Создается впечатление, что Мария всегда исходила из того, что ей необходимо править совместно с мужчиной, – и ее современники искренне согласились бы с таким отношением. По ее собственному заявлению, как частное лицо она «предпочла бы окончить свои дни в целомудрии», но всецело соглашалась с мнением ее кузена Карла V о том, что «бо́льшую часть дел по управлению страной с трудом может взять на себя женщина». Одним из главных кандидатов на роль ее мужа среди англичан был Эдвард Куртене, сын маркиза Эксетера и правнук короля Эдуарда IV. Но стойкая приверженность его родственников католицизму и наличие королевской крови привели к тому, что они попали в немилость к Генриху VIII. К своим 20 с небольшим Куртене провел бо́льшую часть сознательной жизни в Тауэре и был не в состоянии предложить Марии какую-либо поддержку в правлении.
Еще один из главных претендентов на руку и сердце королевы не имел подобных недостатков, хотя тоже был моложе 37-летней Марии на добрый десяток лет. Едва было объявлено о ее восхождении на престол, как поступило предложение обвенчаться с Филиппом Испанским, сыном ее давнего жениха Карла V, и в конце октября она его приняла. Две недели спустя парламент представил петицию о том, чтобы она пересмотрела решение и нашла супруга в пределах королевства, но эмоциональная преданность Марии своей испанской семье не позволяла ей этого сделать. Примечательно, что, будучи при этом одной из Тюдоров, в ответе на призыв парламента она апеллировала не столько к политической перспективе мощного испанского союза, сколько к своим чувствам. «Если частные лица в таких случаях следуют личным вкусам, суверены могут разумно претендовать на аналогичную свободу», – таково было ее спорное утверждение.
Однако идея союза с Испанией с самого начала вызвала глубокую враждебность общества. И уже через несколько недель после того, как в декабре 1553 года Елизавета покинула двор, ее имя стало олицетворением (если не сказать больше) восстания, вызванного этой враждебностью.
Восстание Уайетта, направленное на то, чтобы Марию на престоле сменила Елизавета, носило имя его зачинщика – сына и тезки сэра Томаса Уайетта, поэта, посвящавшего стихи Анне Болейн. Повстанцы заявляли, что их цель заключалась в том, чтобы не допустить «захвата Англии чужаками» – ее превращения в часть обширной империи Габсбургов. План мятежников заключался в серии скоординированных восстаний по всей стране. Но власти прознали о мятеже, и в конце января 1554 года на Лондон двинулись только силы Уайетта.
Мария покинула дворец, чтобы обратиться к войску. Она заявила, что во время коронации обвенчалась со своим королевством, «в знак чего я ношу на пальце обручальное кольцо, которое никогда не снимала и никогда не сниму». И хотя «я не могу сказать, насколько естественно для матери любить своих детей, ибо у меня их никогда не было, но если подданных можно любить так, как мать любит своего ребенка, то уверяю вас, что я, ваша повелительница и ваша королева, искренне люблю вас и благоволю вам. Мне остается только верить, что вы в свою очередь любите меня».
Она добавила, что «не настолько жаждала замужества и не была настолько строго предана своей воле, чтобы мне обязательно нужен был муж». Она выйдет замуж только в случае всеобщего согласия и «ради исключительного блага всего королевства». В своей речи Мария фигурировала одновременно в нескольких женских ипостасях. Обращаясь к солдатам, охранявшим Сент-Джеймсский дворец, она выдержала речь в рыцарском тоне, заявив, что они «единственные джентльмены, которым она доверяет».
Солдаты встали на защиту королевы, весь Лондон сплотился на ее стороне. Вооруженное восстание было подавлено очень быстро, но никто не подозревал, насколько близко заговор подобрался к трону. Через два дня после разгрома войск Уайетта три тайных советника и отряд солдат прибыли к поместью Елизаветы.
Такое проявление единства между сестрами, как в первые недели правления Марии, продлилось недолго. Еще одной проблемой, которую предстояло решить Марии помимо брака, была религия. И подступалась она к ней с максимальной осторожностью. Через две недели после своего прибытия в Лондон она издала прокламацию о том, что, хотя сама она всегда будет исповедовать [католическую] религию, «которую, как известно Богу и миру, она исповедовала всю свою жизнь с младенчества», тем не менее «благодаря ее милосердию и благостному характеру, ее высочество не возражает не принуждать к этому кого-либо из упомянутых ею субъектов по общему согласию до дальнейших распоряжений».
При этом Мария написала письмо папе римскому, заявив, что «у Его Святейшества нет более любящей дочери, чем она». В беседе с одним иностранцем она заявила, что хотела бы восстановить папскую власть, но пока о таких вещах не следует говорить публично. Елизавета тоже до поры до времени не показывала коготки. В сентябре у них с сестрой состоялся разговор, в котором Елизавета, «воспитанная в [протестантском] вероучении, которое исповедует», сослалась на простое незнание, а не враждебность к католической вере. Она попросила назначить ей наставников и через несколько дней посетила Королевскую часовню Марии с соблюдением всех правил, но с нарочито «страдающим видом», транслирующим ее сторонникам зашифрованное послание. Тем временем компромиссный путь становился все менее жизнеспособным, поскольку в Европе набирала силу Контрреформация, наступавшая на реформы Мартина Лютера в стремлении заменить их более суровыми доктринами Кальвина и швейцарских реформаторов.
Когда напуганная Елизавета была доставлена в суд для допроса, стало ясно, что все, кто когда-либо претендовал на место Марии в престолонаследии, теперь считались слишком опасными, чтобы оставаться в живых. Сразу после вступления Марии на престол был казнен герцог Нортумберленд, но ни «девятидневная королева» Джейн Грей, которую он надеялся сделать своей марионеткой, ни ее муж в тот момент не понесли никакого наказания. Пришло время это изменить.
Утром 12 февраля Гилфорд Дадли был обезглавлен. Папский посол свидетельствовал в романтическом духе, что в последнюю ночь жизни Гилфорд умолял позволить ему увидеться с Джейн, желая «обнять и поцеловать ее в последний раз», но Джейн отказалась, заявив, что это может подорвать их самообладание и лучше обратить мысли к Богу[187]. По мере приближения к окончанию своих дней Джейн становилась все более набожной, строго предупреждая свою младшую сестру Кэтрин, что ее ждут смерть и наказание, а если та когда-нибудь пойдет на компромисс с католической верой, «Бог отречется от тебя и сократит твои дни». В последней записке отцу она пишет, что они с мужем переходят от смертной жизни к бессмертию. Записка подписана: «Джейн Дадли».
Джейн видела, как после казни привезли безжизненное тело Гилфорда, «его труп был брошен в телегу, а голова замотана тряпкой». Час спустя настала очередь Джейн. На эшафоте 17-летняя девушка окончательно потеряла самообладание: она изо всех сил пыталась подоткнуть под топор одежду и вслепую, с повязкой на глазах, нащупывала колоду. «Молю тебя, отправь меня поскорее», – умоляла она палача.
Тем временем во дворце Уайтхолл мучительно долго продолжалось расследование. В конце концов не было найдено никаких доказательств того, что Елизавета знала о вооруженном восстании и дала на него свое согласие. Тем не менее 17 марта ей было предъявлено обвинение в заговоре. На следующий день к ней явились советники, чтобы перевезти ее в лондонский Тауэр, но она умоляла сначала позволить ей обратиться с письменным прошением к сестре. Это письмо помогло ей переломить ситуацию. В Вербное воскресенье, 19 марта, лодка с Елизаветой отправилась вниз по Темзе к Тауэру. Условия ее заключения вовсе не были суровыми: в ее распоряжении было четыре комнаты и дюжина слуг. Но именно эти комнаты были перестроены к коронации Анны Болейн – и именно в них некоторое время спустя она ожидала казни.
Травматичный опыт заключения Елизаветы в Тауэре, по всей видимости, способствовал сближению с еще одним узником – и это повлияет на всю ее дальнейшую жизнь. Роберт Дадли, как и его брат Гилфорд, был одним из младших сыновей казненного герцога Нортумберленда, заключенным в тюрьму вместе с братьями за участие в попытке посадить Джейн Грей на престол. Вероятно, они с Елизаветой уже были хорошо знакомы, поскольку Роберт общался с ее братом Эдуардом.
На протяжении многих лет писатели эксплуатировали тему романов, что цвели буйным цветом за толстыми стенами Тауэра, но на самом деле возможность устроить там свидание была очень невелика. Тем не менее общий флер опасности и несвободы мог обладать мощной силой притяжения. Когда Анна Болейн услышала, что ее брат Джордж тоже находится в Тауэре, она произнесла: «Я очень рада, что мы так близки друг к другу».
Тюремное заключение Елизаветы продлилось недолго. Когда 11 апреля казнили Уайетта, в своей последней речи на эшафоте он полностью реабилитировал ее. Условия ее содержания стали еще мягче. Когда в начале мая в Тауэре появились новые стражники, она ужаснулась и спросила, на месте ли еще эшафот Джейн Грей. Но стражники пришли освободить ее. Она покинула Тауэр 19 мая, оставив обоих Дадли в прошлом.
Но Елизавета была уверена, что конец ее страданиям еще не пришел. Отдыхая в Ричмондском дворце после освобождения из Тауэра, она заявила слугам: «Я думаю, что умру» этой ночью. Она действительно опасалась насильственной смерти: ее враги при дворе намеревались отправить ее в замок Понтефракт, где был убит Ричард II. На самом деле ее отвезли в Вудсток, где поместили под домашний арест со всеми удобствами. Однако эта история определенно закалила Елизавету и как личность, и как политическую фигуру.
На протяжении всей жизни Елизаветы, нравилось это ей или нет, у ее личности был один стержень – образ протестантской героини. По темпераменту она была склонна сопротивляться этому образу: в нем были заложены все признаки того, что она постоянно находилась в опасности. Если бы ее заставили, она с готовностью посещала бы католические мессы на протяжении всего правления Марии. Но поскольку Мария добилась того, чтобы парламент признал действительным брак Генриха с Екатериной Арагонской, Елизавета считалась законной наследницей, достойной места в престолонаследии, только по протестантским правилам.