ельный подарок – маленькую пушистую игрушку или красочные баночки с травой валерьяны, он знал, когда День России и День Конституции РФ. Единственный праздник, который он никак не мог запомнить, был 9 Мая. В США ветеранов всех войн поздравляют в один общий день, потому выделение россиянами Дня Победы в Великой Отечественной войне, только одной, по его словам, из войн, ему казалось странным и нелогичным.
Наши отношения, пройдя яркую фазу бурного романа, когда я лишь изредка прилетала на конференции Национальной стрелковой ассоциации США и другие политические мероприятия в Штатах, вошли в спокойное и размеренное русло. Пол занимался бизнесом и всю свою сознательную жизнь был вовлечен в политику, причем еще до знакомства со мной он был неравнодушен к российско-американской политике. Он не любил российскую власть и был глубоко убежден, как и большинство американцев, в своей миссии: «нести свет американской демократии темному российскому народу». Я свой народ темным не считала, и на этой почве у нас возникали жаркие споры, но я не теряла надежды убедить своего друга сердца в моих взглядах. Я верила, что знакомство Пола с Россией не по американским сводкам новостей и учебникам истории, а через личное впечатление со временем принесет свои плоды. Как мне казалось, мы маленькими шагами продвигались в правильном направлении – Пол несколько раз приезжал в Россию, бывал на Алтае, познакомился с моими друзьями и единомышленниками. В одном мы сходились однозначно: наши страны – ключевые игроки в поддержании мира на международной арене.
Пол очень заботился обо мне, а я – о нем. Я знакомила его с Россией, он знакомил меня с США. Окружение Пола в Вашингтоне, политической столице Штатов, где я училась в магистратуре, состояло, конечно, из вовлеченных в эту сферу людей. Так я познакомилась с огромным количеством разного уровня политических деятелей, что с легкой руки прокурора стало составом моего преступления.
Очень переживая за мою безопасность в России, где, если послушать американские новости, царит тотальная слежка за гражданами и подвергаются репрессиям инакомыслящие люди, такие как, например, я со своим общественным движением за права россиян на оружие самообороны, Пол написал (а он все свои ценнейшие мысли записывал – себе на заметку в блокноте): «Что делать, если ФСБ предложит работу?». Эту запись при обыске его квартиры в Южной Дакоте нашли и вписали мне в качестве обвинения в доказательную базу, игнорируя хотя бы тот факт, что она была написана не мной и найдена не в моем доме, что уж говорить об отсутствии каких-либо доказательств того, что я знала о существовании этой бумажки. Полу никаких обвинений по моему делу так и не предъявили: когда ты – русская, это одно, совсем другое, когда ты – американский джентльмен, пусть даже с очень подпорченной репутацией, но об этом – позднее.
В наших отношениях ключевым являлось взаимоуважение и свобода личности, а потому в его частное пространство я не вмешивалась, предоставив ему право рассказывать или не рассказывать мне о деталях своей, например, финансовой деятельности. Как оказалось, это была серьезная ошибка, которая чуть не стоила мне жизни, но я тогда об этом еще не знала. Ситуация прояснилась намного позже, уже в гараже для допросов в компании агентов ФБР и прокуратуры.
Так, мы встречались уже пять лет – я училась и подрабатывала на кафедре, а он работал и периодически вытаскивал меня из библиотеки на разные политические приемы и знакомил с людьми. Официальное закрепление наших отношений мы планировали на окончание моей учебы в 2018 году. Этому, к счастью, не суждено было случиться.
Итак, я написала то роковое письмо и даже добилась его отправки адресату. Когда, наконец, мне дали доступ к телефону, через пару недель после моего ареста, я смогла дозвониться Полу и нам даже разрешили свидание. В тюрьме это позволялось один раз в неделю по специальному разрешению, в моем случае – начальника тюрьмы. Встреча была ограничена одним часом по понедельникам. Нам разрешалось сидеть друг напротив друга через стол и разговаривать под бдительным наблюдением нескольких охранников. Пол отказался от моего предложения «жить своей жизнью» и делал все, чтобы поддержать меня и моих родителей в сложившейся ситуации. Из наших телефонных разговоров и еженедельных встреч я знала, что он страдает, ему очень тяжело – он плохо спал и почти не ел, нередко плакал в трубку. От этого, признаюсь, становилось совсем тошно – я чувствовала себя пусть и невольным, но разрушителем жизней многих близких мне людей.
Стоматолог
– Мисс Бутина, – прошептала мне однажды утром надзирательница мисс Синтия, – пойдемте туда, за колонну, где камера не видит. Мне нужно вам что-то сказать.
Я послушалась и пошла за ней. Когда мы оказались вне досягаемости всевидящего ока камеры, она продолжила:
– Сегодня к вам придет начальник тюрьмы. Я тут много лет работаю и знаю, на что имеют право заключенные. Смотрите, сразу начинайте требовать доступ в спортивный зал, там хоть немного проветритесь, заключенным он положен раз в неделю. Вам не имеют права отказать. А еще вы говорили, что у вас болит зуб. Так вот, – продолжила она. – Требуйте доступ к стоматологу. Сейчас хороший врач работает, он мой давний друг. Про остальное не просите – все равно не поможет.
Слова мисс Синтии оказались пророческими. Через пару часов после этого разговора пришла замначальника тюрьмы – невысокая белая американка в белой рубашке, темных брюках, с большой тетрадкой в руках и в сопровождении двух психиатров в качестве, видимо, моральной поддержки.
– Здравствуйте, заключенная Бутина. Мне звонили из вашего посольства. Говорят, что у вас есть жалобы. Сразу скажу, ваши условия содержания – совершенно стандартные. Мы делаем все для вашей безопасности.
– Спасибо! – Ответила я, как всегда, улыбаясь психиатрам. – Я это оценила. У меня две просьбы – в ваших правилах указано… И я перечислила все, что мне посоветовала мисс Синтия. Женщина в форме подивилась моей осведомленности, но делать было нечего, я действительно ссылалась на конкретные пункты тюремных правил.
– Посмотрим, что я могу для вас сделать, – выдавила из себя она. – У вас есть жалобы на психологическое состояние, – в глазах психиатров появилась надежда.
– Нет, мне тут очень хорошо, – с сарказмом ответила я, улыбаясь и подавляя в себе нарастающее желание послать всю эту компанию куда подальше самыми грубыми из известных мне в английском языке слов.
– Что ж, раз так, увидимся в следующий раз, – подытожила нашу встречу опечаленная замначальника тюрьмы. И все трое резко развернулись и вышли из отделения, хлопнув тяжелой дверью.
Мисс Синтия оказалась права, уже на следующий день меня вызвали к зубному врачу. У меня выпала пломба, и осколок зуба больно до крови давно резал язык.
По пустынным тюремным коридорам меня провели в уже знакомое медицинское крыло и оставили ждать в присутствии надзирателя в большой камере с запертой дверью. Прошло, наверное, больше трех часов. Время было послеобеденное, а я с трех часов ночи, в это время мне подавали завтрак, ничего не ела. Я стала просить есть, но не потому, что сильно хотелось, а понимая, что зубной наркоз на голодный желудок меня, совершенно ослабленную, лишит сознания, возможно, на несколько часов. А это прямой путь к чудодейственным психотропным лекарствам, от которых я так упорно отбивалась в течение двух недель. К счастью, надзирательница проявила ко мне сочувствие и где-то достала бутерброд. Думаю, что эта доброта спасла меня в тот день.
Едва я закончила есть, дверь в камеру отворилась, и меня отвели к зубному врачу в просторный пустой кабинет. Чернокожий доктор, не проронив ни слова, – мужчинам, видимо, со мной говорить было запрещено, – провел осмотр. И достал огромный шприц, чтобы сделать мне наркоз. Не знаю, было ли обезболивающее слишком сильным или мой несчастный организм слишком слабым, но не съешь я тот спасительный сэндвич, я бы точно упала в обморок. Голова сильно закружилась, но я старалась не закрывать глаза и стала мысленно, про себя, даже петь какую-то глупую песенку, чтобы не давать сознанию покинуть меня.
Лечение было недолгим. Пломбу мне все-таки поставили. Она, правда, мало продержалась. И это был последний раз, когда в американской тюрьме мне зубы лечили. В остальных случаях могли предложить либо вырвать беспокоящий зуб, либо, что бывало чаще, просто игнорировали просьбы о визите к дантисту.
Вам письмо!
Вечером голова раскалывалась от воздействия наркоза, медленно начинал ныть только что запломбированный зуб. За окном лил вечный дождь. И я совсем сникла, обреченно сидя в углу своей холодной камеры, одна, без настоящего и будущего. Вдруг под дверь влетел распечатанный конверт. О чудо, я получила свое первое в тюремной жизни письмо. Я бросилась к двери, быстро схватила конверт и утащила к себе на железную койку, боясь, что надзиратель передумает и отберет заветную бумажку. В конверте был лист белой бумаги с одной-единственной фразой Оскара Уайльда на английском языке: «Даже в тюрьме человек может быть свободен до тех пор, пока свободен его дух». Письмо пришло от незнакомого мне человека из Нью-Йорка, как было указано на конверте, и подписано именем «Джей».
Так у меня появился первый друг по переписке. Загадочный товарищ из мегаполиса, которому я в тот же вечер ответила. У меня оставался один-единственный конверт. Не знаю, дошло ли до него мое письмо, но уже через пару дней Джей прислал мне новую цитату и снова без комментария, а потом еще одну. Я бережно укладывала полученные письма в конверты и прятала в углу металлического шкафчика. Это были мои настоящие сокровища! Я так и не узнала, кто был этот человек: когда меня перекинули в другую тюрьму, а потом еще и еще в одну, переписка прекратилась.
Вслед за письмами Джея мне стали приходить и другие письма от незнакомцев, по большей части, как я их называла, «письма ненависти». Их авторы во всех красках, как правило, в матерной форме описывали мою роль в разрушении американской государственности и желали мне, в лучшем случае, «сдохнуть в муках». Некоторые «доброжелатели» описывали процесс моей предстоящей смерти во всех красках, щедро снабжая текст подробностями. Письма такого рода я буду получать постоянно на протяжении всего периода моего заключения и, впрочем, получаю их до сих пор, правда, уже в электронной форме.