Есть только миг…
Когда вечером после допроса меня вернули в камеру, сил совсем не осталось. Я свернулась в комочек на кровати и просто слушала тишину, обдумывая произошедшее за день. Вдруг где-то в глубине тюремных коридоров послышалось красивое сильное афроамериканское пение. Я прислушалась. Это, кажется, был госпел. Жанр госпела развился в 1930-е годы в афроамериканской церковной среде. Основоположником жанра считается Чарльз Тиндли (около 1859–1933), методистский священник, писавший тексты и мелодии к ним. Эти песни отличаются живостью, в них иногда используются танцевальные ритмы, спонтанные реплики, импровизация. Королевой жанра заслуженно считается Махалия Джексон, которая перенесла госпел из церквей Чикаго на всемирное обозрение.
Голос все набирал силу. Я закрыла глаза, без остатка отдавшись красивой мелодии. Эта песня напомнила о моей первой ночи в вашингтонском обезьяннике. «Интересно, как там сейчас моя первая афроамериканская подруга Пейдж, – подумала я. – Надеюсь, Джонни все-таки не ушел к этой пигалице». Я про себя улыбнулась и погрузилась в сон.
Следующим утром я решила тоже попробовать петь. Песен я знала миллион, будучи очень музыкальным ребенком. Мама, когда ей надо было ненадолго оставить меня, трехлетнего карапуза, одну, включала телевизор на каком-нибудь концерте звезд советской эстрады. Она знала, что я буду часами сидеть возле экрана, мерно раскачиваясь из стороны в сторону, загипнотизированная волшебной мелодией.
«Хм, – подумала я. – А не попробовать ли мне вернуться в детство?»
Тем же вечером я решила исполнить что-нибудь из прошлого. Бетонные стены создавали прекрасную акустику. Я закрыла глаза и представила, что вот я на сцене, холодные мурашки волнения пробежали по спине. Вот в руках я сжимаю холодный микрофон с металлической сеточкой набалдашника сверху.
«Что бы мне такое спеть? Ага! – вспомнила я известную песню „Есть только миг“ из кинофильма „Земля Санникова“». – Как раз в тему: «Призрачно все в этом мире бушующем, есть только миг, за него и держись. Есть только миг между прошлым и будущим, именно он называется жизнь».
Я сначала робко и тихо затянула до боли знакомую мелодию. Через несколько минут в голове одна за одной стали всплывать родные известные композиции. Надзиратели, наверное, подумали, что я вконец свихнулась, но мне было совершенно все равно, я все пела и пела, представляя себя то в походе у трескучего костра, то в концертном зале Государственного Кремлевского дворца.
Спецсвязь,или Трудности перевода
– Мария, каким спецоборудованием вы пользовались для общения с господином Торшиным? – начал очередной допрос Кевин, когда все присутствующие были в сборе и стенографистка Анна раскрыла свой ноутбук, чтобы запечатлеть в истории каждое слово, сказанное мною в рамках беседы.
Этот вопрос меня очень удивил. Никаких знаний о спецоборудовании у меня не было, что уж говорить об использовании оного.
– Что вы имеете в виду, Кевин? – удивилась я.
– Ага, вот тут, смотрите, Торшин пишет вам, что недоволен работой спецоборудования, которое вы используете для связи. – сказал Кевин и протянул мне лист с распечаткой моих сообщений с Торшиным в Твиттере.
На листе действительно было написано: «Ah, this equipment drives me crazy!».
Что в дословном переводе на русский язык означает: «Ах, это оборудование сводит меня с ума!».
– Кевин, а я могу увидеть текст этого сообщения в оригинале, на русском языке, пожалуйста? – попросила я.
Кевин кивнул и из толстой желтой папки вынул другой лист бумаги с оригиналом этой переписки на русском языке. Я уже, впрочем, догадалась, о чем идет речь. На листе красовалась фраза: «Ох, уж эта техника» применительно к прерывающейся регулярно связи с Интернетом, когда автомобиль Торшина въезжал в московский тоннель, где, как известно, такие перебои – не редкость.
Я пояснила, что имеется в виду в данном сообщении, и посетовала на непрофессионализм переводчиков Федерального бюро расследований.
– Что ж, допустим, – нехотя согласился Кевин. – Звучит убедительно. Но это не единственное упоминание попыток скрыть содержание ваших с Торшиным бесед. Посмотрите тогда вот это.
Из той же папки Кевин достал и протянул мне другой листок, где Торшин предлагал созвониться через мессенджер Вотсап.
– Зачем вам такие методы связи? – не унимался Кевин. – Вы обсуждали что-то секретное. Признавайтесь.
– Не в чем мне признаваться, Кевин, – парировала я. – У нас все в России давно используют Вотсап, потому что звонки через Интернет – бесплатные, а по обычному телефону это обойдется в копеечку. Я и с родителями, как вы, верно, заметили, читая содержимое моих телефонов, общаюсь таким же образом каждый день. Общалась, – поникшим голосом поправила себя я.
Такой знакомый гамбит
– Мария, ты спишь? – услышала я однажды вечером тихий голос Лючии – одной из заключенных в отделении, пожилой женщины из Эквадора. И в моем окошке для подачи еды появились два любопытных карих глаза, окруженных глубокими морщинами старости и усталости.
– Нет, Лючия, – я отложила сторону наполовину проверенную «домашнюю работу» Чикиты из небрежно нацарапанных столбиков цифр – операций деления и умножения. Девушка явно делала успехи.
Я ловко спрыгнула с бетонной кровати и присела на корточки у окошка.
– Что случилось? – прошептала я.
– Слушай, сегодня офицер Диаз на дежурстве. Я договорилась, чтобы тебе не закрывали окошко для еды до отбоя. Ты – русская, а значит, умеешь в шахматы играть. Я давно мечтала научиться. Может… – неуверенно продолжила она, – если ты, конечно, не сильно занята, ты меня научишь?
– Ничего от вас не скроешь, – улыбнулась я. – Тащи доску. Конечно, научу.
Не прошло и пяти минут, как Лючия вернулась с картонным бело-черным полем и коробочкой пластиковых шахматных фигур. Наша «доска» как раз влезла в окошко для еды. Когда мы играли, Лючия видела только периодически высовывающуюся из окошка руку и слышала мой голос. Должна отдать ей должное – она схватывала на лету. Так наши занятия стали регулярными. Лючия приходила с работы в прачечной, быстро принимала душ и подсаживалась к моему окошку для очередного урока.
До начала занятий с Лючией я не прикасалась к шахматам вот уже больше семи лет, с того самого дня, когда умер дедушка. Он обучал меня играть лет, наверное, с четырех, а его, в свою очередь, научил его дядя-фронтовик. Когда дедушки не стало, что-то во мне оборвалось, и я забросила шахматы, убрав с глаз долой многочисленные резные наборы фигур. Но один из них я все-таки привезла с собой в Америку и регулярно бережно стирала с него накапливающийся слой пыли.
Шахматы всегда ассоциировались у меня с одними из самых светлых периодов моей жизни. В эту игру в нашей семье играли все. Бывая в гостях у бабушки с дедушкой, мы периодически устраивали семейные турниры. Не скажу, что я всегда выходила победителем – за это приходилось побороться.
И все же мои любимые партии совершались при других обстоятельствах. От дедушки я унаследовала привычку просыпаться очень рано, едва забрезжил рассвет. К моменту моего пробуждения он уже сидел, окутанный клубами сигаретного дыма, на нашей просторной веранде за деревянным круглым столом, накрытом бледно-желтой хлопковой скатертью, и вовсю работал над своей книгой об электрификации Сибири, в которой принимал непосредственное участие. Писал он на большой советской печатной машинке «Спринтер».
Едва проснувшись, в ночной сорочке, я тихонько, на цыпочках, чтобы не разбудить бабушку, кралась на веранду, открывала тяжелую, обитую поролоновой набивкой дверь и тихонько спрашивала: «Деда, может, блиц?» Дедушка снимал тоненькие очки-половинки, смотрел на меня и нежно улыбался в ответ: «Неси доску. Расставляй и загадывай». Это означало, что мне нужно было расставить фигуры, взять две пластиковые пешки черного и белого цвета и зажать по одной в каждом кулачке. «Деда, не подглядывай!» – сердилась я и, несколько раз переложив фигурки из руки в руку за спиной, протягивала ему. Он всегда выбирал правую. «Белые начинают и проигрывают!» – весело смеялась я. И начиналась партия, за ней еще одна и так до того самого момента, пока из кухни не потянет запахом домашних блинчиков и бабушка не разгонит нас, шахматных заговорщиков, нависших над уже немного пожелтевшей от старости пластиковой доской из черно-белых квадратов. Многие из фигурок имели желтые ободочки от клея «Момент», которым их скрепляли после многочисленных поломок, причиненных детскими шалостями.
Сперва дедушка играл со мной без нескольких фигур, чтобы хоть немного уравнять наши шансы, а потом настал и тот момент, когда я стала играть по-взрослому против целой его шахматной армии. Когда дедушка видел, что партия мною неизбежно проиграна, он всегда предлагал мне ничью. Я же злилась и требовала играть до конца. Со временем партии становились сложнее, и я, увлекшись самим искусством шахматной войны, стала почитывать разные книги с комбинациями известных гроссмейстеров и смотреть по телевизору шахматные чемпионаты, которые всем, кроме меня, казались скучными.
Однажды, играя белыми, дедушка в самом начале партии вдруг «промазал» и отдал мне одну из своих пешек «под сруб». Я, обрадовавшись победе, быстро потянула руку, и раз – моя пешка «съела» фигуру.
– Подожди, Маша, – улыбнулся дедушка. – Не торопись. В шахматах нужно мыслить стратегически, на несколько шагов вперед. Всегда помни, что твоя задача не забрать все фигуры с доски, а поставить мат. Держи в голове конечную цель. Иногда даже стоит пожертвовать противнику незначительную фигуру в самом начале партии, чтобы получить выгодное положение. Это называется «гамбит».
Гамбиты мне нравились, хотя каждый раз было немного страшно отдавать в жертву пусть и незначительную фигуру. Но это стало хорошим жизненным уроком, пригодившимся мне, как ни странно, в тюрьме.