Спецшкола
– Мария, тогда давайте, для начала, поговорим о вашем детстве. Вы поразительно свободно говорите на английском языке, будто вас специально готовили для проживания в Америке, – прищурившись сказал Кевин.
– С удовольствием, – кивнула я. – Я расскажу вам все с самого начала.
Нос щекотал травяной ус, торчащий из огромного букета ярко-желтых и красных гербер, разбавленных белыми с желтой сердцевиной ромашками.
«Школа родная 22-я, буду тебя я любить. Школьные годы здесь пролетают, как же их можно забыть», – с крыльца 22-й гимназии новенького здания столичной барнаульской школы пела девочка-младшеклассница в черном платьице и двумя огромными бантами на голове.
Я стояла в первом ряду на белой меловой линии для пятого «Б», девятилетняя девочка в бархатном темно-зеленом платье и лаковых туфельках с золотыми бантиками – довольная и гордая, с большим букетом цветов для классной руководительницы. Ведь меня в числе очень немногих приняли в школу, которая всего несколько дней назад заняла новое здание во дворе моего дома. Старое здание закрыли по причине ветхости, а коллектив учителей и учеников перевели на новое место, и в качестве эксперимента решили собрать один-единственный класс из детей, проживающих в этом районе. Попасть в школу было непросто в виду ее специфики – углубленного изучения иностранных языков. Учить английский там начинали усиленно с первого класса, поэтому, как правило, переводом никого не брали – наверстать три года азов удавалось не всем. Администрация общеобразовательной школы тем не менее поддалась на увещевания местных властей – в российскую школу учеников распределяли по месту жительства. Так в дополнение к прежним, переведенным из старого здания ученикам, добавился «экспериментальный» класс, в который через систему специального тестирования взяли только тех, кто мог догнать своих сверстников в школьной программе.
В первую же неделю в новой школе пришло отрезвление от успехов и падение с вершин Олимпа собственных способностей – мне, ранее круглой отличнице, влепили жирный кол по английскому языку. Было много слез и даже почти отчаяния, но терпение и труд все перетерли, и школу я окончила с медалью. Спецшкола, как ее окрестили агенты ФБР, ничем не отличалась от обычного общеобразовательного российского учреждения – занимались мы по стандартной программе Минобразования, а сверху нас догрузили дополнительными часами английского и немецкого языков. Изучали мы не просто язык, но и литературу, географию и историю на английском языке, отмечали англосаксонские праздники, смотрели фильмы и ставили небольшие пьесы в школьном театре, пели традиционные британские песни, по картинкам изучали Великобританию, а вовсе не США, как полагали в ФБР. Я была обычным российским школьником, может быть, чуть более усидчивым и прилежным – к этому обязывало положение внучки двух бабушек-учительниц и, видимо, гены. Впрочем, эта образованность не раз сыграла со мной злую шутку в США с их де-факто отсутствующей системой общего образования. Частные школы там действительно хороши, но только если у семьи есть хрустящие зеленые банкноты. Если вы не из этих счастливчиков, то хорошо, если вас научат азам чтения и счета, остальное, как говорится, – дело рук самих утопающих.
Дедушкин дневник
– Понятно, – протянул Кевин. – Допустим. И все же ваше увлечение политикой как минимум странно. Вы – молодая девушка, Мария, а по вашим словам, вы всю жизнь самоотверженно посвятили борьбе за безопасность: сперва праву на самооборону, а потом вот борьбе за мир во всем мире. Это звучит неправдоподобно.
– Кевин, вы же изъяли все мои вещи, включая мое самое главное сокровище – дневник моего дедушки. Неужели вы ничего так и не поняли?
– Давайте рассказывайте, – нахмурился Кевин. – Все по порядку, ничего не утаивая. Мы все равно поймем, если вы попробуете что-то скрыть. И не забудьте вот это, – он протянул мне пару листов с напечатанным текстом.
– И не собираюсь, агент Хельсон, – уверенно ответила я, забрав бумаги из рук агента, – даже напротив, я с радостью поделюсь с вами этой историей. Вы, Кевин, знаете, что такое война?
Моему дедушке Владимиру Филипповичу Шаповалову, дневник которого, завещанный мне после его смерти, сейчас пылится в засекреченных архивах ФБР, было двенадцать лет, когда он остался без отца. Мой прадедушка воевал во время Первой мировой войны и, вернувшись, пошел добровольцем в партизанский отряд Ефима Мефодьевича Мамонтова. Прадедушка верил в советскую власть, Кевин, потому что измученные войной, такие же, как он, солдаты хотели мира и равенства прав: «Долой войну! Войну дворцам! Мир!» – говорили они. Так мой прадедушка оказался в числе сибирских партизан. Его руководитель, Мамонтов, – очень известная личность на Алтае, откуда я, как вам доподлинно известно, родом. В его честь названы улицы в Барнауле и в Бийске, населенные пункты и район в Алтайском крае, в его честь установлены бюст в Барнауле и памятник в центре села Мамонтово. И это неспроста. Партизаны Мамонтова и в их числе мой прадедушка в качестве командующего эскадроном боролись за установление советской власти на Алтае против адмирала Александра Васильевича Колчака, руководителя Белого движения во время Гражданской войны в России. Больше года шли ожесточенные бои между белыми и красными за право господства над сибирскими просторами, которые закончились победой советов. 10 декабря 1919 года армия Мамонтова вступила в Барнаул, одновременно заняла Семипалатинск, Змеиногорск и очистила от колчаковцев всю Кулундинскую степь. В Барнауле партизаны 14 декабря того же года соединились с регулярными частями Красной армии. Влившись в ее ряды, начали преследование колчаковской армии, поспешно откатывающейся на Восток.
Мой прадедушка вернулся домой. Война навсегда осталась в его сердце, как самое страшное, что может случиться в человеческой жизни. Этому он научил своих четверых детей. Старшего из них, брата моего дедушки, Николая Филипповича Шаповалова, в 1941 году призвали на фронт уже новой, Великой Отечественной войны, Второй мировой, в вашей версии, Кевин, – быстро пояснила я. – Всего за несколько дней до Великой Победы он погиб под Калининградом. Отец не смог пережить потери сына, и уже через год умер от тяжелой болезни.
Так мой дедушка, двенадцатилетний подросток, сперва потерял старшего брата: в радостный день Победы, 9 мая 1945 года, в их дом пришла похоронка – желтый бумажный треугольничек или «Извещение по форме № 4 о смерти военнослужащего», а вскоре и стал «безотцовщиной». Это было обидное прозвище для тех, кто рос без папы, Кевин, и остался за старшего мужчину в семье из трех ребятишек и убитой горем матушки. Мой дедушка ненавидел войну, которая забрала у него любимых отца и брата, ему было тяжело смотреть на слезы и страдания рано поседевшей матери. Всю свою жизнь дедушка, и вы это видели в его дневнике, посвятил поиску места захоронения старшего брата. Сорок лет он по крупицам собирал данные о военном пути Николая Шаповалова, и эти поиски увенчались успехом. Уже после смерти моего дедушки я была там, в поселке Русский Калининградской области, на братской могиле солдат минометной батареи 277-го гвардейского стрелкового полка 91-й гвардейской стрелковой дивизии, где покоится вместе со своими сослуживцами капитан Николай Шаповалов. Стоя у безмолвного каменного памятника, я поняла, как сильно ненавижу войну, Кевин. Оттуда, агент Хельсон, а не из недр Кремля, появилось мое стремление посвятить свою жизнь борьбе за мирное небо над головой.
Я хорошо знаю историю, а значит, и то, что после окончания Второй мировой войны наш мир однажды оказался в шаге от третьей – противостояние Советского Союза и США привело в 1962 году к Карибскому кризису, или Кубинскому, как именуете его в Америке вы. Все обошлось, но проблема противостояния наших стран остается до сих пор. Я верю, что именно гражданская дипломатия, близость народов, простых людей, а не политиков – путь к стабильному и прочному миру. Так у меня появилась идея проекта «Дипломатия», который как раз и описан на вот этих листах, переданных мне вами только что. Я проанализировала развитие российско-американских отношений за последние 100 лет, благо этому способствовал отдельный курс с одноименным названием, который я изучала в Американском университете. Я написала несколько научных работ и публикаций в прессе по этому вопросу, приобщенных вами к материалам моего уголовного дела. В них я полагаю, что у наших стран больше перспектив на мирные взаимоотношения, если в Белом доме – республиканец. Так уж исторически сложилось, что наши страны лучше договаривались в те периоды, когда у власти Республиканская партия. Вот смотрите, это написано тут, – показала я Кевину отрывок текста в описании проекта «Дипломатия»:
«Республиканская партия традиционно связывается с негативной и агрессивной внешней политикой, в частности, в отношении России. Однако текущий момент при правильном ведении переговоров представляется удачным для построения конструктивных отношений».
И вот еще пояснение: «…официальная дипломатия обеих стран не может пойти на компромиссные переговоры, не потеряв лица, а построение отношений между странами в будущем возможно исключительно через канал неофициальной коммуникации», а дальше я описываю важность гражданской дипломатии на почве единства взглядов по оружейной тематике или христианству, что, собственно, и составляет ядро политической платформы республиканцев.
Моя идея, вернее, скажем, идеалистическая мечта заключалась в том, чтобы создать в США организацию, исследовательский институт, который мог бы стать сильным голосом в защиту российско-американской дружбы, основой для которой будет гражданская дипломатия – общность взглядов и верований граждан двух сверхдержав. Я пыталась найти деньги на ее реализацию, но безуспешно. Все, что могла, я делала сама, по своей инициативе и за свой счет в меру наличия свободного от учебы времени. Вы можете назвать меня наивным идеалистом – да, но я не преступник.