– Привет, Мария! Боб просил тут показать тебе одну телепередачу, которую сняли в России о твоем деле. Он сказал, что это важно, – Альфред раскрыл на столе тонкий черный блестящий ноутбук. – Слушай, а кто такой мистер Слуцкий?
Вдруг в дверь постучали, и, не дожидаясь нашего ответа, в комнату для встреч с адвокатами заглянул надзиратель мистер Грей.
– Напоминаю вам, что она, – кивнул он в мою сторону, – не может касаться компьютера.
– Я помню, – резко ответил Альфред. – Закройте дверь, пожалуйста, встречи клиента и адвоката вообще-то конфиденциальны. Достаточно и того, что в углу висит камера.
– Она без звука, – в момент оправдал всю систему американского правосудия мистер Грей, но дверь закрыл.
Альфред нажал «плей». На экране заморгали буквы заставки давно знакомого мне популярного российского телешоу. Ведущий быстро ввел присутствующих в студии гостей и зрителей в курс моего дела, снабдив это видеорядом сделанных мною еще в бытность вольной студенткой записей дворика моей съемной квартиры неподалеку от университета, а также красочными нарисованными картинками моей одиночки, как они ее представляли. Реальность была, конечно, намного страшней, чем передавали яркие картинки, но винить создателей программы было сложно – они лишь изобразили то, что отвечало распространенному грамотной пропагандистской машиной США мифу о цивилизованности американских тюрем.
Наконец слово дали гостям в студии – на экране появилось знакомое любимое лицо отца. Только не такое, каким я видела его в последний раз перед отъездом в Штаты, а непривычно бледное, уставшее, с красными глазами. В волосах папы добавилось седины, в его голосе скользили грусть и беспокойство, но он держался. На моих глазах появились слезы. Это был первый раз, когда я из тюрьмы видела отца.
– Мария, я могу остановить видео, если тебе тяжело, – сказал Альфред, увидев, как я туго сжала в замок холодные бледные пальцы. – Можем досмотреть в следующий раз.
– Нет, Альфред. Все хорошо, – сдерживая слезы, ответила я.
Камера с папы переместилась на других присутствующих в студии людей, которые стали, перебивая друг друга, рассказывать, какая я была. Папа был единственным, кто говорил обо мне в настоящем времени, остальные же, будто на похоронах, говорили обо мне в прошедшем.
«Была? – про себя подумала я. – Господи, да я же еще здесь. Здесь! – хотелось прокричать вслух, пробив тяжелые многометровые серые стены камеры. – Я жива, слышите, я вернусь! Вот только когда… Может, через 5, 10 или 15 лет. А что будет с папой, мамой, бабушкой, увижу ли я их еще раз вообще?» Страшная пережитая трагедия, как я видела по папиным седым волосам, вытягивала капля за каплей жизнь моих родных.
Экран сменился картинкой с номером расчетного счета моего фонда, призывающей россиян помочь не словом, а рублем. Моя семья никогда ни у кого не просила взаймы – мы как-то всегда старались справляться сами. Папа всегда говорил, что нужно «жить по средствам», чтобы не попасть впросак. Но небольшие сбережения моей семьи, родственников и друзей были каплей в море сотен тысяч долларов, которые стоила моя защита. Такие уж там расценки. Боб и Альфред приняли решение остаться со мной, несмотря на то что никакой оплаты за их услуги давно не было и, наверное, никогда не могло бы быть. Они об этом хорошо знали.
Однажды оба адвоката пришли ко мне на свидание и сообщили о своем решении продолжить свою работу в качестве моих защитников, как это называют в Америке латинским словом, – «про боно», или бесплатно. «Нам просто стыдно за это судилище, которое устроила наша страна с тобой», – заявили они в унисон. Но надолго ли хватит этого энтузиазма, я не знала. Дело было сложным и занимало практически все их рабочее время, а ведь у них тоже были семьи, дети и платежи за ипотеку. Благородством долго сыт не будешь. Более того, адвокатская контора, в которой работали Боб и Альфред, давно начала угрожать им увольнением – какой толк от сотрудника, который не приносит прибыли? Да еще и замешанного в таком политически ядовитом деле – как на защиту человека, якобы приехавшего в США разрушать их страну, посмотрят их клиенты?
Созданный накануне фонд приносил гроши, и, хоть мы с адвокатами и радовались каждой копеечке, это были скорее эмоции, понимание, что я кому-то нужна, что соотечественники меня не бросили в беде, чем ощутимая помощь в оплате услуг моих защитников.
Камера снова вернулась в студию, и в кадре появилось доброе лицо женщины с короткой черной стрижкой:
– Российский фонд мира выделил Марии Бутиной 1 миллион рублей на оплату адвокатов, – спокойно сказала она.
Это был второй человек после папы, который не поставил на мне крест, а был готов биться за мою свободу до конца.
Я вздрогнула. Это была чувствительная сумма: она могла купить моим адвокатам время на продолжение работы по моему делу и дать защиту от претензий их фирмы на отсутствие оплаты их услуг.
О Российском фонде мира я никогда не слышала, как и впервые в жизни видела женщину, сделавшую заявление от имени этой организации. Только позже, посреди ночи, когда меня на пару часов выпустили из одиночки к телефону, отец сказал, что фонд возглавляет депутат Госдумы Леонид Эдуардович Слуцкий. Про него я слышала, но лично никогда не встречала, он не был ни моим оружейным единомышленником, ни земляком, так что никаких причин помогать мне у него не было.
– Почему же тогда он это сделал, Мария? – спросил Боб через пару дней, когда обещанные деньги уже поступили на счет.
– Знаете, Боб, у него, видимо, все же была одна причина: русские своих не бросают, – ответила я.
Это оказалось не единственное пожертвование от депутата Слуцкого. Он поддерживал меня и словом, и делом на протяжении всего срока заключения. Не знаю, что и кто говорит об этом человеке, я лично знаю одно: настоящий друг познается в беде.
Конец изоляции
Девочки иногда прокрадывались к моему окошку для еды в двери, чтобы поддержать меня. «Интересная штука – одиночное содержание, – думала я, – сперва, когда тебя только закрывают и изолируют от социума, становится очень плохо, потом – немного привыкаешь, строишь распорядок дня, и приступы удушающего страха становятся реже, но где-то через месяц все начинается заново – хочется барабанить в железную дверь и громко орать, что, мол, все, хватит, выпустите меня отсюда, я больше не могу». Но понимая, что этого моим мучителям-то и надо – на пороге отделения тут же возникнет Доктор Айболит с волшебными психотропными пилюлями, – я вела себя тихо, когда накрывали приступы страха, научилась глубоко дышать и, закрыв глаза, представляла, что сижу на берегу быстрой стремительной речушки где-то в алтайских горах. Тяжелые мысли я в своей голове превращала в осенние листья, которые пускала, будто детские бумажные кораблики из старых советских газет, в бурный поток, и они уносились вдаль, влекомые речным течением.
Мои адвокаты, российские консулы и правозащитники тем временем всеми доступными средствами боролись за перевод меня на общий режим содержания, осаждая гневными письмами и дипломатическими нотами руководство тюрьмы. Не знаю, помогло ли это или, быть может, администрация тюрьмы просто сдалась, видя, что, кажется, волшебные таблеточки я все равно принимать не стану, но спустя 38 дней меня, наконец, перевели на стандартный режим содержания, разрешив выходить из камеры в общий зал не только в одиночестве ночью на два часа «свободного времени», но и днем, когда все остальные заключенные также были вне своих камер. К тому моменту я уже стала «бывалым» в области изоляции, проведя в одиночных камерах 73 дня – сперва 35 дней в вашингтонской тюрьме, а потом еще 38 – в александрийской.
Я никогда не забуду тот день, когда перед ужином в окошке моей двери появилась начальник отделения и сообщила мне, что сейчас мою дверь откроют и я буду находиться на общем режиме. «Только без глупостей, заключенная Бутина», – добавила она.
В первый раз за два с хвостиком месяца я вышла из камеры днем в огромное, как мне показалось, и людное помещение. Хотя на самом деле отделение было маленьким залом, не больше обычного двухэтажного деревенского домика, и там было только 10 заключенных. Я сама спустилась по ступеням железной лестницы за своим подносом, аккуратно, будто крадучись, и озираясь по сторонам, как запуганный зверек, забрала еду и снова спряталась в своей камере с на этот раз полуоткрытой железной дверью. Девочки подбежали к моей камере и уставились на меня, а я на них – они казались мне великанами, я ведь никогда не видела их в полный рост, только иногда их глаза в окошке для еды.
Первые дни я быстро уставала от огромного пространства и человеческого общества и сразу после ужина отключалась и засыпала. В одиночке меня постоянно мучила тревога, так что сон был скорее исключением, чем правилом.
Обрадовавшись постоянному доступу, как говорится, к телу или, в моем случае, к моим мозгам, заключенные установили график общения со мной. Утро после завтрака безраздельно принадлежало мне: они знали, что я буду заниматься своей зарядкой, звонить родителям и писать дневник. После обеда мы с Хелен занимались итальянским – к тому времени уже освоив простейшие диалоги и отправляясь в воображаемые путешествия в Рим и Ватикан. Далее приходили мои ученики для подготовки к экзаменам по математике и обществознанию: когда они увидели успехи Чикиты, от клиентов не стало отбоя. А после ужина, когда все отправлялись смотреть телевизор, я, сидя поодаль от моей тюремной семьи, писала письма, чтобы не терять связь с людьми, которых слишком долго не видела.
Со временем даже мое личное время на спорт стало публичным. Девочки упросили меня стать местным тренером – на первом этаже после завтрака небольшая группа из трех-пяти человек, те, кто не отправился досыпать после овсяной каши, выстраивались напротив меня и повторяли в меру возможностей несложные движения моей тренировки – приседания, отжимания, выпады, элементы йоги и танцев. Благо опыт тренерской деятельности у меня в жизни был, так что проблем мне моя группа не доставляла, даже напротив, я радовалась их упорству и спортивным успехам. Для многих это была вообще первая в жизни практика занятий спортом, так что начинали мы, скажем прямо, с нуля. К утренним спортсменам позже добавились и вечерние – девушки, которые работали в прачечной, рано утром уходили на работу, а потому заниматься в это время не могли, так что они упросили меня выделить для занятий с ними еще полчаса вечером. Они себя называли «ночные девушки» и громко смеялись от собственной изобретательности.