Елизавета часто выводила из себя своих советников нерасторопностью в устранении тех, кто представлял для нее угрозу. Но в этот раз все произошло стремительно. Граф Эссекс предстал перед судом 19 февраля, когда все тяжелые правительственные орудия были вывезены. Главным обвинителем на суде был Фрэнсис Бэкон, его бывший советник.
Согласно показаниям сэра Эдварда Кока, Эссекс задумал провозгласить себя «Робертом, королем Англии». Граф горячо отрицал это: «Бог, ведающий тайны всех сердец, знает, что я никогда не стремился к английской короне… я лишь искал общества королевы, чтобы иметь возможность без промедления рассказывать Ее Величеству о своих бедах и кознях моих личных противников».
Самым важным из этих «врагов», если оставить в стороне Рэли, был Сесил. По словам Эссекса, до него дошли сведения, что, по мнению Сесила, наибольшее право на трон Англии имеет инфанта Испании. В этот момент из-за ширмы вышел сам Сесил и драматично опроверг обвинение.
«Я на стороне верности, которая никогда не ослабевала во мне», – заявил Сесил. «Вы на стороне предательства, которое овладело вашим сердцем, – парировал Эссекс. – Я утверждаю, что король Шотландии – соперник; я утверждаю, что король Испании – соперник; и я заявляю, что вы – тоже соперник. Вы бы свергли королеву. Вы бы стали королем Англии…»
На протяжении первых трех десятилетий долгого правления Елизаветы не только она (как и ее предшественница), но и все, кто надеялся либо унаследовать, либо захватить ее трон, были женщинами. Вполне показательно, что теперь наиболее серьезными «соперниками» стали мужчины. Не менее показательно, что обвинение против Эссекса было сформулировано на сексуализированном языке: он неоднократно преодолевал «сопротивление», чтобы «захватить» трон, «овладеть» короной или «подчинить» королеву. Елизавета в этой ситуации продемонстрировала исключительную непоколебимость, но теперь в глазах общественного мнения ее представляли как напуганную женщину в бедственном положении. Выглядело это так, будто Эссексу предъявили обвинение в нарушении не только законов страны, но и рыцарского кодекса поведения.
Исход судебного разбирательства ни у кого не вызывал сомнений. Эссекс был приговорен к смертной казни за государственную измену через повешение, потрошение и четвертование, хотя затем ее заменили простым обезглавливанием, как обычно, когда казнили аристократов. Последние дни Эссекса в Тауэре не делали ему чести. В порыве истерического чувства вины он обличил не только себя, но и своих сторонников, в частности родную сестру Пенелопу, которая, по ее горьким словам, служила его интересам «скорее как рабыня, чем как сестра».
Почти 20 лет спустя появилась история о кольце, которое Эссекс пытался отправить Елизавете накануне казни. Это кольцо королева когда-то подарила ему в доказательство своей любви, а теперь он якобы пытался вернуть его в мольбе о сострадании, но его перехватил противник. Эта история является красивой, но, увы, бездоказательной легендой, однако вопрос состоит в том, почему мы так цеплялись за нее на протяжении многих лет – до такой степени, что кольцо до сих пор выставлено в витрине рядом со скульптурным надгробием Елизаветы I в Вестминстерском аббатстве.
Казнь Эссекса должна была проходить непублично, во внутреннем дворе Тауэра. Елизавета всегда боялась его популярности, и, хотя горожане не присоединились к восстанию графа, теперь Лондон кипел сочувствием. Два палача («чтобы, если один упадет в обморок, другой мог закончить дело») с «кровавым инструментом» – топором – были тайно проведены в Тауэр. Рэли свидетельствовал против Эссекса в суде, и ожидалось, что он будет присутствовать на казни в качестве капитана гвардии. В самый решительный момент он удалился в арсенал, чтобы избежать обвинений в праздновании победы над павшим соперником – но, тщательно подпитываемые почитателями Эссекса, обвинения все равно продолжали преследовать его.
Стоя в театральной позе на эшафоте, Эссекс обвинял себя в неповиновении: «Этот великий, этот кровавый, этот плачевный, этот заразный грех». Через несколько секунд третий удар топора отсек его голову от тела. Как и в случае других казней, исполненных по приказу Елизаветы, – Марии Стюарт, герцога Норфолка, – за несколько дней до смерти Эссекса она колебалась. Но – по ее собственным меркам – довольно недолго.
На удивление трудно разглядеть фигуру стареющей Елизаветы за яркими историями окружавших ее мужчин. Во время последней опалы Эссекса королева посетила одну придворную свадьбу, где ее пригласил на танец один из персонажей представления, олицетворявший Привязанность. «„Привязанность! – воскликнула королева. – Привязанность фальшива“. Тем не менее Ее Величество встала и танцевала». Полезно вспомнить – даже в начале правления, когда все «крутилось вокруг» Елизаветы, – как много разговоров было посвящено ее «привязанностям»: за кого она выйдет или не выйдет замуж, позволяла она себе сексуальные вольности или нет… Неужели даже правящая королева, даже эта правящая королева, стала менее заметной, когда возможность привязанностей сошла на нет?
В октябре 1601 года, через восемь месяцев после смерти Эссекса, Елизавета выступила с известной «Золотой речью». «Господь помог мне достичь многих высот, – заявила она своему народу, – но истинным триумфом своей короны я считаю одно: вашу любовь ко Мне»[243]. Однако эта речь была произнесена, чтобы успокоить парламент, который вынудил ее уступить предложению ввести монополии, и сам факт, что ей пришлось это сделать, говорил о необратимых переменах. Куртуазный роман Елизаветы и Эссекса был не единственными отношениями, которые пошатнулись. В последние годы ее правления то же самое произошло и с отношениями между королевой и ее народом. Французский посол де Бомон сообщал, что Елизавета говорила об Эссексе почти со слезами; вспоминал, как она объясняла бедовость, свойственную его натуре, и заклинала его не прикасаться к ее скипетру. Один разговор, записанный антикваром Уильямом Ламбардом, может свидетельствовать о вероятном выводе Елизаветы, что ее привязанностью к Эссексу (да и самим Эссексом) с помощью «лисьего остроумия» манипулировали окружающие. «Лисицей» часто называли старшего Сесила, лорда Бёрли; сам Эссекс использовал термин Рэли.
Набравшись уверенности после падения Эссекса, Сесил воспользовался возможностью начать собственную переписку с Яковом. Его отношения с Эссексом, заверил он шотландского короля, изначально были основаны на «множестве взаимовыгодных услуг, которыми мы обменивались благодаря росту нашего благосостояния». В секретной переписке с Яковом Сесил обещал после смерти Елизаветы тут же посадить Якова Шотландского на английский престол.
За два года, которые остались на ее веку после утраты Эссекса, Елизавета по-прежнему иногда демонстрировала вспышки энергии и светского блеска, танцуя по две гальярды с герцогом Неверским или энергично прогуливаясь по своему саду в Отлендсе. Но она чувствовала, что «ползущее время» уже у ее ворот, – и Сесил был далеко не единственным, кто обратил свой взор (чего всегда боялась Елизавета) в сторону поднимавшей голову новой власти.
В ноябре 1602 года по двору пронеслась весть, что у королевы возникла «новая склонность, предположительно к графу Кланрикарду, красивому и смелому ирландцу, который, говорят, похож на Эссекса» – и который в самом деле женился на вдове Эссекса Фрэнсис. Но, по словам де Бомона, Кланрикард был «холоден и недостаточно разбирался в делах, чтобы подняться». Или он на берегу решил, что не желает участвовать в куртуазных играх.
Крестник Елизаветы Джон Харингтон живописал, как Елизавета на манер Гамлета вонзала ржавый меч в перегородки своих покоев, где после восстания Эссекса проводила все больше и больше времени. Как-то она поделилась с одним из родственников: «Я связана железной цепью, затянувшейся вокруг моей шеи, и так было с самого момента моего появления на свет». В первые месяцы 1603 года стало ясно, что конец близок. 25 февраля, во вторую годовщину смерти Эссекса, королева удалилась в свои покои – и появилась на публике лишь несколько дней спустя, причем в таком мрачном настроении, что очевидцы сразу поняли, что она тоже вскоре умрет. Елизавета скончалась 24 марта. Как надменно свидетельствовал Сесил, вступление Якова на престол вызвало «такие легкие круги на воде, какие не могло бы образовать даже самое утлое суденышко».
У истории куртуазной любви и династии Тюдоров есть эпилог. В жизни Арбеллы Стюарт – внучки Маргариты Дуглас и Бесс из Хардвика – определяющую роль сыграла ее соблазнительная близость к английскому трону. В 1580-х годах, когда Арбелла еще была подростком, королева Елизавета высказала циничную идею, что девочка может стать ее наследницей. Она заявила жене французского посла: «Однажды она станет такой же, как я, возлюбленной дамой. Но я уйду раньше». Однако на протяжении 1590-х годов Арбеллу тщательно прятали вдали от двора и любого политического влияния. Под строгим надзором бабушки она вела изолированную жизнь в Хардвик-холле, который называла «моя тюрьма», и по мере приближения 30-летия все еще была не замужем. Но в первые недели 1603 года, когда все шло к смерти Елизаветы, напуганное правительство обнаружило, что Арбелла выступает с настоящей заявкой на трон, пытаясь заключить брак с еще одним возможным претендентом на престол королевских кровей: с внуком Кэтрин Грей.
Для расследования на север поспешил специальный агент правительства, и в условиях невероятного напряжения психическая стабильность и здравомыслие Арбеллы пошатнулись. Но бессвязные письма с оправданиями, которые она отправляла Тайному совету, наводят на одну очень интересную мысль. Арбелла утверждала, что совершала все поступки по наущению неназванного «самого дорогого и любимого» человека при дворе – кого-то «значительного и приближенного к Ее Величеству», кто убеждал ее «попробовать» – испытать – любовь королевы.
Этот неправдоподобный любовник, как утверждала Арбелла, «не умеет обижаться на меня… [хотя] я поступала с ним недобро, резко и надменно»; его любовь она сравнивала «с золотом, которое так часто чистили, что я не могу найти ни одного изъяна, за исключением только ревности»; одной из его главных добродетелей она называла «скрытность» – те сам