Завтрашний день.
Поэты находят ясные, выразительные краски, чтобы воспеть родную землю, ее природу, поселения, отвоеванные у моря. Генрик Марсман видит широкие, ленивые реки, домики-острова, утопающие в волнах посевов, слышит повсюду «голос воды, тревожный голос воды». В стихах Тейна де Фриса предстают живописные картины Амстердама, его зимы, сковавшей серебром каналы, на их поверхности застыл месяц — «как будто вечность спит сама». А летом город — «сад на воде, в нем расцветают башни». Ян Принс посвящает стихи родному Роттердаму.
И еще я люблю в тебе, Роттердам,
Твои запахи.
Больше нигде, никогда
Не может так пахнуть кофе,
Как в гавани «Старая голова».
И нигде так не пахнет кожей,
И копрой, и свежей рыбой,
Как в «Сельдяном ручье».
Принс рисует площадь маленького городка, полную цветов и птиц. Цветы распроданы, осталась только забытая маргаритка. Принсу чудится, что птица подняла ее, взяла с собой в дальний полет, присоединившись к стае…
Тот не голландец, кто не любит цветы, море, птиц…
Случилось так, что не проза, а именно поэзия Голландии приобрела в наше время известность международную. В ней и красота страны польдеров и тюльпанов, и решимость уберечь ее от бед, бороться за ее лучшее будущее.
Значит, живет отважный дух Мультатули,
«Сделано в США»
Скульптора зовут Тадзири. Он японец, жил в США.
Когда грянула битва на Тихом океане, Тадзири и тысячи других молодых американских японцев были интернированы. Но ему не сиделось в лагере. Его тянуло в Европу, драться с фашизмом. Тадзири томился, ждал. США не сразу выступили против Гитлера. Наконец он, военнослужащий авиационной части, сходит на берег в Неаполе.
Каталог выставки не объясняет, почему Тадзири не прижился после войны в Америке, почему остался в Европе.
Может быть, расскажут скульптуры?
Но их язык необычен. Куда я попал? Это работы ваятеля или детали самолетов в мастерской, двигатели, поднятые на опоры — для ремонта, для проверки? Резец тут ни к чему, инструменты Тадзири — гаечный ключ, напильник, пила-ножовка…
Иной критик, не дав себе труда подумать, обвинит Тадзири в формализме, в бессмысленном штукарстве. Не будем спешить с приговором. Среди странных конструкций действительно есть непонятные, — я не сразу сообразил, что передо мной эскизы для большой фигуры в центре зала. Она не может не приковать внимание. Стальное дуло направлено прямо на меня. Человек или механизм? Шлем, пилотские очки, подобие открытой кабины истребителя, две вонзившиеся в землю ноги-ходули составляют единое целое. Некое античеловеческое существо, излучающее ненависть полированной своей поверхностью, ненависть ко всему живому…
Тадзири решительно отбросил всякую красивость. Убийца, захватчик не должен тешить зрение, он чужд всему прекрасному! Тадзири назвал свою работу коротко и ясно: «Сделано в США».
Он тут же, среди зрителей, — мускулистый, быстрый японец в массивных роговых очках. Острый, дерзкий взгляд. Я собирался заговорить с ним, но меня опередил увешанный фотоаппаратами репортер.
— Я против узаконенного разбоя, именуемого войной, — говорит Тадзири по-английски. — В руках милитаристов никогда не было такой техники, как сейчас.
— Ваше мнение о событиях во Вьетнаме?
— Вот оно.
Скульптор показывает на фигуру с пулеметом. Нужны ли слова? Смерть, которая свирепствует во Вьетнаме, имеет тот же адрес, она — с маркой США.
Репортер записывает. Его газета вряд ли откажется поместить интервью. Правда, многие господа в акционерных компаниях, банках, одобряют преступления во Вьетнаме. Но чаще всего про себя, втихомолку. Как-никак, здесь Европа — не дикий Техас. И газета, даже архибуржуазная, стесняется восхвалять агрессора — боится потерять подписчиков.
Что еще интересует репортера? Разумеется, личная жизнь скульптора. Он ведь приобрел популярность. Тадзири отвечает односложно, нехотя. Да, по-прежнему живет в деревне, недалеко от Роттердама. Да, женат на голландке.
Издавна поселился в Голландии японец сказочный, рисованный синей краской — на делфтском фаянсе. Потом появились на причалах живые японцы. Но такого удивительного японца — скульптора с гаечным ключом, яростного, непримиримого — не видел Роттердам. А ведь он многое видел…
Баржа «Курск»
Наконец-то мне расскажут про Анатолия!
Я сижу в кафе на Лейнбаан — серой улице одинаковых магазинов-коробок.
Если верить рекламе, это самый благоустроенный, самый современный торговый центр. На мой взгляд, самый унылый.
Жду Ханса Эйельманса, участника Сопротивления.
Заказав чашку кофе, я помедлил, читая меню, и сказал уже вдогонку девушке-официантке:
— Еще пирожное, пожалуйста!
Она кивнула и убежала, убежденная почему-то в том, что мне больше ничего не нужно. А мне хотелось есть. Я съел бы большой голландский бутерброд по-заандамски. В меню его нет. Вообще в кафе есть почти нечего. Я попросил яйцо по-русски — с майонезом, салатом и ломтиком ветчины, дежурное блюдо чуть ли не всех ресторанов мира.
Девушка посмотрела на меня сперва с любопытством, потом с некоторым почтением.
Я оглядел соседей. Перед каждым — чашка кофе. И только. Беседуют не торопясь, покуривают — видно, намерены провести за одной чашкой кофе весь вечер. Тогда я понял: официантка приняла меня за экстравагантного миллионера.
Эйельманс — здоровенный седой детина с татуировкой на обеих руках — тоже ограничился кофе.
— Во-первых, — сказал он, — я в семь часов пообедал. На сегодня хватит. Во-вторых, в Роттердаме особенно берегут деньги.
Причина несложна. Здесь — последние новинки домостроительства, а значит, самые дорогие квартиры. А это ведь главный расход. Жилье отнимает сорок процентов заработка, а то и половину.
— Вообще Роттердам так лезет в карман! За воздух только не платим… Из кожи рвемся, чтобы не отстать от века, заиметь телевизор новейшей марки, холодильник или там… — Он махнул рукой. — Навязывают, суют с рассрочкой… Сослуживец твой уже приобрел, тебе, вроде, неловко перед ним… Мы тут уже не голландцы, нет! Подражаем американцам, англичанам, черт его знает, кому еще.
Потом он сказал, что в центре все мишура, напоказ, а настоящий Роттердам — это порт.
— Вы моряк? — спросил я.
— Что, по рукам видно? — засмеялся он. — Мне в Копенгагене русалок нарисовали. Порт у них, против нашего, ерунда, а татуировщики знаменитые!
Ханс служит теперь диспетчером. А при немцах он был механиком на шлюзах.
— Анатоля прислали ко мне домой. Ночевал он у меня, а затем я посадил его на баржу в «Сельдяном ручье». Каждая гавань, понимаете, имеет как бы кличку. Забавные есть, — например, «Старая голова», «Вертящаяся лестница». Испокон веков заведено… Немцы, конечно, этих названий не знали. Они многого не знали…
У Ханса на многих баржах были надежные люди. Шкипер «Каролины» — земляк, старый приятель. Плавал он с женой, дочерью и племянником. Рыжий Ян, не дурак выпить. В тот день Ян загулял на берегу, не явился на судно. Поняли? Получилось вполне натурально. Шкипер взял в рейс Анатоля. Нахвалиться не мог после — Анатоль рулевую вахту нес образцово. А уборку сделает — пылинки не найдешь. Знаете, что шкипер сказал? «Я, — говорит, — теперь верю, что русские победят Гитлера». Смешно, правда? Мы ведь тогда были мало знакомы, газеты врали про вас без зазрения совести…
«Молодец Анатолий! — подумал я. — Был Арифом, индонезийцем, и с такой же легкостью сжился с голландцами. Поразить голландца чистоплотностью не так-то просто».
— Шкипер совсем расчувствовался. «Я бы, — говорит, — свою дочь отдал за него».
Баржа направлялась в Брюссель. Анатолий сошел с нее раньше, в маленьком бельгийском городке. Ему там обеспечили явку.
По слухам, Анатолий примкнул к партизанам и храбро воевал.
Где теперь баржа «Каролина» и ее шкипер? Увы, шкипер на пенсии, живет далеко отсюда, на острове. «Каролина», может быть, еще плавает…
Что ж, я и в «Гаруде» не застал соратников Анатолия. Но побывать там стоило, важно ведь почувствовать атмосферу… Я поделился размышлениями с Хансом, он кивнул.
— Да, да, я сам хотел вам предложить. Идемте! Барж сколько угодно, нас на любой примут.
Дует резкий ветер, обдает дождевой пылью. Где-то за плитами набережной чмокает невидимая вода. Из темноты выступают белые, желтые, зеленые мостики, черные люковые крышки, отсвечивают мокрые палубы. Чаща мачт уходит в необозримую даль. А сегодня утром я стоял на верхней площадке «Мачты Европы» — железобетонной башни для туристов, и эта гавань казалась мне крохотной в ряду других заводей. Во всех теснились суда, плотно гасили сияние каналов и рек. Их природный рисунок местами переходил в чертеж — ровный, проложенный волей человека, так как и здесь Голландия сражалась с морем, исправляла географию низины, орошаемой Рейном и Маасом.
Реки бегут у своего финиша почти параллельно, их дельты спутались, отчего Роттердам лежит как будто на огромной водной сетке. Двадцать пять тысяч судов ежегодно принимает порт, а грузов тут проходит почти столько, сколько в Антверпене, Гамбурге и Марселе, вместе взятых.
Спокойные стоянки, удаленные от моря, удобны и для океанских многотонных пришельцев и для легкой флотилии самоходных барж, прибывающих из глубин материка. Баржи под флагами Франции, Бельгии, Швейцарии, Люксембурга, Западной Германии… Им принадлежат тринадцать с половиной тысяч миль водных дорог европейского Запада, почти не замерзающих. Больше ста тысяч «речных цыган» разных национальностей плавает на баржах.
Судно — дом для шкипера. На борту он родился, сюда привел жену, здесь растут его дети.
С самых ранних лет их приучают к делу. Профессия шкипера — потомственная. Я не раз дивился ловкости, с которой баржа маневрирует в теснинах и на перекрестках, ведь сеть водных дорог бедна широкими большаками, куда многочисленнее узкие, извилистые проселки…