С яростным раздражением Эссекс написал ей: «Ваше Величество, невыносимым злом, которое Вы причинили и мне, и себе, Вы не только нарушили все законы любви, но и поступили против чести своего пола». А в конце укоризненно добавил: «Я не могу поверить, что Ваши намерения настолько бесчестны, но, как бы сильно Вам ни было наплевать на меня, Вы сами себя наказываете за это». Тем самым он отвергал всякое моральное превосходство, которым должны были обладать как суверен, так и куртуазная возлюбленная[237].
В другом письме он заявил: «Я признаюсь, что больше подчинялся как мужчина Вашей естественной красоте, чем как подданный – власти монарха; ибо ваше собственное правосудие заключило это [второе] в рамки закона, а первое сделала бесконечным моя любовь». Но теперь этому подчинению, как он полагает, пришел конец. В ответном письме Елизавета заявила Эссексу, что ценит себя не менее дорого, чем он – себя. Удивительно, что она в принципе почувствовала необходимость в ответе. Сэр Генри Ли, советуя Эссексу загладить вину, убеждал его: «Она – Ваша государыня… подумайте, милорд, насколько Велика та, с кем Вы имеете дело»[238]. Это было мнение лишь одного человека. Но, как писал Эссекс лорду-хранителю Томасу Эджертону, он «был рад оказать Ее Величеству услуги клерка, но никогда не смогу служить ей как злодей или раб».
«Не могут ли и правители ошибаться? – вопрошал он. – И разве не могут быть подданные оболганы и оклеветаны? Ужели безгранична земная власть? Прости меня, мой добрый Господь, прости меня, но я никогда не смогу принять эти принципы»[239]. По наблюдениям одного хрониста, величие Эссекса «теперь зависело в такой же степени от страха Ее Величества перед ним, как и от ее любви к нему». Но эта шаткая конструкция вот-вот должна была рухнуть, и последней каплей стала ситуация в Ирландии.
Ирландский вопрос был вечной ахиллесовой пятой Англии. Особая опасность заключалась в том, что стойкий католицизм ирландцев всегда мог открыть черный ход для Испании. Но затянувшееся восстание ирландцев против английского правления получило новый импульс благодаря энергичному руководству графа Тирона. Внезапное наступление ирландских повстанцев сделало отправку карательных сил неотложной задачей, и кандидатура Эссекса стала очевидным выбором для командования ими. Его назначение было подписано 25 марта 1599 года. Эссекс понимал, что это задание – отравленная чаша, но, как он выразился, «обязательства, налагаемые моей репутацией, не позволяют мне уклоняться». Уже через два дня он выступил с большой армией в качестве командующего и в должности лорда-лейтенанта.
Следующие полгода стали (как это обычно бывало в истории военных походов Эссекса) печальным зрелищем. Первоначальный успех в Ирландии на каждом этапе подрывался разногласиями между командующим и Тайным советом: из-за задержки в отправке дополнительных людей и лошадей, которых он потребовал; из-за чрезвычайного промедления самого Эссекса (в чем Елизавета поспешила его упрекнуть) в принятии решения о битве с Тироном. В письмах Совету Эссекс сокрушался, что невозможно «так скоро угодить и послужить ее величеству».
Самой королеве он писал «от ума, услаждаемого скорбью; от духа, опустошенного трудом, заботами и горем; от сердца, разрываемого страстью» и твердил о вызволении души «из ненавистной темницы моего тела». Он обращался «к богине, у которой не было времени услышать мои молитвы», но его преклонение было явно формальным. Другие фавориты Елизаветы тоже писали о боли и страдании, но никто и никогда не упрекнул бы Эссекса в отсутствии жалости к себе.
Письма Елизаветы Эссексу в Ирландию свидетельствуют о своего рода замешательстве: «Нас обуревают сомнения в том, что именно рекомендовать вам в тот или иной момент и какие выводы строить на основе Вашего письма нам», – недоумевала она в одном писем, сама пространность которого выдает ее неуверенность в том, что ее команды будут выполняться. К концу июля около трех четвертей английских сил были сломлены болезнью, бежали с линии фронта или даже присоединились к повстанцам… к чему, создавалось впечатление, был готов и сам Эссекс.
Когда Эссекс наконец встретился с Тироном, встреча произошла не на поле боя с мечом в руке, а за столом переговоров с целью заключить перемирие, на которое он не имел ни малейшей санкции королевы. Сводки из Ирландии, с ужасом полученные королевой в Лондоне, подняли вопрос о немыслимой перспективе: что Эссекс может вернуться, чтобы навязать свою волю Англии при поддержке ирландской армии Тирона.
«Из ваших записей следует, что вы с предателем [Тироном] проговорили полчаса, и никто из вас не услышал другого, – писала Елизавета с закономерным возмущением. – И хотя мы, доверившие вам наше королевство, далеки от того, чтобы подозревать вас в союзничестве с предателем, мы все же удивляемся, что ни по благовидности намерений, ни по образу исполнения вы не справились с этим заданием лучше…» Таковы были страхи, условия и угрозы, заставившие Эссекса вернуться из Ирландии в сентябре и оставить свой пост без королевского разрешения. Прискакав от берега с небольшой группой сторонников, в ярости и страхе, подстегивавших его на каждом шагу, рано утром он прибыл в Нонсач, где ненадолго остановилась королева. Он был «настолько полон грязи, что само его лицо было покрыто ею», – писал потрясенный Роуленд Уайт своему господину Роберту Сидни.
Небольшая группа сторонников Эссекса осталась во дворе, чтобы при необходимости отразить преследование, а он в одиночку бежал по анфиладе залов, призванных защищать частную жизнь королевы. В конце концов один храбрый стражник выхватил алебарду и преградил путь командующему английской армией.
Территория, куда он вторгся, принадлежала женскому миру, в который были вхожи только фрейлины королевы. Именно они в поздний период правления Елизаветы проделывали немалую закулисную работу по созданию «маски величия»: утягивали талию королевы в корсет и поправляли жесткий заостренный нагрудник; надевали на голову и закрепляли рыжий кудрявый парик; пристегивали кринолины, державшие юбки; пришнуровывали рукава к лифу и натягивали на всю эту конструкцию жесткое, тяжелое платье, сверкавшее драгоценностями и скрипевшее вышивкой. И хотя королева, будучи женщиной, не могла носить доспехи на поле боя, она ежедневно натягивала на себя свой собственный защитный панцирь.
Раф[240] и драгоценности поверх платья; толстый слой белого грима и карминный порошок на тонких губах, прячущих почерневшие зубы. В конце концов иллюзия Глорианы достигала апогея. Этих действий вполне хватало, чтобы все могли притвориться, что верят в великую иллюзию.
Но в то утро никто еще не успел проделать все эти процедуры. Когда Эссекс в столь ранний час ворвался в покои Елизаветы (которая, по ее собственному признанию, «любила поспать подольше»), она только что встала с постели. Он увидел ее редкие седые волосы, торчавшие вокруг морщинистого лица, – ни один мужчина не должен был застать ее в таком виде! Эссекс давно научился разыгрывать куртуазный спектакль, притворяясь, что ее красота – вне времени. Теперь же это притворство оказалось разоблачено и выставлено на всеобщее обозрение.
Должно быть, королеве потребовалось безграничное самообладание, чтобы невозмутимо остаться на своем месте, спокойно и доброжелательно поприветствовать графа и протянуть ему руку для поцелуя. В чрезвычайных ситуациях Елизавета Тюдор всегда оставалась на высоте.
Когда Эссекс ворвался в опочивальню королевы, никто и не подозревал, какой кризис на самом деле назревает. Даже если речь не шла о государственном перевороте, вернуться вопреки приказу и ворваться в покои королевы было само по себе возмутительным выпадом против ее авторитета. Елизавета пыталась поверить, что Эссекс – это еще один Лестер; но, когда она раскритиковала поведение Лестера в Нидерландах, тот отреагировал совсем по-другому. Несколько лет назад Елизавету потрясло то, с какой жестокостью люди осмелились ворваться в покои шотландской королевы Марии, «будто она была публичной женщиной [проституткой]», и убить ее слугу Риццио. Теперь Елизавета сама оказалась почти в такой же ситуации.
Раз за разом она уступала просьбам Эссекса, поручая ему командовать своими армиями. Вновь и вновь она лелеяла надежду, что на этот раз – теперь-то уж точно! – он поведет их с благоразумием и осмотрительностью. Теперь надежда вспыхнула в последний раз и угасла, просочившись сквозь тростник на полу.
Покинув опочивальню Елизаветы, Эссекс заявил, что после таких «неприятностей и бурь» в Ирландии он нашел дома «сладостное спокойствие». Но он обманывался. За его несанкционированным вторжением последовала еще одна встреча в полдень, на которой он заявил, что королева по-прежнему «очень любезна», но на третьей встрече в тот же день обнаружилось, что она «очень переменилась». Эссексу было приказано оставаться в своих покоях, а на следующий день предстать перед Тайным советом и как можно правдоподобнее объяснить свое «неповиновение указаниям Ее Величества… презрительное пренебрежение своим долгом, выраженное в возвращении без разрешения, и, наконец, безграничную дерзость заявиться в опочивальню к Ее Величеству». В ту ночь из Нонсача поступил приказ о его судьбе. Они с Елизаветой больше никогда не увидятся.
Эссекса поместили под домашний арест и запретили писать даже жене, у которой только что родилась дочь. Тем временем гнев Елизаветы все нарастал. Ее крестный сын Джон Харингтон сообщал, что она восклицала: «Клянусь Богом, я больше не королева. Этот человек ставит себя выше меня»[241]. А сам Эссекс в это время строчил ей письмо о «непритворном подчинении самой печальной души на земле».
Поскольку от напряжения у него обнаружились симптомы «камней, странгуляции и колики почек», как говорилось в одном письме, Елизавета несколько смягчилась, и, по свидетельству очевидцев, когда она говорила о нем, у нее «на глазах выступили слезы». В декабре медики сошлись на том, что «он не проживет и нескольких дней», так как «начинает опухать». Узнав об этом, Елизавета и ему отправила свой питательный бульон… Кто высоко взлетает, тот больно падает: Рэли, услышав, что королева оттаяла по отношению к его сопернику, «слег с неизвестным недугом».