– Да, кажись, губы не такие синие. Да хорош тебе на грудь его давить. Вышла вода из него, вышла. Тащить его к дому надо, вишь, ветер поднялся?
За словами, звенящими и далекими, к Тюльпинсу пришла боль. Боль в висках, груди, животе, спине, руках, ногах. Даже волосы его, кажется, сейчас страдали. Тюльпинс поморщился, а потом резко согнулся, и его стошнило мутной водой. Молодой господин поднял затуманенный взгляд на Кая и простонал:
– Мне так тяжело… Ужасно тяжело…
Он рухнул на живот и блаженно расслабился, понимая, что под ним – его удобная кровать. Кайли почему-то визжала. Запах топлива щекотал нос. Тюльпинс раскрыл глаза, недоуменно уставившись на траву перед лицом. Он с огромным трудом перевернулся на спину и дрогнул, увидев две пары изумленных глаз. Морщинистое лицо Сатрана полнилось благоговейным ужасом, а Кай и вовсе широко раскрыл большой рот.
А на другой стороне реки стоял Старейшина, едва заметно улыбаясь своим мыслям.
Глава четвертая,в которой Тюльпинс видит свое отражение
Раньше каждое утро Тюльпинса начиналось одинаково: он открывал глаза и долго-долго лежал в постели, не думая совершенно ни о чем. Голова его обычно гудела после десяти-, а то и двенадцатичасового сна, мышцы затекали. Поэтому настроение у молодого господина с самого утра было дурное. Спасал только терпкий кофе, который приносила Кайли, да легкий завтрак из восьми запеченных яиц, десяти ломтей ветчины, хрустящего багета, крупно порубленной зелени и, конечно, сочных персиков, привезенных из Восемнадцатого.
Позавтракав, Тюльпинс без удовольствия обнаруживал, что половина дня уже прошла: часы на Доме Господ неугомонно трезвонили. Он слонялся по дому, изредка мог выехать в город в позолоченной карете. Чаще он вместе с матушкой навещал госпожу Полночь или госпожу Кватерляйн. У госпожи Кватерляйн был сын, Бэрри, одних с Тюльпом лет. Правда, выглядел Бэрри постарше, да и по характеру и по внешнему складу был лучше Тюльпинса. Так, по крайней мере, считалось. Говорили, что Бэрри более элегантно одевается, Бэрри более решительный, Бэрри более смелый, у Бэрри больше способностей к стихосложению, у Бэрри прекрасные тонкие пальцы. И так по кругу: Бэрри, Бэрри, Бэрри, пока не зазвенит в ушах. Поэтому его Тюльпинс недолюбливал.
День Тюльпинса тянулся долго, проходил бесследно и бессмысленно. Уже ночью, мучаясь от бессонницы, он пытался понять, что же произошло с ним за сегодня. Но не мог припомнить даже съеденной еды, сказанных слов и пережитых эмоций. Потому что были они однообразны, скучны и, в общем-то, ничего не значили.
Но дни в деревне никогда не походили один на другой. Когда Тюльпинс слег с лихорадкой и переломанными ребрами, Кай растирал его жидким рыбьим жиром, поил наваристым бульоном из огромных голов, кормил вяжущим рубиновым медом из красной травы, кутал в теплое вязаное одеяло из шерсти местных коров. А к вечеру домой приходил Сатран и приносил из леса душистые ягоды, маслянистые орешки и мелкие зеленые шишки с мятным привкусом. Тюльпинс ужасно чихал, когда ел их, а Кай хохотал, долго и звонко. И только Ниса не показывалась в доме, где поселился чужак.
По ночам, когда тело Тюльпинса охватывал тяжелый жар, Сатран садился рядом с ним на кособокую табуретку и рассказывал деревенские сказки. И каждый раз сказка была новой, а потому и каждый день, проведенный в деревянном домишке, казался молодому господину особенным.
Однажды, когда Тюльпинсу совсем поплохело, в дом Сатрана пришел и Старейшина. Он присел к столу и уставился бесцветными глазами на огонь свечи. Когда Тюльпинс в очередной раз зашелся мучительным кашлем и застонал от нестерпимой боли, Старейшина молча вышел из дома. Вернулся он с круглыми пилюлями и наказал давать их незваному гостю не меньше недели.
Уже наутро Тюльпу полегчало, а через три дня у него появился аппетит. На седьмой день молодой господин принялся расспрашивать Кая и Сатрана о Камеже-путнике, ему надоели сказки, а есть он стал за троих. Тогда единогласно было решено, что Тюльпинс может работать.
– А я точно восстановился, Кай? Ты уверен, что я больше не умираю? – плаксиво спросил Тюльпинс, натягивая рубаху, пошитую специально для него. Рубаха оказалась большевата, как и штаны, которые еще недавно жали. Тюльпинс критично осмотрел себя и остался крайне недоволен: кожа на руках теперь обвисла, и они от этого казались еще слабее.
– Ну, Красавица, хорош собой любоваться! И так дело тормозил. Мы с тобой сегодня по зеленую траву идем, понял? Мы ее в реку кидаем, а наутро рыба приходит на прикорм. Уже и не знаем, чем ее приманить… Может, хоть это поможет. Раньше ведь помогало… – И деревенщина тяжело вздохнул.
– Опять рыба?! – Тюльпинс услышал только одно слово и испуганно дернулся, а еще не до конца зажившие ребра его мучительно заныли.
– Косим траву, понял? – Кай нацепил на голову любимую шляпу, подхватил две легкие косы и пошел к холму. – Ох и солнцепек сегодня! Ну, Красавица, натяни косынку, на!
– А почему, почему мне нельзя ходить в шляпе? Господа не ходят с куском тряпки на голове, – пробормотал Тюльп, но косынку повязал.
– Господа то, господа это… – Кай заливисто расхохотался, и смех его полетел от вершины холма к степи, к деревне, к лесу. – Что-то пока я вижу, что господа ходят в девчачьих платьях да стонут по любому поводу. Ты не злись, не злись, Красавица. Ишь надулся. Я ж не со зла, сам понимаешь.
Тюльпинс понимал. И потому по-настоящему не злился.
– А скажи, Красавица, все господа в таких платьях ходят? Ты как появился тут, стоял такой белый, важный. Я аж испугался сперва. Думал, мож, ты из Верхних. А от них добра никогда не жди.
– Это халат. Его надевают, когда хочется лениться. Ну, или после ванны. – Тюльпинс улыбнулся и намеренно не стал расспрашивать деревенщину о Верхних. Уж очень он не хотел знать, кто они такие, боялся представить, почему не ждут от них добрых дел. А когда не знаешь, что чего-то нужно бояться, так и не боишься вовсе.
– Это когда это хочется лениться? – удивился Кай. – У нас ленивых не любят. Это, что ль, позорный наряд какой-то? Чтобы сразу лентяя видно было?
– Нет, Кай. Просто бывают дни, когда ничего не нужно делать, а ты делать ничего и не хочешь. И лежишь весь день, смотришь в потолок…
– То есть по своей воле запереть себя в доме, так, что ли? Да разве ж это возможно, Красавица! – Парнишка лихо сдвинул шляпу на затылок. – Да ты дыши, дыши. Я ход сбавлю, поспеем. Видишь, уже на второй холм забрались. Это как же в доме сидеть, когда рыба не ловлена, корова не стрижена, не доена, одежда не шита? Эка глупости какие у городских. Да ты только посмотри, Красавица, какой простор кругом, да подумай, какой дурак может целыми днями в доме торчать!
Тюльпинс поднял глаза к высокому небу, вдохнул сладковатый аромат травы, парящий над холмами, прислушался к тихому журчанию реки за их спиной. И подумал, что в этом месте ему и правда не хочется сидеть в доме.
– А завтра Ниса домой придет, загостилась уж у тети Майчи. Она в служках у Друка ходила, сестренка моя. Друк из этих твоих, из господ… Тут Одиннадцатый недалеко. Вроде небольшой, а все ж город… Наши деревенские бабы туда работать ходят. Тут им дел маловато, мы и сами справляемся. У Друка улей самый большой во всем Хранительстве, говорят. Ох, сколькими телегами он его увозил, страх… И он мед рубиновый делает, так-то. Это мед тебя исцелил, Красавица. Ты ж, верно, такого прежде и не пробовал.
Тюльпинс не стал говорить, что его почти наверняка вылечили пилюли Старейшины – уж магия там была или настоящее лекарство, а подействовало хорошо. А вот рубиновый мед он знал и ел прежде неоднократно.
– Почему это не пробовал? – Тюльпинс кинул в рот горсть замалюхи, а вторую горсть отдал Каю. – Знакомая моей матери торгует таким медом.
– А, я и забыл, что Друк же через Камежа продает мед по Хранительству… То-то он такой богатый. За лесом себе вторую домину выстроил, да. А иногда с Камежем чудная такая тетка приезжает, не ваша, случаем? Быстроногая и в смешных шляпах? Про нее нам Ниса все уши прожужжала.
Тюльпинс улыбнулся, вспомнив суетливую госпожу Кватерляйн.
– Не поверишь, но правда она. Говорит, что лучше нее никто мед выбирать не умеет.
– Так-то она и права, вот что я тебе скажу. Друк всех подряд облапошивает, а ее не получается. Она как приезжает, так он злой потом ходит, ругается со всеми, Нису мою колотит. – Парень гневно сорвал горстку листочков с куста. – Ну, пришли, Красавица! Конец разговорам. Работа болтовни не любит.
В руках Кая коса казалась очень легкой, но, когда Тюльпинс принялся размахивать ею во все стороны, она внезапно потяжелела. Черенок ее то и дело выскальзывал из потных рук Тюльпа, острие втыкалось в черную почву. Да и трава, с первого взгляда тонкая и покорная, оказалась чересчур живуча. Уже через час молодой господин откинул злополучный инструмент и осел на землю, со страдальческим видом рассматривая окровавленные ладони.
– Кай, все очень плохо!
– Э, как тебя угораздило. И пузыри уже содрал? Ох, больно нежные у тебя ручки, Красавица. У нас знаешь как говорят? Что пузыри только у лентяев бывают, вот как.
– Но… это же мозоли. Настоящие, рабочие, – обиделся Тюльп.
Парнишка насмешливо улыбнулся и показал Тюльпинсу свои ладони: широкие, бугристые.
– Ну все, хватит надо мной смеяться! – Молодой господин вскочил и раздраженно топнул ногой. – Делаю что могу! И мне кажется, что все получается просто замечательно, понятно тебе?!
Тюльпинс хотел было еще что-то прокричать, но Кай резко переменился в лице и зашептал:
– Ох, что-то затянули мы с тобой, Тюльп! Далеко бежать теперь. Сдюжишь?
Волоски на затылке Тюльпинса зашевелились, он не сразу понял, что сладкий аромат травы сменился тяжелым духом бури. Он медленно обернулся и, увидев, как чернеет небо, схватил Кая за руку.
Кай недолго думая рванул вперед и в сторону, прямо к убежищу. Скошенная трава поднялась в воздух и, гонимая порывами ветра, уколами врезалась в кожу парней. Даже сквозь рубашку Тюльпинс чувствовал, как она остра. Совсем близко что-то загрохотало. Тюльп обернулся и завизжал от ужаса: черные тени туч полнились молниями, и они были так близко, что могли настичь их с минуты на минуту.