Именно неприязненное отношение королевы, писал Бэкон, могло наконец сподвигнуть Эссекса «к защите своего достоинства». В собственных интересах ему следовало приуменьшить военные амбиции; больше участвовать в придворных играх; его комплименты должны были быть более теплыми и менее формальными, а ухаживания – менее поверхностными, чем раньше. Что ж, это отличный совет, только вот Эссекс был последним, кто мог бы им воспользоваться. Как утверждал его новый советник Генри Кафф, он «ничего не умеет скрывать; и любовь, и ненависть написаны прямо у него на лице». И в этом лице отразился тот самый образ, который Елизавета видеть не желала.
Приближаясь к возрасту 65 лет, королева заметно старела. На расстоянии иллюзия молодости еще сохранялась: одна путешественница, ослепленная ее одеянием и драгоценностями, заявила, что на вид ей нельзя дать больше 20. Но другие иностранные гости сообщали, что ее лицо «очень постарело. Оно длинное и худое, а зубы очень желтые и неровные… Многие из них отсутствуют, так что ее трудно понять, когда она говорит быстро». Ходили слухи, что в последнее десятилетие своего правления королева избегала зеркал, но она была слишком проницательна, чтобы не видеть свое отражение в глазах мужчин или оживленных девушек, которые прислуживали ей и знали все тайны, скрывающиеся за «маской юности»[232]. Когда одна из ее служанок, леди Мэри Говард, появилась в особенно изысканном бархатном платье, Елизавета отреагировала враждебным сарказмом. Впрочем, ходили слухи, что Мэри Говард имела связь с Эссексом. Обида королевы вполне могла быть вызвана не самим платьем с золотой отделкой, а мужчиной, ради которого та его носила. Эссексу также приписывали связь, помимо Элизабет Саутвелл, с миссис Рассел и Элизабет Бриджес, а еще с крестной дочерью королевы Элизабет Стэнли.
Сэр Роберт Нонтон позже писал о проблемах в отношениях Елизаветы и Эссекса: «Первая из них – это неистовое снисхождение королевы, свойственное старости, когда она сталкивается с угодным и достойным подданным… Вторая – это ошибка в выборе объекта ее милости: сам милорд, который слишком быстро сблизился с ней, как ребенок, сосущий грудь чересчур изобильной кормилицы». Если бы хотя бы кто-то из них продемонстрировал «более пристойное поведение», все могло бы сложиться иначе. Но этого не случилось, и их отношения были «подобны плохо настроенному инструменту, постоянно впадающему в диссонанс».
И все же их все еще многое связывало – не только практические потребности, но и какая-то внутренняя, глубинная связь[233]. И в письмах графа, и в письмах королевы присутствует горячность, предполагающая наличие настоящих эмоций. В одном из его писем есть такие слова: «С тех пор как я впервые был настолько счастлив, что узнал, что такое любовь, меня ни на один день, ни на один час не покидали надежда и ревность, и пока вы оказываете мне милость, они остаются неотлучными спутниками моей жизни».
Но, несмотря на все это, Эссекс (как и его соперник Рэли?) не смог по-настоящему понять и оценить милость Елизаветы, как это сделал Лестер (а также Хэттон и Сесилы). Примечательно, что он осмелился писать ей почти на равных, чего никогда не делали его предшественники. Качества нерешительности и притворства он считал чистой слабостью – тогда как в умелых руках Елизаветы они стали одними из лучших орудий. Он раздул огонь куртуазной любви до такой степени, что тот превратился в костер. Но, подобно все более редким волосам на голове королевы, пышная процессия куртуазной любви к тому времени тоже немного поредела.
По сравнению с циничными 1590-ми, при дворе, казалось, царили почти невинные настроения ранних лет правления Елизаветы. Сэр Джон Харингтон писал о «своего рода усталости» того времени: mundus senescit – «мир стареет». Проблемы возникли не только из-за растущей враждебности между Эссексом и Сесилами, но и на фоне открытого недовольства молодого поколения правительством пожилой королевы. При дворе доминировала атмосфера сексуальной распущенности, свидетельствовавшая о том, что королева потеряла контроль над своим ульем и, что еще хуже, утратила моральный авторитет, который должен был подтверждать ее статус в игре куртуазной любви и одновременно бросать вызов тем, кто сомневался в правах женщины на управление государством. Ухудшение отношений Елизаветы и Эссекса было всего лишь олицетворением более фундаментального упадка.
Эссекс мог написать длинную цепочку писем от «самого смиренного и самого любящего вассала» Елизаветы, или «самого покорного и преданного вассала», или «самого близкого из всех подданных Вашего Величества». Он мог заявлять о своей «глубочайшей, верной и бесконечной любви» (или о своей «бесконечной, чистой и смиренной любви»: его воображение явно подходило к концу). Он мог через Сесила передать своей госпоже: «Воображаю, что целую светлые руки королевы и думаю о них так, как мужчина должен думать о столь прекрасной плоти». И в то же время он признавался Энтони Бэкону, что «блестящее величие фаворита вызывает у меня такое же отвращение, как и прежде мнимое счастье придворного».
Однажды, когда в начале 1597 года эта странная пара поссорилась и Эссекс удалился в свои покои, Елизавета возмущенно воскликнула: «Я лишу его воли и разрушу его великое сердце». В этот период – и неслучайно – после долгой опалы вернулся ко двору Уолтер Рэли, вновь оказавшись в фаворе у королевы.
2 июня Роуленд Уайт сообщил Роберту Сидни, что Роберт Сесил сопроводил Рэли к королеве, «которая очень любезно отнеслась к нему… Вечером они вместе выехали за пределы дворца и провели частную беседу; теперь он смело приходит на совещания Тайного совета по своему прежнему обыкновению». Эссекс повсюду видел врагов, но он смог превозмочь паранойю, объединившись с Сесилами и даже с Рэли, чтобы организовать еще одну военно-морскую вылазку против общего врага – Испании.
Так называемый Островной вояж обернулся полной катастрофой. Эссексу было вновь приказано отправиться на Азорские острова и захватить летний флот с сокровищами, остановившись по пути, чтобы нанести как можно больший ущерб испанскому порту, где, по слухам, Филипп готовил новую Армаду. С самого начала, еще не успев покинуть английские воды, флот попал в целую череду ужасных штормов. Эссекс, «спешившийся» слуга королевы, в замешательстве написал своей госпоже и Сесилу о том, что ему и всем командующим срочно необходимо узнать, что королева «с привычным великодушием переносит эти суровые неудачи».
Прошло два месяца, прежде чем истощенный флот все-таки смог покинуть гавань, но когда каперы наконец достигли Азорских островов, то не обнаружили никаких следов испанских кораблей с сокровищами. Череда жутких штормов (непогода преследовала их на всем пути к югу) усугублялась рядом неверных решений, принятых в моменты разногласий Рэли и Эссекса. Возможно, именно это имел в виду Эссекс, когда писал королеве, что отправившиеся в экспедицию мужчины находятся во власти «множества отчетов, объяснений и обвинений». Но Елизавета, будучи справедливой госпожой, писал он с надеждой, поймет «истинное рвение Эссекса к Вашему служению, совершенное послушание Вашим указаниям и несравненную привязанность к моему наиглавнейшему человеку». До сих пор текст письма выглядит очень куртуазно – чего не скажешь о подписи: «Если же Вы не верите этому, то Вы несправедливы и неправы».
В октябре флот вернулся домой с пустыми руками, и командующие с удивлением узнали, что в их отсутствие к Англии приблизилась еще одна Армада, потерпев поражение только из-за штормовой погоды. Более того, вернувшись домой, Эссекс обнаружил, что на прибыльную должность канцлера герцогства Ланкастерского назначен Роберт Сесил, а другой его соперник, лорд-адмирал Говард, получил титул 1-го графа Ноттингема и должность лорда-стюарда, опередив Эссекса. Уединившись в своем поместье в Уонстеде и объявив себя больным, он отказывался принимать посетителей и постоянно хандрил. Как он жаловался в одном из писем Елизавете, он был «охвачен злобой, как прежде был пленен красотой». Друзья напрасно убеждали его вернуться ко двору, предупреждая, что отсутствие даже самого любимого придворного оборачивается забвением, забвение сменяется гневом, а «гнев царя – как рев льва»[234]. Королева резко заявила, что «негоже отвергать монарха, тем более его подданному», но в конце концов в декабре ее убедили назначить Эссекса графом-маршалом Англии, что снова дало ему преимущество. Но кажущаяся победа дорого обошлась его кредиту доверия.
1 июня 1598 года на заседании Совета Елизавета проигнорировала мнение Эссекса в вопросе выбора нового коменданта Ирландии. Выйдя из себя, он бросил на нее презрительный взгляд, а потом, вопреки всем нормам этикета, демонстративно отвернулся. В свою очередь, выйдя из себя, королева влепила ему громкую пощечину и велела отправляться на виселицу. В этот момент Эссекс инстинктивно потянулся к своему мечу, но его руку вовремя перехватил Ноттингем, и меч, к счастью, остался в ножнах. Когда тюремщики выталкивали Эссекса из зала, он кричал, что «не смирился бы с подобного рода оскорблением, даже если бы на месте королевы был ее отец Генрих VIII»[235]. Вывод был предельно ясен: он оценивал ее как простую женщину, гораздо ниже ее отца. Вскоре после этого он сделал свой печально известный комментарий: «Ум ее стал так же худ, как и стан»[236]. Как позже скажет Рэли, если бы эти слова не были произнесены, Эссекса могла бы постичь совсем другая судьба.
В августе того же года умер Уильям Сесил, старый лорд Бёрли; во время болезни его кормили питательным бульоном, собственноручно приготовленным королевой. В следующем месяце после долгих и невыносимых мучений от артрита умер и Филипп Испанский: человек, который на протяжении многих лет, возможно, занимал не менее важное место в воображении Елизаветы. Новая «смена караула» не только привела ее к еще большей изоляции, но и ускорила осознание того, что затяжная англо-испанская война становится роскошью, которую ни одна из сторон не может себе позволить. Во Францию, которая была союзницей Англии в войне, отправилась делегация во главе с Робертом Сесилом, чтобы обсудить возможность мира. Эссекса это, конечно, возмутило, но потакание ему стало выглядеть в глазах королевы еще одной непозволительной роскошью. «Он достаточно долго водил ее за нос, так что теперь она собирается ответить ему тем же, – сообщал один из очевидцев 30 августа, – и будет опираться в этом на свое величие так же, как он – ползать на своем брюхе».