей вступила в брак с сыном герцога Нортумберленда Гилфордом Дадли (в большом клане Дадли он был лишь четвертым сыном, но его старшие братья уже были женаты). Ее следующая по старшинству сестра Кэтрин на той же церемонии обвенчалась с сыном одного из ведущих английских пэров Уильямом Гербертом, а младшая сестра Мария была обручена с другим.
Но вскоре стало очевидно, что Джейн вышла замуж слишком поздно, чтобы вовремя родить мальчиков, которые могли бы унаследовать трон Эдуарда. Его последняя поправка, внесенная в «План» в июне 1553 года, через месяц после свадьбы, стала признанием поражения: трон переходил к «Л. Джейн и ее наследникам мужского пола». Кем же, кроме как продолжательницей родословной Тюдоров, была Джейн Грей?
Трудно отыскать членов английского королевского клуба, имевших меньше общего, чем Алиенора Аквитанская и леди Джейн Грей. Однако обе они были не только историческими личностями, но и героинями легенд. Если образ Алиеноры характеризуется свободолюбием и противоречивостью, Джейн – это прежде всего жертва, причем пассивная. В прошлом это делало ее образ еще более привлекательным, но сегодня мы можем интерпретировать его по-другому.
Наши представления о детских годах Джейн, которой было девять лет, когда умер ее двоюродный дед Генрих, во многом основаны на известной беседе с наставником Елизаветы Джоном Аскемом, случившейся примерно три года спустя. Посетив Брэдгейт-хаус, поместье семейства Грей в графстве Лестершир, Аскем застал Джейн в одиночестве за чтением Платона «с таким удовольствием, будто это был один из веселых рассказов Боккаччо». Ее родители были на охоте, но она была этому только рада, поскольку всякий раз, когда она была в компании кого-то из них, происходило следующее:
Говорю ли я, храню ли молчание, сижу, стою или иду; ем, пью, веселюсь или печалюсь, шью, играю, танцую или занимаюсь чем-нибудь другим, я обязана делать это в такой мере, в таком количестве и с таким совершенством, с каким Бог сотворил мир, иначе надо мной резко насмехаются, мне жестоко угрожают, иногда сопровождая слова такими щипками, хлопками и толчками… что мне кажется, что я угодила в ад, до тех пор пока не придет время отправиться к мистеру Эйлмеру [ее любезному наставнику, другу Аскема].
Именно на основе этой беседы сложилось общепринятое представление о матери Джейн Фрэнсис Брэндон как о жестокой фурии, а о Джейн – как о бледной, несколько педантичной, образцовой заучке. Аскем считал, что она отличалась еще большей страстью к учебе, чем Елизавета (он опубликовал эту беседу в книге «Школьный учитель», призывавшей к внедрению более щадящих методов обучения).
В современной науке сложилось более сложное представление, хотя, возможно, основы остаются неизменными. Восемнадцатилетний муж Джейн Гилфорд Дадли сегодня нередко изображается мерзавцем, но современники отзывались о нем как о «пристойном, добродетельном и благообразном джентльмене», и Джейн, похоже, приняла его в качестве мужа, какие бы эмоции при этом ни испытывала. Но когда 6 июля короля Эдуарда постигла мучительная смерть, а отец Гилфорда Дадли герцог Нортумберленд провозгласил Джейн королевой, услышав эту новость, она разрыдалась и упала на колени. По свидетельству папского посла, она даже кричала, что законная наследница не она, а леди Мария, но потом, отойдя от шока, молила Бога о «такой милости, которая позволит мне управлять этим королевством с его одобрения и к его восславлению». Другими словами, чтобы сохранить Англию в протестантской вере.
Но Джейн и ее окружение недооценивали реального наследника по завещанию Генриха VIII. Они недооценивали Марию.
Когда Джейн была объявлена новой королевой, Мария (тайно предупрежденная о смерти Эдуарда до того, как она была придана широкой огласке) бежала в Восточную Англию, где у нее были земли и сторонники. 10 июля новопровозглашенная королева Джейн была торжественно доставлена в лондонский Тауэр, который был не только неприступной крепостью, но и традиционной резиденцией монархов накануне коронации. Но в тот же вечер тайные советники, к своему крайнему изумлению, получили письмо от Марии с требованием проявить «преданность, которую вы обязаны проявлять к Богу и к нам».
Это была не единственная проблема, с которой пришлось столкнуться новой власти. Жители Лондона, одновременно узнавшие о смерти Эдуарда и восшествии на престол почти никому не известной королевы Джейн, были совсем не довольны оттеснением от престола дочерей Большого Гарри. Полвека спустя будет отмечено, что король Яков не «нежничал» с народом, как это делала королева Елизавета. Возможно, герцог Нортумберленд тоже недооценил сопротивление тех, чьей благосклонности следовало добиваться, так и не научившись отличать любовь от изнасилования.
Саму Джейн в Тауэре пришлось убеждать примерить корону. Согласно свидетельствам итальянцев, она прямо заявляла, что противостоит назначению своего мужа Гилфорда королем. Другие источники заранее посадили его на трон: в одной из депеш императорского посла говорилось о «новых короле и королеве». Но если королевское положение Джейн основывалось на праве крови, то позиция Гилфорда была более слабой. В самом сердце лондонского режима оказалась червоточина. В Восточной Англии, напротив, сердца были кристально чисты.
Когда над величественным замком Фрамлингем в Саффолке вознеслось знамя Марии, к нему устремились многие. Часть королевских кораблей в море перешла на ее сторону. Как заявлял генуэзский купец Баптиста Спинола, «сердца людей принадлежат Марии, дочери испанской королевы». 20 июля она выехала из замка, чтобы проинспектировать свои войска (сцена, напоминающая более позднюю сцену в Тилбери). Когда герцог Нортумберленд двинулся на север, чтобы противостоять ей, его собственное войско разбежалось.
Тем временем в Лондоне члены Тайного совета передали Тауэр сторонникам Марии. Джейн рассылала предписания (или они рассылались от ее имени), провозглашавшие ее «королевский титул и достоинство» и требовавшие у ее подданных сопротивляться притязаниям «леди Марии». Но возмущения были неубедительны; возможно, не убеждали они даже саму Джейн. Тогда же, 20 июля, Мария была провозглашена королевой, и, по свидетельству императорского посла, в течение двух следующих дней улицы были заполнены людьми, «обезумевшими от радости». Отец Джейн своими руками разбил вдребезги королевский балдахин над ее головой, заявив, что отныне ей следует довольствоваться частной жизнью. Джейн ответила, что, приняв королевские почести, она «тяжко согрешила и подверглась насилию. Теперь я добровольно и по велению своей души отказываюсь от короны…» Она так и осталась в Тауэре: уже не властительницей, а пленницей.
Мария пошла по стопам своей бабки Изабеллы, испанской королевы-воительницы, а также своего деда, короля Генриха VII. По его примеру она завоевала корону по праву вооруженной победы, подкрепленному правом крови и, что немаловажно, одобрением народа. Как и он, в последующие столетия она не получила за это должного признания. Роберт Уингфилд в книге «Жизнь английской королевы Марии» (Vita Mariae Angliae Reginae) писал, что ее достижения «следовало оценивать и считать скорее одним из подвигов Геракла, чем образцом женской отваги». Впрочем, в тот момент можно было лишь догадываться, какую пользу из мифов извлечет первая правящая королева Англии.
17«Муж может делать многое»: 1553–1558 гг.
3 августа Мария официально въехала в Лондон, а прямо за ней шествовала ее сестра Елизавета. Теперь как никогда было самое время продемонстрировать единство между дочерьми Генриха. В конце сентября Елизавета снова следовала за сестрой в конной процессии, направлявшейся на ее коронацию. Мария никогда не заигрывала с куртуазными образами – она прислушивалась к ритму совсем другого барабанщика, но в то же время осознавала необходимость отдать должное рыцарской стороне монархии.
В церемонии коронации Марии было заложено множество любопытных посылов. Накануне вместо прогулки верхом, которую предпринял бы король, ее торжественно пронесли по улицам Лондона в паланкине. Ее волосы были распущены, что символизировало традиционные женские качества целомудрия и плодородия. На церемонии посвящения 15 новых рыцарей Бани – важном промежуточном этапе маскулинного рыцарства – ее заменил пэр-мужчина. Однако на следующий день она отправилась в Вестминстерское аббатство на официальную церемонию помазания и коронации, где граф Арундел нес впереди нее большой державный меч и ей были вручены все церемониальные регалии. Но вместо того, чтобы надеть шпоры[186], Мария лишь прикоснулась к ним, а когда в ее правую руку вложили скипетр короля, в левой она держала «скипетр, увенчанный голубями, который обычно вручают королевам».
На повестке стояло еще два вопроса, которые Марии предстояло решить, причем чем скорее, тем лучше. Первым был вопрос о ее замужестве. В детстве, как подобало, она была несколько раз обручена – более того, по свидетельству одного венецианца, ее руку и сердце обещали использовать для заключения политических союзов, будто она была приманкой для охоты на птиц. Но позже отец объявил их с Елизаветой незаконнорожденными детьми, что позволяло им избежать обычной участи принцесс – договорного брака.