И Елизавета, похоже, приняла это послание во внимание. Среди ее забот были стародавние, почти неразрешимые политические проблемы: вопрос религии Алансона и страх втягивания Англии в войну против Испании. Другие проблемы носили более личный характер, например беспокойство по поводу разницы в возрасте. В какой-то момент королева, казалось, решила, что хочет заключить договор без брака – простую союзную лигу; в другой раз она поручила представителям Франции составить условия брачного договора с оговоркой, что Алансон должен будет сам приехать для его ратификации.
Впрочем, послания Елизаветы Алансону были не менее противоречивыми. В одном из писем она предупредила его, что «ее тело принадлежит ей», хотя ее душа «полностью посвящена ему». Это говорит о том, что Елизавета по-прежнему стремилась быть, как называл ее Нонтон, «абсолютной и суверенной владычицей по собственной милости». Но тон ее писем временами был совсем другим: «Месье, мой дорогой, помилуйте же бедную старушку, что почитает вас так же (осмелюсь сказать), как и любая молодая девица, которую вы когда-либо встретите… и что желает иметь честь когда-нибудь служить вам каким-либо образом». Создается впечатление, будто куртуазные правила перевернулись в обратную сторону. Елизавета сравнивала себя с побитой собакой, от которой он не мог отвернуться. Алансон стал первым серьезным поклонником, которого она встретила во плоти и с которым она находилась почти в условиях равенства положения.
«Когда у Ее Величества требуют выйти замуж, она, кажется, предпочитает лигу, когда же предлагается лига, то ей, напротив, больше нравится брак», – писал Уолсингем в письме к Бёрли, когда Елизавета послала его убедить французов в своей искренности. Раздраженный до предела, Уолсингем добавил, что счел бы «великим одолжением», если бы она вместо этого отправила его в Тауэр.
Осенью Алансон вернулся в Англию, и ритуальный обмен подарками возобновился. Он привез Елизавете кольцо с бриллиантом; она в ответ, использовав несколько более сложную символику, подарила ему ключ, который подходил ко всем залам дворца, и аркебузу[205], инкрустированную драгоценными камнями. По слухам, каждое утро она приносила ему в постель чашку бульона, и, как докладывали испанскому послу, когда они оставались одни, Елизавета давала Алансону клятвы «столь же пылко, как любая женщина – мужчине». Но только когда они были наедине.
Форсировать ситуацию удалось французскому послу, перехватившему их с Алансоном на прогулке в галерее дворца Уайтхолл. Он заявил, что французский король хотел бы узнать о намерениях королевы из первых уст. «Она ответила: „Вы можете написать королю, что герцог Анжуйский [Алансон] станет моим мужем“. Тут она повернулась к герцогу, поцеловала его в губы и в качестве залога сняла с пальца и отдала ему кольцо». Собрав вокруг себя придворных, она публично повторила свою клятву. Поговаривали, что среди тех, кто в этот момент прослезился, были и Лестер, и Хэттон.
Но ночь дала королеве другой – более мудрый? – совет. Или в ней вновь возобладало интуитивное сопротивление идее замужества? На следующее утро она послала за Алансоном и заявила ему, что еще пара таких бессонных ночей сведет ее в могилу и что она все-таки не сможет выйти за него замуж.
Но это был не конец истории. Пока Елизавета колебалась, а Алансон слонялся по Англии, жалуясь на «легкомысленность женщин», стало очевидно, что обе стороны могут получить то, чего они больше всего желали, и не изнурять себя попытками воплотить в жизнь мечты о любви.
Сближение Англии с Францией еще раньше напугало Испанию, заставив ее вести себя менее воинственно, а Алансон в качестве отступных получил от Англии значительные средства в поддержку его кампании в Нидерландах. Как докладывали испанскому послу, когда сделка была заключена, Елизавета танцевала от радости у себя в спальне. Поездка Алансона к побережью весной 1582 года больше походила на вечеринку, но несмотря на это, по слухам, вскоре Елизавета вздыхала о том, как бы ей хотелось, чтобы ее лягушонок снова плавал в Темзе.
Стихотворение «На отъезд моего синьора» она, вероятно, написала именно тогда; и хотя с литературной точки зрения оно весьма виртуозно, редакторы собрания сочинений Елизаветы отмечают, что немногочисленные стихи ее авторства хранились в строжайшей тайне, в отличие от писем и речей, рассчитанных на широкую аудиторию. Трудно отделаться от мысли, что эти искусно сформулированные противоположности в духе Петрарки отражают конфликт личной жизни Елизаветы.
Грущу, но не могу подать и виду,
Люблю, но в том признаться не вольна,
Молчу, хотя не в силах скрыть обиду,
Страдаю, но терпеть принуждена.
Живу во сне, горю и леденею —
Как тот, кто разлучен с душой своею[206].
Если любовь-меланхолия рассматривалась как мотор, который вырабатывает чрезвычайную жару и холод, то любовь в куртуазном смысле, как считалось, делает людей противоположностью самих себя. Андрей Капеллан говорил так: «Красота, которую мы называем Венериной, не может существовать без противоречия». Чосер, переводя Петрарку и называя на английском языке любовь «неслыханной хворью», писал: «Дрожу в огне и в холоде сгораю»[207], да и Томас Уайетт прибегал к подобным противоположным крайностям. Елизавета писала в рамках давней литературной традиции, но она только что столкнулась лицом к лицу с реальностью.
Алансона на его пути обратно в Нидерланды сопровождал сам Лестер, и когда он пробыл за границей слишком долго, Хэттон в панике призвал его вернуться домой, чтобы успокоить раздраженную королеву. Игра вновь оказалась в руках привычных игроков. Но были ли они еще способны в нее играть?
По-видимому, Лестеру больше не хотелось исполнять фиктивную роль поклонника Елизаветы. Положение, на которое он мог претендовать, когда они были в хороших отношениях (и которое французы предлагали сохранить, если она выйдет замуж за Алансона), было сродни положению ее брата. У Елизаветы было не так много кровных родственников, и, хотя они стояли на разных ступенях социальной лестницы, Лестер фактически стал членом ее семьи. Но летом 1581 года, когда Летиция родила сына, лорда Денби, Лестер, казалось, наконец достиг цели каждого дворянина: создать собственную семью, династию. Неудивительно, что он все меньше жаждал потакать стойкому намерению королевы игнорировать его брак.
Письмо Лестера к королеве, написанное, вероятно, после разгрома очередного смертельного заговора против нее в 1583 году, наполнено экстатически возвышенными, почти религиозными выражениями. Доброта Бога спасла Елизавету от стольких бесов: «Вы прекрасно знаете, что значит быть преданным Ему; Он вознаграждает сверх всякой заслуги, так не каждодневно ли видно, как Он воздает тем, кто притворствует с Ним?»
По случайной ошибке истории долгое время Лестер и другие фавориты Елизаветы изображались как движимые исключительно личными амбициями и, следовательно, аморальные пижоны. На самом деле Лестер долгое время был патриотом и последователем пуританских идей, верил в свою королеву и вряд ли признавал знакомую Данте платоновскую концепцию земной любви, ведущей к любви священной. Более того, возможно, именно возросшая религиозность изменила его отношение к другим ролям, которые ему приходилось играть.
Да и другие прежние фавориты Елизаветы не приносили ей особого удовлетворения. Граф Оксфорд по возвращении в Англию вошел в группу католиков-аристократов, и его звезда вновь резко закатилась, когда весной 1581 года его любовница, одна из фрейлин Елизаветы Анна Вавасур, родила от него внебрачного сына прямо во дворце королевы. Оба они были отправлены в Тауэр, и, хотя Оксфорда вскоре освободили, заставив примириться с его законной женой, дочерью Бёрли, позолота окончательно осыпалась с праздничного пряника. Еще больше его положение усугубила вооруженная драка с одним из родственников Анны, которая стала лишь первой стычкой в истории многолетней вражды, достойной сюжета о Монтекки и Капулетти.
Старый соперник Оксфорда Филип Сидни тоже был в некоторой степени отстранен от двора. Это случилось примерно в 1580 году, когда Сидни начал писать в Уилтон-хаусе свою «Аркадию» – пасторальный роман, в котором, как считала Вирджиния Вулф, «кроются все зерна английской художественной литературы». Роман содержит ряд нелестных образов, предположительно, навеянных Елизаветой: стареющие женщины с завитыми волосами и накрашенными лицами; королевы, уязвленные собственными желаниями и тщеславием.
Елизавета, со своей стороны, хотя и использовала Сидни в нескольких дипломатических миссиях, никогда не относилась к нему с симпатией, возможно, осознавая критику, скрытую за куртуазной оболочкой, или понимая, что его романтическая привлекательность таила в себе опасность. Легенда о Сидни будет жить в веках не меньше, чем легенда о его королеве, во многом благодаря его любви к Пенелопе Деверё, дочери Летиции, жены Лестера.
Пенелопу рассматривали как будущую невесту Сидни, но она, едва появившись при дворе в 1581 году, обвенчалась с лордом Ричем – «богатым лордом Ричем»[208]. Вскоре (в лучших придворных традициях, как только она благополучно вышла замуж за другого мужчину) Сидни начал писать в ее честь прекрасный цикл сонетов «Астрофил и Стелла». Его яркие описания боли, которую таит в себе страсть, позволили долго предполагать, что Пенелопа на самом деле была его утраченной возлюбленной или замужней любовницей. Только в наше время исследовательница английской литературы Кэтрин Дункан-Джонс подняла вопрос о том, действительно ли Сидни был глубоко влюблен в Пенелопу или «весь роман Астрофила и Стеллы был своего рода литературной шарадой, в которой оба их прототипа из реальной жизни точно знали, о чем идет речь». Елизавета вела куртуазную игру более искусно, чем кто-либо другой, но по ходу ее правления возникал вопрос: кто находился в большей опасности, воспринимая эту игру всерьез, – она сама или окружающие ее мужчины?